Читать книгу Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг. - Сергей Яров - Страница 38

Одним из проявлений милосердия являлся сбор подарков для солдат и шефство над госпиталями и детскими домами. Покупали бытовые предметы, теплую одежду, варежки, полотенца. Приносили посуду, шили обмундирование и телогрейки, стирали и чинили шинели, гимнастерки и белье[441]. На фабрике «Большевик» даже собрали деньги для покупки баянов и настольных игр[442]. Многое зависело от профиля предприятия – так, среди подарков красноармейцам от фабрики «Светоч» были конверты, бумага, тетради[443]. Позднее, по понятным причинам, приобрел размах и сбор средств для детских домов: отдавали одежду, обувь, кроватки, игрушки. Шефствуя над детдомами, помогали доставлять воду, «обшивали» детей и даже занимались их воспитанием[444].

Сбор подарков начинался в соответствии с четко определенными ритуалами. Импровизации здесь были весьма редки. В одной из школ учащиеся младших классов чинили носки и чулки для госпиталя и детского дома[445] – понятно, что это происходило по инициативе и под руководством педагогов. «Прикрепление» предприятий и учреждений к госпиталям было делом обычным и, несомненно, оправданным. Такой порядок, конечно, не дает оснований приписывать благотворительности излишнюю «заорганизованность» и тем более принудительность. Не было у властей возможностей все проконтролировать и всех пристыдить. Дело было добровольным и в крайнем случае ограничивались только моральным порицанием. Число подарков, собранных для солдат на фронте и в госпиталях, было немалым[446]. Едва бы это стало возможным, если бы люди сами не шли навстречу сборщикам, понимая, что должны были чувствовать мерзнувшие в окопах военнослужащие (а среди них были и их родные), в каком положении находились сироты, и какие страдания должны были испытывать раненые[447]. Никакой «разнарядки» не было и довольствовались тем, что давали. Кто-то жертвовал крупные суммы денег и драгоценности, кто-то отдавал блюдце – сделать подарок обременительным зависело только от воли людей. Труднее было проводить подписки на военные займы – «добровольность» их являлась весьма условной, и не все соглашались на это охотно, хотя деньги и немного значили в «смертное время».

Воспоминаниям блокадников о сборе вещей присущи особая теплота и человечность. «…Помню, как пришли врачи из 31-й поликлиники, принесли очень искусно сшитые рукавички. Среди пришедших была и Мария Сергеевна Сергеева… Помню, как она радовалась тогда, что их рукавички понравились», – сообщала в своих записках И.В. Мансветова[448]. «За вечер связала неизвестному воину варежки, думаю, становится холодно, надо обогреть скорее бойцов и командиров», – записывала в дневнике 18 октября 1941 г. А. Боровикова[449]. Особенно трогательны рассказы людей, устраивавших на предприятиях детские дома: о том, как готовились к встрече сирот, как шили им «распашонки» в свободное время, как их везли, замерзших, в машинах – прижав к себе.

Было бы, конечно, неверным утверждать, что этот благородный порыв являлся всеобщим и безоговорочным. Не все могли помочь – из-за нищеты, недостатка времени, которое уходило на поиски пропитания, из-за истощенности и болезней. «Вопреки газетному энтузиазму, так трудно привлечь людей на это дело. Все отпихиваются и укрываются за своими делами. Приходится рассовывать отдельные задания по рукам», – жаловалась И.Д. Зеленская[450]. Но обратим внимание, что это было написано 7 декабря 1941 г. – тогда и началось «смертное время».

Особо следует сказать о посещениях «шефами» войсковых подразделений[451]. Конечно, здесь многое организовывалось «сверху» (и не могло быть иначе) и даже давались инструкции в райкоме партии, как вести себя в действующей армии[452] – но едва ли кто-то скрупулезно их придерживался. Человеческое, столь эмоционально проявлявшееся в таких встречах, ломало любые наставления с их «казенным» языком и заранее заготовленными сценариями. Милосердие блокадников, которые сами нуждались, но находили в себе силы собрать хоть какие-то средства на подарки и милосердие встречавших их бойцов и командиров, которые понимали, что их гости истощены и стремились их подкормить – вряд ли это можно счесть имитацией, предпринятой только по указке «ответственных работников», озабоченных демонстрацией патриотических настроений. «Один из бойцов постриг меня… Вечером мы устроили баню, мылись горячей водой», – отмечала в дневнике руководитель шефской делегации из артели «Красный футлярщик» А.П. Загорская[453].

В описании А.Н. Боровиковой посещение фронта в начале ноября 1941 г. представляется и вовсе каким-то праздничным действом. Кажется даже, что она, давно отвыкшая от добрых слов, находится в состоянии некоей эйфории. Звучали на митингах и призывы к солдатам, и выступления шефов, но читая строки А.Н. Боровиковой, видишь, что все-таки главным для нее здесь было другое. Ее радостно встретили, оказывали всяческие знаки внимания, заботились о ней, приглашали от одного стола к другому, рассказывали разные истории и кормили, кормили необычайно сытно – с каким чувством позднее, в голодные, тоскливые дни, она вспоминала об этом[454].