Читать книгу Необыкновеллы. Сказки для взрослых и не только - Сергей В. Бойко - Страница 14

(Рассказ слепому)

– …а насыпана дорожка из угля. Не совсем из угля. Даже совсем не из угля, а из того, что от него остается, когда он прогорает. Забыл, как это называется. Колючая такая дорожка и скрипучая. Скрип-скрип, хрум-хрум! А когда дорожка изнашивается, то ее подновляют из худого ведра. Даже чаще, чем когда изнашивается. Поэтому она и не изнашивается вовсе. Ее просто расшвыривают частые драчуны, когда принимаются хулиганить… Не надо больше, не бейте, больно ведь! Надо же, до чего полно кругом всяких умников! Чуть что – сразу: хулиганы, драчуны! А сами готовы целыми днями и ночами зудеть по любому поводу, лишь бы их слушали. Доказывать, что любят. Даже не доказывать, а показывать, какие они умные. А сделать попросишь – помочь шкаф принести или так просто – сразу и рожа кислая, и взгляд потух. Знаю я таких. Любят отдыхающим настроение испортить. Особенно в выходной. А прогоревшая угольная зола – это шлак! А называется наша дорожка громким словом «бульвар». Хотя, у нас и по громче называли – Тверской. Так и говорят: ну что, на Тверском? И все понимают, что это не где-то там, в Москве, а тут, у нас, на поселке. Вот и стакнулся я с этим умником. Тут, на Тверском. Дотопал до Пятачка, разгреб снежок на подходящей скамеечке, сел себе и сижу. Окрестные терриконы с высоты разглядываю и, извиняюсь, близлежащих, то есть гулящих девок наших. Уже вторую сигарету докуривал, уже уходить собрался, когда этот рядом опустился – будто места другого не нашел, будто для него тут чистили! Но я – ничего, стерпел. Молчу, докуриваю. Жду, что дальше будет. А этот вдруг и говорит – и так это, гад, громко! – мол, не придет она. Я опять – ноль эмоций. А он тут совсем охамел и дотрагивается до моего плеча. Я аж вздрогнул – будто током шарахнуло! – от неожиданности, конечно: у нас как-то не принято друг друга руками трогать. Обнять, там, или в морду – ннна! – всегда пожалуйста. Но так? Да за кого он меня принимает?! Глянул я на него. От такого моего взгляда, бывало, стекла в подъезде вылетали. А он – ничего. Не заметил даже. И снова: «Она не придет». Ёлы-палы! Догадался я, что это он ко мне обращается. И мне же про меня сообщение делает. Да так это многозначительно сообщает, с претензией на всезнайство какое-то – она не придет! – я аж растерялся и вместо того, чтобы спустить его под откос, взял да и сказал: «А я и не жду никого». Вот же балда! До чего человека довел: ни за что, ни про что оправдываться заставил. Ну и раздухарился я тут с досады. Всегда интересно поговорить с незнакомым человеком. Узнать, что он думает по тому или другому вопросу. А еще лучше – дать толчок совершенно новому направлению размышления и вдвоем двигаться и следить, как туго идет это движение, развивается и вдруг – взлетает неожиданной мыслью! Одновременно думать – и следить за тем, как это происходит! Только надо быть искренним – и не задавать собеседнику вопросов, на которые сам ты уже давно нашел себе ответ. Да и неинтересно это – дурачиться и дурачить кого бы то ни было. И только я собрался его за грудки схватить, только рукой шевельнул – сигаретку свою бросил, а он тут и заявляет: мол, сон он вспомнил, туда-сюда! Бывают такие моменты, будто происходящее теперь уже случалось с вами когда-то. Раньше. Хотя этого никогда не было. Но почему-то вся обстановка… И свет… И даже расположение предметов… И звуки… Одним словом – это наверняка бывало и с вами. И даже вот с ним. И вдруг, как озарение: сон! Это ведь сон! Но не просто. Сны я всегда помню. А такой, знаете… Такой, который… Который я еще только увижу. В общем, в будущем! Так мне это представилось. И вот, когда он приснится – то станет вещим. И мне откроется моя судьба. И тут он с издевкой такой спрашивает, что, мол, я по этому поводу думаю? Ах, что думаю? А вот что думаю. А вот – что! И хотел уже его – и уже приподнялся, но вдруг перехотел. Остыл вдруг. Он тут извинился. Заметил, доходяга, мое взволнованное состояние. А со мной – не пойму, отчего – приключается легкий приступ страха. Смотрю я на этого сморчка – и боюсь. И не пойму, чего. Не его же, в самом-то деле! Не понял, говорю, про твой сон. Он что, наяву, что ли? Тут уже он испугался. Но потом обрадовался: да-да-да-да! Именно сон и именно наяву! Как это вы верно, говорит, заметили! Как это здорово у вас получилось! Приятно иметь дело с простыми людьми! Вы так ясно излагаете самую суть! Давайте побеседуем о чем-нибудь еще! Тут уже я извинился перед ним: извините, говорю, а я пожалуй пойду, а вы оставайтесь и сидите тут себе, думайте сколько душе угодно, а мне тут с вами некогда. И все на «вы», на «вы», вежливо, приучил уже, видно, сволочь! А я вспомнил сон, которого не видел; мне никогда не снился этот сон; теперь дождаться мне бессонной ночи, затем и дня – и вещим станет он! Ну и что же, спрашиваю, вам такое приснилось – из вежливости, конечно! А сам уже поднялся. «Какие сны в том смертном сне приснятся…» Помните из «Гамлета»? Он, конечно, не помнит. К сожалению. А вот еще мысль пришла. Вы только представьте, что мы живем в плоскости, в двух измерениях. И даже себя увидеть можем только из трехмерного пространства: «Ага, вот я какой, оказывается, в виде кляксы!» А по другому-то никак и не определишь – только со стороны. Теперь про нас, трехмерных. Чтобы по-настоящему осознать и оценить себя, надо вырваться из нашей трехразмерности! К сожалению, это делают немногие. Как это прискорбно! Человек всю жизнь занимается нелюбимым занятием и не знает, кто он есть на самом деле. Выполняет так называемый долг – только для того, чтобы в свободное от работы время получать удовольствие. Пусть даже и от высокого искусства! Ведь это животная жизнь. И мне стыдно перед такими трудягами. И я по мере сил стараюсь расшевелить их, выбить из привычной размерности хлеба и зрелищ! Древний Рим. Ревущая толпа на стадионе. Дешевые обжорки чадят в переулках Вечного города. Сытые плебеи жаждут острых ощущений. Но есть и трехмерные! Эти уже разбираются, что вкусней, а что поплоше. Им нет нужды пичкать себя всем подряд, у них есть выбор, и они его сделают безошибочно. Но существуют еще и многомерные люди. Это, собственно, люди в настоящем значении слова. Я даже обиделся и говорю: не понял! Если я болею за «Спартак», то, говорю, кто же я такой? Он, конечно, тут же подхватился, извиняться начал. Прямо изизвинялся весь! Просёк свою оплошность. И что это за многомерные такие, спрашиваю? Высокомерные, что ли? Он тут опять – как из пулемета: да-да-да-да! Как это у вас снова удачно выразилось! Высоко мерные, высоко мерные – здорово, черт побери! Ваши определения гениально точны. Не уходите, прошу вас! Если нужно вино, то я куплю. Есть деньги. Вот. Берите. Сколько надо? Я вас тут подожду. Или мне с вами сходить? Нет-нет-нет, я вам доверяю. Вот хмырь! Доверяет он. Чудак на букву «эм». Я, конечно, не шестерка, но если человек угощает – почему бы и не сходить? Взял пятерик его, хрен с тобой, выпью. Только без тебя. А когда уж мы с друганами снова на Пятачке оказались, и у нас собой было, этот псих там все еще сидел, меня дожидался: как вы долго ходили – а-я-яй, а-я-яй! – я уже волноваться начал, не случилось ли с вами чего – о-ё-ёй, о-ё-ёй! Мои ржут – прямо падают. Налили ему, заставили выпить. Вы, конечно, замечали, как после употребления алкоголя меняются все краски и цвета  мироздания? Я прямо взбесился! А мои-то подначивают, заступаются, хотят с него бабки содрать. Этим оглоедам только покажи! Схватили – и в магазин, чтобы до закрытия успеть, а не у Кольки-грузчика брать. Еще не вечер, успеем еще у него-то. Бога ради, простите за бестактность. И краски, и звуки, и образы. Они становятся ярче, выразительнее. И даже девушки. Какие замечательные девушки у нас на поселке! Черт побери, может это и есть настоящие краски? Надоел он своей простотой офигенно, этот хмырь! А как много мы делаем ошибок! Вы замечали? Вся жизнь – из одних и тех же ошибок. Вся – колеблющаяся ошибка. И каждый раз надо прикладывать усилие, чтобы преодолеть ее, чтобы она не повторилась потом точь в точь, как теперь. Чтобы изменить ее в будущем. Сегодня я ошибся на столько, а другой раз – шутишь! – уже не так! Но необходимо усилие. Иначе – круг, вечное повторение. Колебание ошибок и преодолений. Мы снова сгоношились, и Хорёк по новой умотал в магазин. А этот и говорит: «Видел на днях по телевизионному приемнику соревнование по киданию лилипутов в длину». Пока он умничал, я с ним не спорил, терпел его. Но такого зверства… А высоту их там не подбрасывали, спрашиваю. Что вы, что вы, говорит, как можно, живые же люди. А в длину, значит, можно? Тут еще Балда сунулся: тоже, мол, видел, было такое по телеку. Когда он телек-то смотрел последний раз? И где? А туда же! Молчал  бы лучше! Представляете, раскачали – и бросили! Раскачали – и бросили! Так и нас. Раскачивают – и бросают. И мы летим. Но думаем, что это мы сами захотели – и полетели. И что результат зависит от наших усилий. И мы упираемся, дрыгаем ножками в воздухе. Но это так, на поверхности. Но можно пойти и вглубь. Скажем, я задаю вопрос. Или так просто говорю что-то. Например: «Она не придет!» Ничего особенного, на первый взгляд. Но вы уже в полете, мысль уже начала движение. Мысль рождает чувства. Чувства приводят к действиям. Действия рождают новые мысли и чувства. Всё зацикливается. И самое страшное в этом, что какая-то мысль вообще никуда не может долететь. Потому что смысл вопроса знаю только я. Или то, что смысла в нем просто не существует. Вот я вас и забросил. Зачем? А просто так. Ради интереса. Посмотреть, на сколько у вас терпения хватит. Ну и схватил я тогда его за грудки. Вали, говорю, отсюда! Приподнял – и бросил. Да зачем сейчас-то? Отпустите меня! А тут еще Хорёк с бутылкой подоспел. И они с Балдой кинулись его по бокам долбить лежащего – такое нас всех зло разобрало! И ведь понимаю, что нельзя, что мокрухой попахивает, что грохнем мы его тут – а остановиться не могу, лечу как в пропасть. Пусть еще хуже будет, думаю, пусть! За что наказание такое? Кто это, думаю, меня в полет отправил? Не этот же дохляк, в самом-то деле! Хорошо, патруль прямо на нас наехал. Спас от греха. Балда с Хорьком разбежались. А мне уже наплевать было, до фени всё. Вот нас с ним в отделение и доставили, меня и пострадавшего этого. И только вопрос еще, кто из нас пострадал больше! Вот там я его и спросил, чего он хотел-то, чего доставал меня весь день? Что я мог на это ответить, как вы думаете? Я ведь и сам толком не понимал. Испугаться, что ли, хотел? Судьбу испытывал? Черт его знает! Тоже – летел, как к краю пропасти: а вот еще ближе, а вот еще! Дурость какая-то. А мне потом по законам нашим беззаконным припаяли Тверской чистить от снега да посыпать шлаком целую неделю. Это же самое натуральное издевательство и нарушение прав, если разобраться! Это я так сначала думал. А потом, как вышел-то в первый день с тележкой этой да с ведерком – прямо обомлел: мама родная! Все кругом блестит в иголках от инея – и деревья, и провода, и столбы. Ёлка новогодняя, туда-сюда! Солнце через туман розовое. Тени – как глаза синие. Когда бы еще увидел? Когда внимание обратил? В жизни-то все некогда: то пьянка, то похмелье. Ни минуты без дела. А тут – и подумать время есть, и воздухом подышать. Хорошо, ёлы-палы! Вы меня извините, но вот какой вопрос на ум пришел: тень существует на самом деле или это только заблуждение на ровном месте? Кто виновник тени – предмет или источник света? Простите еще раз за бестактность! Но никак не могу перестать эти вопросы бросать в мир. И может ли сознание излучать свет? И если да, то куда падает тень от предмета, на который оно направлено? И можно ли осветить тень? А если воздействовать на тень, последуют ли какие-нибудь изменения в самом предмете? Или даже в источнике света? А сегодня стою на Пятачке, созерцаю с наслаждением себя и природу. Последний день. Тележка шлаком переполнена. Трудовой день впереди. В голову стишки забытые лезут из школьной программы: «Мороз и солнце, день чудесный…», «Шалун уж отморозил пальчик…» Хорошо шалуну, одиноко и непривычно. И вдруг: «Она не придет!» Меня будто на голову поставили – аж в висках застучало! Смотрю – он. Стоит улыбается. А мне уже и воздуху не хватает. Кулаки кровью пухнут. Чувствую, разорву его сейчас. А он еще и навстречу шагнул… Шагнул я к нему – как к краю пропасти снова приблизился, видел же его состояние, но шагнул. Схватил он меня, конечно, и на край Пятачка поволок. Поволок я его, думаю: скину вниз. Еще тот раз хотел. А там у меня шлаком не посыпано еще было, я ведь не начинал еще. Жалко, что вы там не начинали, не набросали угля! Да не уголь – шлак это, его еще разбивать надо, такие там куски попадаются здоровенные! Все равно – жаль: я бы один упал, всё не такой урон был бы для отца Василия, я ведь лёгонький. Вот так мы оба и сверзились с горы-то, так вас и зашибли, любезный вы наш и многострадальный отец Василий. А ты правда, что ли, поп? Настоящий? Ёлы-палы, чувакам скажу – ни за что не поверят! И как у вас нога, отец Василий, не полегчало? Спасибо Верочке нашей, дети мои, железнодорожнице! Слава Богу, все хорошо. И тепло тут у нее, в будке, и чаем-то она нас угощает, и «скорую» вызвала, и на ногу повязку тугую наложила. Где сама-то? Не слышу ее. Вышла? На шлагбауме? С Божьей помощью да с ее-то золотыми руками и сердцем недуг телесный отступает. Всякому Вера в сердце своем место найдет, всякого словом и делом ободрит, храни ее Господи, рабу Твою! Ну да, найдет. Особенно в сердце – у нее там целое общежитие мужское для двенадцатой шахты! Ладно вам телепаться! Что ладно, что ладно? Умный больно! Мало мы тебя валяли? Мало! Хотите – еще поваляйте. А пошел ты… Недуг телесный, дети мои, отступил, но душе легче не становится. А что так, дед? А так! Вы-то передо мной как на духу историю вашу рассказали. Мне даже поначалу-то показалось, один человек говорит – так ваши голоса похожи. Да и уныние души вашей. Вот, думаю, человечище – напополам человеческим своим раздираем! Скажу и я вам как на духу. Вы не смотрите, что глазами слеп я. слух-то у меня, что зрение ваше. Издалека слышал, как вы под гору-то катились. Увернуться от вас мог бы очень даже. Я ведь по дорожке этой пешеходной вдоль полотна железнодорожного лет уж пять и зим хожу, как приход оставил. Оставил по болезни глаз. Тут у дочки младшенькой поселился. И прогулку себе эту тут затеял. Да не только прогулкой этот путь для меня сделался. Господи, прости меня, раба Твоего! Я ведь шествовал тут – к переезду и обратно – как службу в храме нес! Мог я от вас увернуться, мог. Мог – да не захотел! Не захотел размеренности службы своей нарушить. А последнее время служба эта была чуть ли не в Чертогах Самого Господа нашего Иисуса Христа! Совсем из ума выжил на старости-то лет! Облаками шествовал. Грех-то какой! Фантазии буйство. Стыд и срам. И упал на меня перст Божий – в образе вашем. Отверзлись очи. Радость и горе! И увидел себя и падение свое во всех смыслах. И возрадовался, что увидел, и оделся печалью, что пал так низко. Прахом лежал у полотна дороги, смерть на себя призывая. Но не дал Господь. Отнесли в будку эту вы меня. Его воля. Терпеть повелел теперь, значит. Летал в мыслях аки ангел небесный, а упал на землю, как мешок с говном. Прости Господи, раба Твоего грешного! Неисповедимы пути Твои, Господи, и раб я, и уродец, и карлик, тобою брошенный во испытание, следую путем Твоим безропотно и терпеливо… Ну что, мужики падшие, готовы? Поторапливайтесь! «Скорая» за отцом нашим Василием пожаловала. Ага! Не очень-то эта «скорая» на помощь торопилась!