Читать книгу Братья Карамазовы. Том 3. Книга 2 - Сергей Вербицкий - Страница 13

Через три дня, Алексей Федорович, как и было ему назначено дамой его сердца, стоял у дверей квартиры, в которой она проживала. Он робко дернул за шнур звонка. Ему открыла сама Ева Александровна и тут же чуть не вскрикнув, едва подавив свое удивление от увиденного, она мило улыбнулась. Перед ней предстал в экстравагантном костюме жокея: в клетчатом пиджаке, кепке с кнопкой и большим козырьком, брюки-гольф с полосатыми гетрами, оранжевые ботинки на толстенной каучуковой подошве и трость с серебряным набалдашником. Алексей Федорович сам выбрал этот костюм по журналу "Мужские моды".

Это вы?! – с трудом выдавила она.

Я!!! – сияя восклицал он.

А зачем все это? Боже мой, что я говорю, конечно, входите, но….

Алексей Федорович, не стал ждать вторичного приглашения и широко шагнув оказался в прихожей так что Ева Александровна, едва успела отойти, чтобы он мог беспрепятственно войти. Он уже здесь был и ему все было знакомо, а потому быстро сняв вызывающую обувь прошел в гостиную. Хозяйка квартиры, с подчеркнуто строгим видом сидела за столом. Ее недоуменный взгляд буквально пронзил Алексея Федоровича, что тот даже оторопел, не зная, что дальше делать. Но Жозефина сама его выручила, протянув в его сторону руку. Он тут же сделал шаг вперед и поцеловал ее: – Madam, – сказал он в почтении, и она так же жестом руки пригласила его сесть за стол.

Ужин прошел томно, Ева Александровна не проронила ни слова, лишь лукаво посматривала исподлобья на Алексея Федоровича, поедая яичницу с колбасой. А он, словно не замечая ее, смело угощался стоящей на столе наливкой. Когда Жозефина покинула их Ева Александровна сделала серьезный вид и впервые посмотрела на него.

Я испытывала вас. Вы сердитесь на меня? – Сказала вдруг она.

Нет.

Благоразумно с вашей стороны.

Вы хотели давеча чтобы я объяснился. Что ж, я готов.

Нет, нет. Не сейчас и не здесь.

Как? А где? И когда?

Пока не знаю.

Я считаю, что это необходимо сделать как можно скорей, чтобы между нами не было никаких недомолвок потому как наши с вами отношения я рассматриваю чрезвычайно серьезно.

Значит нам надо где-то быть, чтобы мы с вами смогли предстать друг перед другом в откровенном виде.

Простите, я вас не совсем понял. Что вы имеете в виду? Выши слова звучат двусмысленно.

Я имела в виду, что для объяснений нужна комфортная атмосфера, а эта комната для этого не годится.

Что вы предлагаете?

Я, думаю, что нам надо встретится в Le Jardin Anglais. Скажем, завтра, в пять вечера под большими цветочными часами. Вы сумеете их найти?

Не сомневайтесь.

Только я вас прошу быть во всем черном. Исполните?

О, конечно, я буду в том, в чем вы хотите меня видеть.

Прекрасно. – Сказала Ева Александровна и чуть было не захлопала в ладоши от удовольствия, мило ему улыбаясь.

При прощании Алексей Федорович, обнял Еву Александровну и наклонил голову чтобы ее поцеловать, но та ловка увернулась, прошептав ему на ухо: «Я почти ваша, но еще не совсем. Остался лишь один шаг с вашей стороны. До завтра мой дорогой Алеша. И не делайте больше глупостей. Это не прилично». Она вырвалась из его объятий, закрывая дверь. Алексею Федоровичу ничего не оставалось, как только выйти из прихожей и направиться в ближайшие бутики, чтобы найти себе костюм, ботинки и что-то из верхней одежды черного цвета.

Английский парк находился на берегу Женевского озера. Созданный в традиционно английском стиле ландшафтного дизайна, с прямыми аллеями украшенными великолепными бюстами из белоснежного камня и большим бронзовым фонтаном Buste de Alexandre Calame работы парижского скульптора Алексиса Андре и Fontaine des Quatre-Saisons, он представлял собой правильное геометрическое сооружение, устроенное в свойственном педантизме англичан, и безпредельной их любви к порядку. Он являл собой идеальное место для сдержанных, но весьма ярко говорящих, проявлений всевозможных чувств.

Этот оазис цветочной жизни был создан на месте бывшего порта предназначенного для перевалки леса. В 1854 году городским властям пришла в голову мысль на этом месте построить элитный район. Причал засыпали, а на его месте возвели гостиницу «Метрополь» и этот самый удивительно волшебноживописный парк. Со второй половины XIX века, началось его постепенное расширение, связанное со строительством набережной Гюстава Адора и моста Мон-Блан. Монумент исторического присоединения в 1814 году Женевы к Швейцарской конфедерации являлся неотъемлемой частью многочисленных достопримечательностей парка.”

Именно сюда Ева Александровна и позвала Алексея Федоровича, чтобы тот дал ей объяснение своего состояния, возникшего у него, когда они возвращались в Женеву. Сойдя на остановке Rive, он прошел пешком ко входу в парк. Но это было полдела, где находились цветочные часы Алексей Федорович и понятия не имел и потому подходил к прохожим и путая русские, французские и английские слова пытался у них разузнать, где же они находятся. В этом поиске ему помог случай. Очередной прохожий взял с дорожки аллеи прутик и попытался написать какое-то слово, но Алексей Федорович, не став дожидаться, когда тот закончит взял из его рук древо, сказав: «Merci», нарисовал на земле циферблат. Так с неизвестностью было покончено.

Цветочные часы, воссозданные в 1755 году шведским ученым Крлом Линеем часы Древней Грециии повторяющие биоритмы жизни растений. Для этого цветы высаживают в клумбах в том порядке в каком они зацветают к наступившему часу. Исполненные на газоне небольшого зелёного пригорка у Променада-дю-Лак состоят из восьми концентрических кругов, цветы которых ежемесячно меняются. В 1903 году часы были украшены движущимися стрелками. Для «выращивания» часов использовалось около шести с половиной тысячи цветов, такое количества обуславливало пятиметровым диаметром часов, с секундной стрелкой в два с половиной метра. И вся эта красота была недоступна глазу Алексея Федоровича, поскольку на пороге стоял февраль и ввиду, пусть хоть и не сильного морозного дня, стрелки цветочных часов точного времени не указывали и ему пришлось ориентироваться по карманным часам марки Haldimann.

Пошел крупный снег, поднялась легкая метель, глаза застилали хлопья снега и у Алексея Федоровича возникло ощущение страха не увидеть Еву Александровну, поскольку, как ему подумалось, она отменит свое решение встретится с ним ввиду наступившего ненастья. Он снова посмотрел на часы, было тринадцать минут шестого. «Еще две минуты и я уйду отсюда. Совершенно очевидно, что она не придет», – подумал Алексей Федорович, но в этот момент в снежной завесе, он сумел разглядеть человеческий силуэт.

Я не опоздала, пятнадцать минут для дамы извинительно, – возгласил знакомый голос. Ева Александровна буквально вынырнула из-за кулис этого импровизированного театра замерзших летних цветов.

Она предстала перед ним в ослепительно белоснежнокремовом до пят пальто, а ее запах от Houbigant, обволакивал легким дыханием всю его сущность, вскружив не на шутку ему голову.

«Так вот для чего она просила меня одеться в черное» – догадался Алексей Федорович. «Контраст – это жизнь. Однообразие – это смерть». – посетила его, под действием аромата парфюма, неожиданная мысль. Ему на миг показалось: что вот, сказка началась.

Вам не кажется, что погода не располагает к объяснениям? – спросил Алексей Федорович.

О, атмосфера и впрямь несколько насыщенная, но если уж мы с вами встретились, то негоже отступать – все переменчиво в этом мире, и если сейчас пурга, то это не значит, что она будет идти бесконечно. Давайте все же надеется на то, что буйство природы стихнет и воцарится спокойствие и благодать. А пока пойдемте в одно удивительное место, там, где вода, а она всегда располагает к размышлениям о вечности, и, о не переходящем, – сказала она и взяла его под руку.

И огонь, заметьте это себе, – сказал он, и они пошли по дорожке ведущей к набережной Женевского озера. Пройдя по Promand du Lac, они остановились у двух больших валунов, выглядывающих из-под воды. На одном из них была высечена оригинальным способом карта Швейцарии, а в далеке бил фонтан Jet d`Eau. Вода в нем поднималась на девяносто метров. Это удивительное инженерное сооружение было возведено еще в конце XVIII века, но тогда это была просто струя воды, бившая на тридцать метров в высоту. Все изменилось, когда отцы города, в 1891 году, к празднованию шестисотлетия Швейцарской Конфедерацию, выделили деньги на его подсветку и перенесение ближе к берегу, к площади, квартала О-Вив, заметно увеличив мощность струи.

Вот, – сказала Ева Александровна, – давайте остановимся здесь. Это лучшее место для ваших объяснений.

Не знаю, что вам и сказать, – молвил Алексей Федорович.

Как?!

Понимаете, после разговора с этим Азефом, у меня что-то оборвалось внутри. Мне на миг показалось, что я поступил на службу к сатане. Что революция, это не дело Божье, а бесовское.

Ах, вот значит в каких категориях вы мыслите. А я, грешным делом, подумала, что может я что-то не то сделала и вы усомнились во мне. Но вы сейчас понимаете, что наши отношения под угрозой. Скажите, как нам с вами теперь быть? Кто я для вас, наконец?

Чтобы ответить на ваши вопросы, мне необходимо сначала определиться с собой.

Вы потеряли веру?

И да, и нет.

А в меня вы верите?

В каком смысле?

В самом прямом. Верите ли вы, что я, вся для вас живу?

Но это же очевидно, только причем здесь это?

Как?! Как причем? Вы что слабоумный? Я…, я…, о, Боже! Вы законченный эгоист. Вы это знаете?

Нет, такого не может быть.

Еще как может. Вы эгоист, а эгоисты на любовь не способны. Сознайтесь, вами движет только одна страсть, что порождает похоть?

Нет, это не так. Вы заблуждаетесь во мне. Я не такой.

А если не такой, то почему вы так поступаете?

Я не знаю. Это само так получается.

В таком случае вы не мужчина. Вы только что расписались в собственном бессилии. Вы…, вы…, импотент. Вот вы кто!!!

О, это не так. Мне обидно от вас такое слышать. У меня есть деньги! Я могу для нас снять квартиру, где будем только я и вы. Слышите?! И к черту эту революцию.

У настоящего мужчины должно быть свое дело. Революция – это ваше дело, и не стоит вот так просто от него отказывать, даже ради меня. Я такой жертвы от вас не приму. Знайте это.

А если это дело убивает меня?

Тогда умрите и воскресните обновленным, а я вам помогу. Здесь жили Кальвин, Вольтер и Руссо. Обратитесь к ним. Черпайте у них знания для своего возрождения.

Вы верите в меня? Значит я еще не совсем потерян для вас?

Я даю вам шанс на реабилитацию себя в моих глазах.

Помогите мне. Без вас я всего этого не одолею. Спасите меня от самого себя.

Спасти?!

К этой минуте снегопад прошел, наступил тихий теплый вечер, прохожих почему-то не было. Они были совсем одни, какая-то странная дымка окутала их. Ева Александровна отвернулась от него, устремив свой взгляд на противоположный берег озера, где в домах уже зажегся свет. Возникла пауза, Алексей Федорович с мольбой смотрел на ее стан, окутанный в кашемировое пальто. И вдруг его сознание пронзила мысль: «Действовать!!!», он сделал шаг к ней и тут же остолбенел в изумлении произошедшего в следующую минуту. Все так же стоя, не поворачиваясь к нему, с нее сползло пальто, и он увидел совершенно обнаженное ее тело. И ему было явлено французское наваждение и родилась фантазия.

На берегу (Фрагмент)

О, эти два холма! Как горна полыхание,

     Меня бросало в жар их нежное дыханье,

     Меня безжалостно по сердцу бил валек!

     Насмешки полный взгляд отталкивал и влек,

     А тело влажное, сверкая белизною,

     К лобзаньям звало рот, приманивало взор.

     Я, оробев, молчал. Но, сжалясь надо мною,

     Плутовка первая вступила в разговор.

     Я слушал речь ее, но слышал только звуки,

     Я страстно пожирал глазами эту грудь,

     Я силился в разрез поглубже заглянуть,

     Пылал и холодел, испытывая муки.

     Она пошла, шепнув: «Когда настанет ночь,

     Я буду ждать тебя за рощей у оврага!»

     И все ушло за ней, вся жизнь умчалась прочь,

     Как испаряется предутренняя влага.

     Но все ж я ликовал; волнуя и пьяня,

     В моей душе любовь, как бездна, разверзалась;

     Уже бледнел и гас прощальный отблеск дня,

     И ночь, грядущая зарею мне казалась!

     Когда я подходил, она стояла там.

     Я кинулся, упал без слов к ее ногам,

     Обвил ее, привлек, лаская грудь рукою;

     Внезапно вырвавшись, помчалась прочь она

     По лугу, где лила молочный свет луна,

     Но зацепилась вдруг за низкий куст ногою,

     И я догнал ее, и жадно к ней приник,

     И стиснул гибкий стан, и, хищный, опьянелый,

     Унес ее к реке, в береговой тростник…

     Она, кого я знал бесстыдной, наглой, смелой,

     Дрожа, заплакала, испуганна, бледна;

     Меж тем моя душа была опьянена

     Той силой, что ее бессилье источало.

     Кто может разгадать волшебное начало,

     Кипящее в мужской крови в любовный час?

     От месяца легло сияние на нас.

     Лягушки в камышах, о чем-то споря бурно,

     На сотню голосов шумиху завели.

     Проснулся перепел и закричал вдали;

     И, словно первый звук любовного ноктюрна,

     Пустила птица трель – еще неясный зов.

     А воздух полон был истомы, упоенья,

     Лобзаний, шепота, призывного томленья,

     И неги чувственной, и страстных голосов,

     Перекликавшихся и певших в хоре дружном.

     Я чуял эту страсть и в знойном ветре южном,

     И думал: «Сколько нас в часы июньских чар,

     Животных и людей, которых ночью жгучей

     На поиски повлек неутолимый жар

     И, тело к телу, сплел инстинкт любви могучий!»

     И я хотел их слить в себе, в себе одном.

     Она дрожала вся; я воспаленным ртом

     Прильнул к ее рукам, струившим ароматы, —

     То запах тмина был, живой бальзам полей;

     У девственной груди был привкус горьковатый, —

     Таков миндаль и лавр, иль таково, верней,

     Парное молоко козы высокогорной;

     Я силой губы взял, смеясь над непокорной,

     И долгий поцелуй как вечность долог был,

     Он сплел в одно тела, он слил их бурный пыл.

     Откинувшись, она хрипела в страсти жадной,

     А грудь стесненная, под лаской беспощадной,

     С глухими стонами вздымалась тяжело.

     Была в огне щека, и взор заволокло.

     В безумии слились желанья, губы, стоны,

     Затем ночную тишь, нарушив сельский сон,

     Прорезал крик любви, так страшен, так силен,

     Что жабы, онемев, попрятались в затоны,

     Сова шарахнулась и перепел умолк;

     И вдруг в растерянном безмолвии вселенной

     Донесся по ветру и замер зов мгновенный:

     С глухой угрозою провыл три раза волк.

     Рассвет прогнал ее. А я побрел в просторы,

     Где чуял плоть ее в дыхании полей;

     Как якорь, брошенный на дно души моей,

     Меня в плену теперь держали эти взоры.

     Плоть сочетала нас, и тщетен был побег:

     Так сковывает цепь двух каторжан навек.

20 марта 1876 года под псевдонимом Ги де Вальмон. (Ги Де Мопассан)

À la côte

Oh, ces deux collines! Comme une clairière,

J'ai été jeté dans la chaleur de leur douce respiration,

J'ai été impitoyablement frappé par le cœur de valek!

Railleries plein regard repoussé et attiré,

Et le corps est humide, étincelant de blanc,

À la scie sauteuse s'appelait la bouche, attirait le regard.

Moi, orobev, j'étais silencieux. Mais, ayant pitié de moi,

La triche est la première à entrer dans la conversation.

J'ai écouté son discours, mais j'ai entendu seulement des sons,

J'ai dévoré avec passion les yeux de cette poitrine,

Je me suis efforcé de creuser plus profondément dans la coupe,

Flambé et froid, éprouvant des tourments.

Elle est allée murmurer: "Quand la nuit viendra,

Je t'attendrai au bosquet du ravin!»

Et tout est parti pour elle, toute la vie s'est enfuie,

Comment l'humidité pré-matin s'évapore.

Mais je me réjouissais; inquiet et ivre,

Dans mon âme, l'amour, comme l'abîme, s'est ouvert;

Déjà pâle et Gus la lueur d'adieu du jour,

Et la nuit à venir m'a semblé briller!

II

Quand je suis arrivé, elle était là.

Je me suis précipité, je suis tombé sans mots à ses pieds,

Il l'a enveloppée, attirée, caressant sa poitrine avec sa main;

Soudain, elle se précipita loin

Dans la Prairie où la lune de lumière laiteuse Lila,

Mais je me suis soudainement accrochée à un buisson bas avec un pied,

Et je l'ai rattrapée, et avidement pris à elle,

Et il Serra le camp flexible, et, prédateur, enivré,

Je l'ai emmenée à la rivière, dans le roseau du rivage…

Elle, que je connaissais sans vergogne, insolente, courageuse,

Tremblant, pleurant, effrayé, pâle;

Pendant ce temps, mon âme était en état d'ébriété

La force que son impuissance respirait.

Qui peut démêler le début magique,

Bouillant dans le sang d'un homme à l'heure de l'amour?

Depuis un mois, la lueur est tombée sur nous.

Grenouilles dans les roseaux, sur quelque chose de discuter violemment,

Une centaine de voix ont fait le buzz.

La caille s'est réveillée et a crié au loin;

Et comme le premier son d'un nocturne d'amour,

L'oiseau trille est un appel encore obscur.

Et l'air était plein de stagnation, de délectation,

Lances, chuchotements, langueur d'appel,

Et Negi sensuelle et passionnée de voix,

Qui ont résonné et chanté dans la chorale amicale.

J'ai senti cette passion et dans le vent étouffant du Sud,

Et je me suis dit: "Combien sommes-nous aux heures de l'enchantement de juin,

Les animaux et les gens qui brûlent la nuit

La recherche a entraîné une chaleur inextinguible

Et, corps à corps, tissé instinct d'amour puissant!»

Et je voulais les fusionner en moi-même, en moi-même.

Elle tremblait toute; j'avais la bouche enflammée

Collée à ses mains qui coulent des parfums, —

L'odeur du cumin était, le Baume vivant des champs;

La poitrine vierge avait un goût amer, —

Tel est l'amande et le laurier, il est tel, Verneuil,

Lait de chèvre de haute montagne;

J'ai pris la force de la lèvre, en riant de la récalcitrante,

Et un long baiser comme une éternité était long,

Il a tissé dans un seul corps, il a fusionné leur ardeur.

Se pencha, elle siffla dans la passion avide,

Et la poitrine à l'étroit, sous la caresse de l'impitoyable,

Avec des gémissements sourds, elle s'est soulevée durement.

Il y avait une joue dans le feu, et le regard était obscurci.

Dans la folie, les désirs, les lèvres, les gémissements,

Puis le calme de la nuit, perturbant le sommeil rural,

Couper à travers le cri de l'amour, si terrible, si fort,

Que les crapauds, engourdis, se cachaient dans les coulées,

Chouette et caille;

Et soudain, dans le silence confus de l'univers

Le vent s'est levé et l'appel s'est figé:

Avec une menace sourde, le loup a traversé trois fois.

L'aube l'a chassée. Et j'ai erré dans les étendues,

Où sentait sa chair dans le souffle des champs;

Comme une ancre jetée au fond de mon âme,

J'étais prisonnier de ces yeux.

La chair nous combinait et l'évasion était vaine:

Ainsi enchaîne la chaîne des deux forçats pour toujours.