Читать книгу Мир памяти - Сергей Васильевич Александров - Страница 4

Обещали под тридцать, без осадков, без ветра…

Утро было дежурно-спокойным, рабочим.

Торопились машины, жгли собой километры.

Кто-то – был в настроеньи, ну, а кто-то – не очень.

Новостийные ленты обсуждали Европу,

Биржу, санкции, войны, продвиженье хай-тека…

Где-то в Африке «Гринпис» спас одну антилопу;

А Америка бьётся за Права Человека…

Люди шли на работу, улетали на пляжи;

Утверждались на подпись проекты и сметы;

И из клубов домой шла усталая стража…

А в Москве под землёю Смерть ждала свои жертвы.

К чему орать, и в хрипе спорить,

Кликушам разным потакать.

Здесь вновь на Сушу вышло Море —

Чтоб и калечить, и ломать.

А Суша, содрогаясь в боли,

Забыв – чей флаг здесь, чей народ,

Всё множит, множит страх и горе —

В запас, на сотню лет вперёд…

Людские Жадность, Зависть, Злоба —

Ничто в сравнении с бедой…

Забыли, стоя там, у Гроба,

Что Он – висел за Нас с Тобой!

Слова молитвы с губ слетают —

Бессвязной, искренней, живой:

«Спаси их! Ты же – можешь, знаю!

И пусть живут! Как мы с Тобой…

Мы помним всё. Но – всё простим мы,

Как встарь заведано в Руси…

…Ты колокол из Хиросимы

Услышишь в взрывах «Фукусим»»…»

Нам твердят испокон, что удел наш – Терпенье,

И что против течения прёмся мы зря —

Всё равно мы сопьёмся. И наши деревни

Обезлюдят. И жито сгниёт на полях…

На авось – всё, всегда… Злы в работе и в драке.

Безграничны в веселье. И верим во всё.

Даже тот, у кого жизнь проходит в бараке —

Эту жизнь, будто факел в ночи, пронесёт…

Даже тот, кто поносит премьеров, дефолты,

И знаток всех политик уже сорок лет —

Говорить будет всем, в горло рвущей икоте,

 Что богаче и краше Страны в мире нет.

Даже тот, у кого вся Душа нараспашку,

Да и Сердце любви не забыло порыв,

Не потерпит, когда его Родину – Рашкой

Обзывают, глумясь… До Голгофы-горы

Он свой крест пронесёт – в сапогах, в телогрейке,

И врагов он простит – и поможет им встать…

И останется в памяти всех поколений

Он – Солдатом. Которому родина – Мать;

Тот, который стоит у любого посёлка,

Тот, который – назло всем – не сгинул в вине,

Тот, кого до сих пор – до дрожанья в печёнках —

Так боятся фашисты сегодняшних дней.

Тьма за стеной, брат,

Мутной каймой – снег.

Был ли вчера закат?..

Будет ли вновь рассвет?..

Капель глухой стук;

В коме застыл мир…

Предал кого друг;

Враг ли кого простил…

Трудно искать путь.

В Цирке – полно мест…

Кто-то вопит: «Распнуть!..»

Кто-то – возьмет крест.

Явится Конь Блед.

Пламя исторгнет хлад…

Будет ли вновь Рассвет? —

Только пока – закат…

Выбор во всём: дверь закрыть, иль – с дороги свернуть;

Выйти, не глядя, на длинный безлюдный перрон;

Иль – упереться, постылый продолжив свой путь;

Иль – наобум – перепутать названья сторон…

С правой руки – брать, и в левую руку – давать;

В небо глядеть – и нырять в подземелья столиц;

Ждать, что войдёт в дверь давно уж ушедшая мать;

Гнать с подоконника кем-то прирученных птиц…

Слушать враньё, что надеется правдою стать;

Врать самому, удивляясь отсутствию лжи.

Знать – за дверьми не стоят ни отец и ни мать,

И продолжать – вопреки – просыпаться под утро.

И – жить.

…ибо горе – безмерно… И сам я повис в пустоте

Стёкол глухооконных витрин, равнодушно рисующих небо.

И кого в нём увидеть хотеть, чтоб прямо спросить про Предел,

Отделяющий эту вот быль от другой, что для всех будет —

небыль?

И кого ещё жаждать – захлёбываясь, как от любви —

Чтобы вновь рассказать задымлённые смыслами строчки?

И – с улыбкой отчаянья – ртом, будто – капли, ловить

Эти сладостно-горькие буквы в помятых почтовых квиточках,

От которых, поверьте, ничто, кроме штампов и букв,

Ничего, кроме как вспоминаний – в размытом чернильном

тумане,

Не осталось совсем. Но вот только – покажется вдруг —

Что последняя эта посылка ещё не отправлена – Маме…

Что – как в детстве – вдруг вспомнишь, что есть кроме

Жизни – и Смерть.

Не поверив, что есть. Семилетние в это не верят…

Но – проснуться от всхлипа. И рот зажимаешь – чтоб

не посметь

Застонать от одной только мысли, что Жизнь – это тоже

потери…

Ведь отец – не вернётся с больничной кровати своей,

Раздирая пространство – как простынь – рукою, пока ещё

сильной;

И не крикнет оттуда. Не шепнёт… Только клёкот тупых

голубей,

Что давно весь асфальт под окном не спеша превращают

в красильню…

И слова уже будут – пустыми. И будут – не те.

Как торты все – не то, когда хочется чёрного хлеба.

Ибо горе – безмерно. И сам я повис в пустоте

Стёкол глухооконных витрин, равнодушно рисующих небо…

«Ты создана для примиренья

Среди миров…». Вздохнув опять,

Ты уронила на колени

Свою совсем седую прядь.

И больше не было заботы,

Чем та, которой ты живешь.

Сегодня проводил с работы

Меня с тобою схожий дождь.

И ветер на мгновенье охнул —

И, не дыша, смотрел вослед,

Как ты упрятала тревогу,

Которой, может, тыща лет!..

Ему, наверно, показалось —

Средь равнодушия шагов —

Где ты стояла, там осталась

Кровинка сердца твоего…

Всё так же день сменяет ночь,

И вместо снега – дождь и слякоть.

И из души уходит прочь

Печаль, устав казнить и плакать…

Все так же по утрам встаю,

Все так же еду на работу,

И также ем, и так же сплю… —

Все машинально, без охоты.

Все так же с Машею мирюсь,

И спорю с сыном я упрямо..,

И – продолжаю жить. И – пусть…

Вот только нету больше мамы.

Лишь только тогда, когда с нами рядом нет близких;

и только тогда, когда рядом не стало родных;

тогда, когда мир сквозь слёзы – кроваво-сизый;

а каждое слово – как будто удар под дых…

Тогда только вдруг понимается грубость ошибок,

ненужность молчанья, и ссор, что острей стекла;

лишь только тогда вспоминается мягкость улыбок…

И так не хватает рук материнских тепла…

Вот клин журавликов бумажных

За клином журавлей летит…

Смотрю на них, – мне очень важно,

Что их никто не запретит;

Что – как бы не было нам туго

От всех бесчисленных потерь —

Письмо далекое от друга

Летит сквозь времени метель;

Что – на земле цветок посажен;

Что – кто-то любит. И – простит..;

Что клин журавликов бумажных

За клином журавлей летит…

И пусть мой будущий сынишка

Возьмет – и сложит из газет

Журавликов. В закате рыжем

Они летят. Вперед. На свет…

Я приеду тогда, когда ждать перестанут,

И устанут надеяться, верить, желать..,

Когда мне надоест быть затворником старым,

И простые слова на бумаге рожать…

Я приеду, быть может, на этой неделе, —

Только эту неделю мне надо найти,

Что бы в ней так знакомо гитарно звенели

Провода поездов в долгожданном пути…

Я – приеду. Пусть даже забудут, что есть я!

Лишь бы я не забыл тех коротких минут,

Когда кто-то ногой ворошил снег и листья.

Я приеду… Я, может быть, просто – приду…

Дружить – секундами не жить;

И – забывать; и не встречаться;

Не приставать с мольбой: «Скажи,

Что ты…". Когда-то, может статься,

Вдруг промелькнёт, – как палый лист,

Взвихрённый ветром, – сожаленье, —

Что вот ты был (в той жизни) лишь…

Лишь мановеньем

Вдохновенья…

Как-то в «Юности» взял Довлатова —

Чтоб на «синьку» копию снять…

Вышел текст полустёрто-матовым,

Разобрать лишь «Абанамат!»

Что поделаешь… Может, скажет кто —

Почему популярен так

Мат российский? И не инкогнито —

А конкретика: мол, му… к!

Ох, давай!.. Обложи по матушке

Трёхэтажным, на цвет и вкус!

Жарим мы – но не те, оладушки —

 Так, как жарить умеет рус:

И с-под вывертом, и с припевочкой,

Органично вплетая в речь.

И краснеют влюблённо девочки,

И плюют на девичью честь!..

И вошло уж в привычку: милуясь,

Или – ссорясь, придя домой,

Мы своею словесной «силою»

Так гордимся, что «боже мой!»

Вот уже и «творец истории»,

И поэт, и писатель всяк

Устно, письменно, в консисториях

Изъясняется как «босяк»…

Да, богата ты, Русь, талантами,

Знаменита в миру, в бою!

Только вот лишь «абанаматами»

Узнают нас в любом краю…

Я думал – никто не пишет уже так просто,

Понятно чтобы. Без хитростей и недомолвок.

Без снисходительного, через губу: «Ещё не дорос ты…»,

Что в душу впивалось больнее всяких врачебных иголок.

Я думал – всё уж давно написано в этой поэзии,

Всё давно уж просчитано, как цифры в ряду Фибоначчи.

И перья не в моде. И карандаш не затачивают старым лезвием —

Давят на клавиши. И никто уже не умеет иначе…

Я думал, что Муза должна быть со связями или богата —

Сегодня такие музы буквально у каждого первого,

Которого так восхищают прелести доброго Ада —

И так раздражают подбитого Ангела перья…

Я думал… А надо бы просто писать все эти строчки —

Назло всем. Себе. И ногти грызть в исступлении!

И пусть не получится новый «Фауст» иль – буквами – Санта-Кроче.

Получится что-то иное. Другое. Может – небесное пение…

Язык России – с чем он схож?

На нём ты говоришь, поёшь.

Его безбрежность узнаёшь

В полях, где колосится рожь;

В неспешном шорохе дождей;

В аллеях лип и тополей;

В хрустящей корке хлеба. В насте,

Хрустящим под ногами. В счастье

Услышать, просыпаясь, мать…

И – будто тайну – узнавать

В касаниях девичьих рук

Звёзд перезвон и сердца стук…

Язык России – с чем он схож?

С Землёй родной, чей стон и дрожь,

Когда по ней идут враги,

И топчут рожь их сапоги.

И в речи нашей отражён

И клич бойца, и сечи звон;

Рыданья матерей и жён

Над теми, кто лежит, сражён…

Язык России – как судьба:

По Жизни вместе с ним идя,

Поймёшь, что он, создав тебя,

Похож на всё. Предать – нельзя…

Приходит пора – вспоминаем родные деревни мы:

И крик петуха, и мычанье на зорьке коров.

Там в землю врастали корнями мы вместе с деревьями —

Потом выдирались, оставив родимый свой кров…

Мы не замечали, что комья земли осыпаются —

И ветер уносит их с пылью чужих городов…

Приходит пора – в нас по дому тоска просыпается,

Где крик петуха, и мычанье на зорьке коров…

А дом обветшал. И уж нет ни отца и ни матери.

И в шрамах Душа. Да и сам ты совсем не здоров.

Сидишь на крыльце – как чужой богомолец на паперти.

И нет петухов. И не слышно мычанья коров…

Всё равно нас когда-то не станет…

Все года поменяют местами;

Скаты крыш – как ночными мостами —

Разведёнными станут меж нами…

Над другими главами кружиться

Будут звёзды – как чьи-то синицы.

И друг в друга вникать будут лица —

Но не наши. В не наших столицах…

Уже внуки состарятся даже.

Пожелтеем на фото мы нашем.

И другие Серёжи и Маши

Будут жить – и достойней, и краше…

Ну, а мы – как реликты нейтронов —

Будем мчать по вселенским просторам,

И мечтать, что когда-нибудь тронут

Вспоминанья о нас…

И – вернёмся…

Поеду я туда на паровозе —

Дымучем, терпко пахнущим углём.

Как и тогда – меня никто не спросит —

Возьмут с собой. Отец и мать. Втроём

Вновь будем слушать стук колёс на стыках,

В стаканах с чаем ложками звенеть.

И пальчиком в окно я буду тыкать:

«А там вон кто – корова иль медведь?»

А там – поля, река и перелески.

А там – то счастье, что не воротить,

Как давний сон: счастливый, лёгкий, детский.

Как просто данность – верить и любить…

Поеду я туда на паровозе…

Туда, куда ушли отец и мать.

И там с меня, быть может, тоже спросят.

А, может, просто жизнь дадут. Опять…

На то и память – что бы помнили…

На то и стыд – чтоб Душу рвал…

Враг всё равно всхрипит в агонии —

Пусть хоть вчера он правил бал.

Пусть хоть за ним полмира тОлпится,

Беснуясь, «алиллуй» поёт —

Ничто всем им здесь не обломится!

Враг здесь лишь смерть свою найдёт.