Читать книгу Новая папка. Поэзия кремниевого века - Сергей Викторович Романчуков - Страница 4

Друзья срываются, и рвутся якоря,

Бушует дней безликих злая стая,

Чем дольше я смотрю вокруг себя,

Тем больше ничего не понимаю…

Страны усталой обветшалый вид,

Заклеенный рекламною афишей,

Под мишурой сверкающей зарыт…

Мой город что-то шепчет. Я не слышу.

В истрёпанных подъездах и домах,

Как таракан, пролезший под обои,

Прижились незаметно серый страх

И пустота, что много хуже боли.

Нет смысла верить в силу перемен —

Ничто менять не научилось стены,

И мой народ, своих достойный стен,

Веками вырывается из плена.

Моя страна опять встаёт с колен…

…но… Кто её поставил на колена?

Не товарищ голодный сытому,

Не начальник живой убитому,

Ничего не страшится душа,

За которой и нет ни гроша.

Вы не знаете гнева нашего,

Нам билбордов не хватит – спрашивать.

Будь вам судьями поле и русский лес,

Не надели трусы, так снимите хотя бы крест!

Будьте брошены, будьте прокляты, будьте поняты,

Попадите туда, куда не пропустят с золотом,

И, хотя бы на крохотный миг представ перед Ним,

Поразите Его благородным уродством своим.

Вам до пениса наши зарплаты, субсидии, пенсии,

Незначительной горсткой цифр и репрессии, и депрессии,

Наши мечты и надежды – допуски в рамках погрешности

В огромной машине, сработанной крайне небрежно,

Машина чадит, испуская удушливый дым,

Лес рубят, летят щепки – и мы летим.

Глядя в лица известных борцов за добро,

С каждым годом я вижу яснее и чётче,

Что не стану марать ни клинок, ни перо

Под знаменем их. И вам не советую, впрочем.

Эти люди давно не пытаются зла победить:

На борьбу собирают донаты, стригут купоны,

Проявляют в ничтожных стычках завидную прыть,

Но сдают города и фронты́ без единого стона.

Собирают на схватку измученный мой народ,

Под дубинки толпу заводят – а сами в Ниццу,

В Амстердам, на Бали… Откуда в текущий год

Удобней любить страну? Через чью границу?

Я не годен служить, потому не служу – никому.

Не согласен служить. Не хочу. Не могу. Не умею.

Но скажу, что, по скромному мнению моему,

Даже самое мерзкое зло на порядок честнее.

Мне, увы, неподвластна горькая эта наука —

Различать, кто в болоте жаба, а кто гадюка.

Мы росли на гречке и чёрством хлебе,

На книгах о вечном, дурных новостях,

Не веря совсем ни ментам, ни Тому, на небе,

Ни дикторам ГТРК, наводящим страх.

Нас никто не учил поступать «как надо»,

И бить по рукам нас тоже некогда было.

Мать и отец пахали, работали до упаду,

Чуть ли не за еду отдавая последние силы.

Мы росли любимыми, но недолюбленными,

Не голодными, да вот только не сытыми,

В квартирах,

                     в кварталах,

                                         по-маяковски

                                                                рубленных,

Под истории о ментах и братках с битами.

Мы росли почти по себе, сами собою, травою,

Полевою травою. Вдали от родительских глаз.

Дети сытого нового века, как получилось такое,

Что вы вырастаете хуже Богом забытых нас?

Я живу там, где город разрезала вдоль река

За окном чёрный коршун кружится низко-низко,

Смотрю на него устало – с балкона и свысока,

Близко гроза, и с небес срываются искры.

Пробую это небо – чувствую цвет и вкус,

Пальцы робко ласкают грузные низкие тучи,

На этой земле я давно одного лишь боюсь:

Что дождь не прольётся, а после не станет лучше.

Кружится коршун – низенько, у земли —

Громады наших домов простираются выше.

Помнишь, в стихах… «Короли привели корабли»

Помнишь старые книги? Никто не слышит.

В скорой грозе тяжело угадать излом,

Понять, что пружины на грани, путы ослабли…

Ярко сверкнуло вдали. Прокатился гром.

Вниз, как в атаку, ринулись первые капли.

Миг – и разверзлась ливнем седая высь.

Хочется верить, что в этом какой-то смысл…

Над рекой гора, над горой острога

Древянные стены сжимают плечи,

Хоть молись, хоть пей, далеко до Бога,

До царя же и пуще того далече.

Велика страна, а порядка нету,

И счастливых дней не видал народ…

Не тужи, казак, не считай монеты,

В кабаке забудься – и всё пройдёт.

Пробегут года над стеной острога —

Не задержишь шашкою быстрый бег —

Далеко до царя, только шаг – до Бога,

И потом воздастся за цельный век.

Над рекой гора, над горой острога,

Дровяные стены сжимают плечи,

Не тужи, казак, погоди немного —

Как ударят пушки, так будет легче.

Май. Репетиция. Траки целуют брусчатку,

Чиновники делают вид, что им не плевать

На последних доживших. Упорное время украдкой

Заметает следы. Постаревшая Родина-мать

Бесконечно вручает гранитному сыну винтовку.

Это память и символ ещё – или часть пейзажа?

Спрашивать вслух и стыдно, и как-то неловко,

А хранители верных ответов всегда на страже…

В многогласных эфирах мы Помним и мы скорбим,

Только робкий вопрос никак не оставит в покое:

В каком поколении гуси, спасавшие Рим,

Стали годиться только лишь на жаркое?

Учитель был невольно приземлён,

Лирично заземлён и обесточен:

История – есть список похорон

Великих. И она не помнит прочих.

Родился человек. Окончил жизнь.

И между этих дат он как-то правил,

Но вот Судьбы губительный каприз,

И… Здесь не существует, Постум, правил.

Две даты – и протяжная черта,

И схемы генеральных поражений.

Потомки и не вспомнят ничерта

Из царственных страданий и сомнений.

Прокрустовы стандарты как гробы,

И в них глядят, в печали и в тревоге,

Учителя – хранители Cудьбы,

Прошедшего бессильные пророки.

Боюсь, однажды в новые машины

Вселятся души чёрных воронков,

И зашуршат в ночи холодной шины

За анонимной подлостью звонков.

Увы, страна моя, любимая страна

Себя любить ни капли не умеет

И, пробудившись от дурного сна,

Ныряет в новый сон ещё страшнее.

И новый век летит с балкона вниз,

Мелькают искры дней, как этажи…

Ты знаешь, как шагнувший за карниз

Отчаянно и поздно любит – жить?

А что изменилось вокруг? Ничего?

Насколько «прогнулась система»?

Вот цех журналистов отбил своего

У цеха дубинки и шлема.

На них, гражданин, не надейся. Не верь.

Не будет ни шума, ни буч, ни пикетов,

Коль вдруг за тобою закроется дверь —

Тебя не касается это.

Надежда, увы, отравляет как яд,

Попомни поэтово слово.

Спасли своего. А чужие – сидят,

Которые не Голуновы.

Сколько нужно веков, изменений и вех,

Чтобы общий закон был единым для всех?

Кровь колотит в висках,

Сердце стучит в броню.

Самый нелепый страх —

Страх предавать огню.

Бумаг важны ли листы,

Раз каждый уже решил,

Что время смыкать щиты

И бить, не жалея сил?

В любой ненужной войне

Нет невиновных сторон,

Но полно игроков извне,

А преступны и чернь, и трон.

Поздно смотреть назад —

Время сжигать мосты,

Камни летят. Ты виноват.

Ты.

Он мог бы случиться онегиным или обломовым,

Да вот незадача – родился холопского звания

В дебрях страны, что сыпалась серым оловом.

Скучнейший герой – забитое, злое создание.

Где-то вдали прошитый свинцом насквозь

Чёрный пожар догорал на границах империи.

В провинции дети с палками шумно строились,

Играли в войну и учились считать потери.

Он вместе со всеми учился без жалоб и стонов

Улыбкой кривить лицо и играть до боли

В гулкой пустой квадратности спальных районов,

Ветхих подъездах и ржавой советской школе.

В детских обидах, в семье, стоявшей на матери,

Что денно и нощно пахала на двух работах,

Он мог бы податься в воры, пошёл в мечтатели.

Нося от детей побогаче клеймо нищеброда.

Играли, учились, жили, да так и выросли,

Что в сердце – то дело давнее, дело тёмное.

Он понял одно: от судьбы не дождаться милости,

Слова должны быть скупыми, запросы —

скромными.

Мой мальчик подрос, удачно занялся наукой,

И денег хватает – пора воплощать мечты,

Но в сердце из детства засела ехидная сука

И шепчет: «всё это для тех, не таких как ты!»

Открытою флягой в холодное небо – целься!

Бумага бессильна, бумагу целует огонь…

Их градусы в нашей шкале – двести тридцать.

Цельсий

Да голос из детства: «рукой огоньки не тронь!»

Больной постсоветовский Монтэг.

Садистски точен

             Стервозно-восторженной боли

                                                             тупой удар.

Костры недозволенных книг освещают ночи,

Но спящим уже не мешает большой пожар.

Танцуй, революция сердца! Никто не страшен!

На страже Покоя и Счастья стоит огонь!

Никто не расскажет, как тесен и дурно раскрашен

Твой новый, блестящий, сияющий, глянцевый

«дом».

Сделай репост, кофе и вид,

Будто бы всё тут идёт как надо.

Тот, который за всеми следит,

Старше тебя и любого ада,

Тише воды и давно устал

Чашкой звенеть о блюдце.

Чувствуешь рядом с собою оскал

Ублюдочных революций?

Лучше – поспи. И не нужно маршей

Вниз по проспекту Кирова.

А рифму о блюдце и гордости вашей

Я где-то экспроприировал.

Молодых заводит красивый лозунг,

А вот я… Ну, что-то старею

И уже не жажду переть в морозы

На ограды штыков за идею.

«Свобода и равенство» – шо, опять?

Мы это уже видали,

«Тирана повергнуть и всё отнять

Напором и блеском стали!»

Ты веришь, я вижу отвагу твою,

Но политика – это грязь.

Романтики первыми гибнут в бою,

А к власти приходит мразь.

Свергли тиранов сыны Свободы,

В небе трепещет вольное знамя:

Можете верить во что угодно!

(Если всецело согласны с нами)

На гильотины тащим уродов,

Раз они идти отказались сами!

Можете верить во что угодно,

Если всецело согласны с нами!

На демонстрациях год за годом,

Нашей борьбы не угасло пламя!

Можете верить во что угодно,

Если всецело согласны с нами.

Никакой свободы врагам свободы!

С годами лишь яростней плещет знамя!

А верить… Можно во что угодно,

Главное – верить согласно с нами!

Автозак продирался сквозь слякоть и непогоду,

И в цилиндрах мотора бурлило адское пламя:

Спаситель воскрес – мы дали ему три года

По сто сорок восьмой статье, за дебош в храме.

Потом ИТК, где насильники и убийцы