Читать книгу Я жду вас потом - Сергей Соколкин - Страница 4

Кто на Руси не любит шумной казни,

веселой разудалой русской казни —

с блинами и икрой кроваво-красной

и водкой серебристо-ледяной?!

Гуляй, честной народ, сегодня праздник,

гуляй, братва, и пей за сырный праздник.

Царь-батюшка не любит трезво-праздных,

царь-батюшка сегодня сам такой…

Попеть бы, погулять бы, побухать бы

и с каждой спелой бабой справить свадьбу.

Под утро свадьбу, ночью снова свадьбу.

Че рот раззявил, наливай полней!

Кто кровь не любит погонять по венам,

севрюжину и с хреном и без хрена,

язык русалки к яйцам или к хрену!

Ух, расплодилось по весне блядей…

Как весело, легко снежинки кружат,

румяных мягких баб головки кружат.

Из сочных девок груди прут наружу

и набухают солнцем и весной.

И парни, затянув себя потуже,

друг дружку лупят искренне по рожам,

по красным мокрым и счастливым рожам.

Дудят рожки и громыхают трубы,

и чарочки братаются друг с другом.

Лихой купец целует девок в губы

и самым сочным дарит соболя.

И казнокрад монаху дует в уши

и нищим пятаки бросает в лужи.

Ведь завтра он уже царю не нужен,

башка его не стоит и рубля…

И вот везут по кочкам и ухабам

большую разухабистую бабу,

соломенную фифу, дуру-бабу.

Не баба – смерть уселась на санях.

Ее когтит медведь, она и рада.

Цепной шатун-медведь. И нет с ним сладу.

Он мясо жрет, пьет водку с шоколадом.

И пиво пенно плещется в бадьях.

Вокруг идет-гудет война-работа,

храп лошадей и псовая охота.

И мне охота, и тебе охота, —

так получай метлою в левый глаз.

Ну, потерпи, соколик, белый голубь…

Ты победил, – тебя за шкварник – в прорубь,

глотни с ведра. И голой жопой – в прорубь.

И еще раз. И двести сорок раз…

А праздник разгулялся, шумный праздник,

полнеба подпалил уже проказник.

Он, как жених, красив – палач-проказник, —

лишь спичкой чиркнул. И – за воротник.

Он язычком ласкает бабу красным, —

огонь, огонь, ах, как она прекрасна

в страданьях… Кто не любит шумной казни…

Кто не любил, давно уже привык…

И пьяный попик на корявых ножках

пьет из горла. И с ним какой-то – в рожках,

пушистенький – в совсем нестрашных рожках.

Дает-сует хрустящие рубли.

Едят блины и взрослые и дети,

едят блины и «до» и «после» смерти.

У русских – первый блин идет за третьим.

И за четвертым – тоже первый блин.

Зачищены три олигарха.

Но это сверху, —

Богом данное…

Большой Иван кутит без страха

с опричниною окаянною.

Отрезанными головами

по-над страной собаки лаются.

И птицы с черными крылами

с восьми концов сюда слетаются.

Но не берут меня в Малюты.

Теперь Малюта – имя бранное.

Как будто – малая валюта,

но, впрочем,

тоже Богом данная.

Теперь словарь собачий в моде…

Скинхед —

какое имя странное.

И я скинхеду дал по морде —

за то, что слово —

иностранное.

Страну украли.

И потерян след.

До послезавтра доживем едва ли.

Гуляет доллар, как хмельной сосед.

При Сталине бы расстреляли.

Куда мы мчимся,

позабыв азы,

(все нам – «хип-хоп»,

и все нам – «трали-вали»),

забыв, что мы народ, забыв язык!

При Сталине бы расстреляли.

Кричу я: – Люди, мы ж не хуже всех!..

Но тишина. И я опять в печали.

В печали я!

Уныние – есть грех.

При Сталине бы расстреляли…

Я не сторож брату своему.

И не брат я сторожу тому,

кто стрелял на соловьиный шорох,

кругом первым сделав Колыму.

Я не сторож брату твоему,

что поверил в гордую войну.

И стрелял на Север, Юг и Запад,

доверяя Богу одному.

Просто брат я брату своему,

просто честь не подчинить уму,

просто он тогда меня не выдал…

И теперь мне трудно одному.

Я не сторож брату своему,

приглашаю всех на Колыму…

Я в Москве люблю ходить на небо,

а еще – в Бутырскую тюрьму…

Я не курю, – подальше от греха…

Забыть пытаюсь имя Герострата.

И Евы Браун тень в годах-веках

передо мной ни в чем не виновата.

Уже никто ни в чем не виноват.

Лишь конь в пальто горит в лучах заката.

И, журавлиный клин сминая, в ад

проходят строем по небу солдаты.

И из разрывов вековых пластов

огонь,

что, изрыгнув подошвы Рима,

спалил Союз,

становится костром,

облизываясь в сторону Берлина…

На ощупь танк – зеленый трактор с пушкой,

привет с Урала – с темною душой…

И всё. Капут! Лишь глупая кукушка

соперничать пытается с судьбой.

Глаз слепит солнце. И воюют дети.

Старик напряг последний свой кулак.

Ведь главное —

куда подует ветер,

в какую сторону развернут русский флаг.

Ладонь, как танк, пылит по карте старой, —

земля бугрит,

горит со всех сторон.

Ведь направленье главного удара

пульсирует со сталинских времен.

Я слышу голоса: и днем и ночью

накатывают, – вал

                               за валом вслед.

И вещий гул

                 прадедовых побед

в моей крови крепчает с новой мощью.

Чем наяву страны хребет слабее,

народа меньше – чем толпы пустой,

тем круче верю в путь Её святой,

грядущей славы отзвук всё яснее.

И чем страшней,

                         отверженнее лица

героев и поэтов, и вождей,

тем путь светлей, —

на звездах штык-ножей

небесный воздух снова шевелится.

Издревле клином вышибают клин,

кулачным боем разминают мышцы.

Упруги стали русские границы —

звучит приказ короткий:

«На Берлин!».

Русский флаг, что русское оружье,

как улыбка Ваньки-дурака,

что с лица не сходит,

птицей кружит

вдоль по сердцу – в тучах-облаках.

…Оба войска пали над обрывом,

прокричал стервятник вдалеке,

звезд лучи скрестились над заливом,

ангелы поплыли по реке…

Умирает Ванька, но счастливый,

древко сжав в недрогнувшей руке.

Дано нам жить под строгим небом —

у верной Родины в горсти,

чтоб, умирая,

русским хлебом

по всем окопам прорасти.

Как сеятель в часы восхода,

Любовь,

что Господом дана,

бросает

               только в чрево рода

свободы вечной семена.

Нам не дожить до Страшного Суда.

Уходит мир сквозь пальцы, как вода.

Уходит сила

в землю-мать – не зря.