Читать книгу Операция «Лохмы» и другие неправдивые истории - Сергей Юрьевич Борисов - Страница 3

В ней повествуется о борениях оптимизма с иными чувствами человека, попадающего из огня да в полымя. А также предлагаются версии происхождения напасти, обрушившейся на Кремнегорск. Ну и кое-что еще по мелочи, что в дальнейшем мелочью быть перестанет.

Когда в голове прояснилось, девушки были уже метрах в пятнадцати. Платок-предатель был водружен на место, однако теперь переливчатая с блестками ткань уже не могла ввести Кизякова в заблуждение. Он знал, что под ней. Ничего!

Плечи подружек задергались от рыданий; у той, чей платок пока прочно удерживался на голове, несмотря на ее возмутительную гладкость, нет сомнений, тоже были веские основания для слез.

Валентин Николаевич смотрел вслед несчастным, и в нем не было оскорбляющей и унижающей (по Горькому) человека жалости. Возможно, при иных обстоятельствах он бы посочувствовал оставшимся без локонов экс–красавицам, но не сейчас. В данную минуту его мысли были заняты другим. Он думал о самом дорогом – о себе, и, как следствие, о том, насколько опасно заболевание, которое он умудрился заполучить.

Страх, вроде бы покинувший его, чуть-чуть сменив личину, вновь вползал в душу. Он прислушался к себе. Нет, ничего не болит, нигде и ничего. Это хорошо или уже что-то отмирает там, внутри? Может, навсегда, без надежды на выздоровление, оттого и не реагирует? Жуть какая. Кизяков смахнул со лба капли холодного пота и попытался ободрить себя: «Спокойно, Валя, без паники. Все функционирует, все исправно, тебе просто мерещится».

Успокоение не приходило, поскольку было очевидно, что пусть не серьезное нарушение, но маленький сбой в его организме имеет место. Маленький? Это что же, потерять все волосы до последней шерстинки в паху – мелочь, пустячок-с? Я не согласен!

Вместе с тем, и Валентин Николаевич не мог этого не сознавать, все могло обстоять много-много хуже. Насколько хуже, этого Кизяков не знал. Возможно, болезнь коснулась его лишь краешком. А возможно, облысение – это только начало. Первый внешний признак. Где бы разузнать все в деталях? Радио! Как же он сразу, дома еще, не сообразил. Ведь наверняка захлебывается. Как же, такая новость. Сенсация! Катастрофа!

Руки стали липкими. Липкой, похоже, стала и голова. Это требовалось запить. Иначе не выдержать.

Валентин Николаевич свернул к ближайшему кафе, от двери прошел прямо к стойке и бросил коротко и ясно:

– Водки!

Юноша бледный со взором горящим выхватил из-под за стойки рюмку, на что Кизяков отреагировал мгновенно:

– Мало!

Появилась рюмка другая – побольше, пузатенькая.

Водка маслицем скользнула по горлу. Валентин Николаевич ждал. Наконец в животе потеплело. Ласковая волна побежала вверх, к голове. Стало легче. Кизяков кинул в рот несколько орешков арахиса с блюдца на стойке и поглядел по сторонам.

В кафе почти никого не было. Только угловой столик оккупировала компания самого угрожающего вида. Три бугая в черных кожаных куртках, стриженные «ежиком», с одинаково скошенными подбородками и расплющенными на ринге носами, внимали человеку старше их по возрасту, да и по положению, очевидно, тоже. Красномордый, широкоплечий, в свитере непонятного оттенка, он через губу ронял слова, не считая нужным понижать голос.

– Ты, Черняшка, к Сфинксу пойдешь. Он тебя на терминале за комбинатом ждать будет. Скажи, последнее предупреждение ему, больше никаких разговоров, в следующий раз со шпалерами явимся.

– Сейчас волыну с собой брать?

– Глухой? В следующий раз.

– Не привык я пустой ходить.

– Перо прихвати. Для уверенности. Только не вздумай сгоряча порезать кого. Потом потешишься.

– Так чего ходить, если все равно они от своего не отступятся? Может, сразу?.. – Бугай по кличке Черняшка, он был чернявенький, обветренный, выставил указательный палец и оттопырил большой, тут тебе и ствол и курок.

– Нет, – сказал красномордый. – Порядки не нами заведены, не нам и нарушать. Мы – не они, мы закон уважаем. Положено три предупреждения, столько и будет. А ты, когда базарить будешь, нос по ветру держи. Если что, сигнал дашь. Мы поблизости будем. Начнут дергаться – подвалим, пособим.

– Черняшка верно говорит, – подключился к разговору другой бугай, а третий промолчал, кивнул только. – Сами они с комбината не уйдут. Опять же связи наработаны. У них и в милиции «крыша» есть, и в мэрии. Спокойно себя чувствуют, уверенно. Думают, что отобьются.

– Это мы еще поглядим, отобьются или нет, – нехорошо ухмыльнулся красномордый. – Мы тоже не первый год в законе. И «капусты» у нас поболе. А связи… Еще неизвестно, у кого они покрепче да повыше. На каждый гвоздь свой молоток найдется. Тюк по шляпке – и в дамках. А ты чего пялишься, гляделки жмут?

Вопрос был обращен к Кизякову. А ведь непохоже было, чтобы красномордый на него посматривал.

– Я – ничего, – пролепетал Валентин Николаевич и метнулся к выходу, с ужасом видя, как три бугая встают с намерением заступить ему дорогу. Но приподнялась рука красномордого, пальцы сжались, кулак вошел в соприкосновение со столешницей, мол: «Ша». Бугаи так же синхронно стали опускаться. Дисциплина, однако. И тренировка.

Кизяков рванул на себя дверь и не утерпел – оглянулся. Красномордый водил разжавшейся рукой по голому черепу, точно искал чего-то, и Валентин Николаевич подумал, а подумав, понял, что не ошибся: пожалел его бандит, как собрата по несчастью пожалел.

Оказавшись на улице, Валентин Николаевич не стал медлить, чтобы, к примеру, послушать, как нежно и ласково играет ветер опавшей листвой, а заторопился к павильону автобусной остановки.

«Что они там про комбинат толковали?» – пытался вспомнить Кизяков и не мог, потому что толком сказано ничего не было. Бугаи подхватные, конечно, своего облысевшего безбрового пахана понимали, ему же оставалось только догадываться. Правда, кое-какие слухи уже с месяц ползали по городу, дескать, братва – местная и залетная – не пришла к консенсусу и вскоре ожидается большая война за передел собственности. Но к слухам этим никто не то что внимания, даже интереса особого не выказывал. Мало ли обо что люди языки чешут! У нас свои проблемы. Да и треп это все, сплетни. Так вот, оказывается, не сплетни и не треп. Похоже, комбинат и впрямь на кону. Глядишь, руководство сменится, новое придет по дорожке, расчищенной такими вот мальчиками в кожанках. И что самое неприятное, эти перемены могут существенно осложнить жизнь инженера Кизякова! Одно дело – старое начальство, тот же Прохоров, жадный и глупый, совсем другое – молодые волки, новая метла. Но это еще поглядеть надо, чья возьмет.

Решив обстоятельно подумать об этом… нет, не завтра, а позже, Кизяков вновь вернулся к наболевшему. Хотя у него ничего в данный момент по-прежнему не болело.

«Худшее позади! – твердил Валентин Николаевич. – Худшее позади». Нет, он никогда не поверит, что его счастливая звезда закатилась. Она все там же, на небосклоне, и потому ничего по-настоящему жуткого с ним произойти не должно. Что-нибудь малоприятное – да, гадость какая-нибудь, пакость от ближнего, это, значит, чтобы нос не шибко задирал, но действительно серьезное, смертельно опасное – ни под каким видом. Он же счастливчик! Ему всегда везло! Любимый балованный сын. В школе – отличник. В институте – «красный» диплом. После он тоже быстро в горку карабкался. Пока заминка не случилась. Это все Ирка, супружница разлюбезная. После развода все забрала подчистую, с голым брюхом по миру пустила, добро еще, на квартиру его прежнюю, холостяцкую, не покусилась. И папаша ее, живоглот-чинуша, козни строил, пока не добился своего – вышибли бывшего зятя из мэрии, это еще до Рвакова было. А ведь сначала тащил из кресла в кресло, карьеру родственнику строил. Но ушла доченька от мужа-пропойцы, сразу все хвалебные слова позабыл – и под зад коленом. Кто-то скажет: невезуха. Ничего подобного! Это если бы он с «беленькой» не завязал, вот тогда… А так – все к лучшему! Ирка-то, уродина, у него на ногах гирей висела, изводила нытьем да болячками надуманными, и все–то у нее не так, все не эдак. Он потому и пить начал, что рожу ее плаксивую по трезвянке видеть не мог. А как один остался, снова стал меру соблюдать, а все прочее с нуля начал. Сейчас вот простой инженер на комбинате, его и туда-то взяли от безысходности, без оглядки на мэрию, потому как бегут люди с этого гиблого места. Невелика должность: и. о. зам. зав. – зато планы какие! Громадье! Еще немного, чуть-чуть еще – и на вершине! Или рядом с ней. Если ничего не помешает…

Нет, Валентин Николаевич мотнул головой, меня так просто из седла не выбьешь. Никакая хвороба не возьмет! Других скушает, мной подавится.

Автобуса пришлось ждать. Чтобы не увидеть чужих издевательских глаз, Кизяков уткнулся носом в стенку павильона, вернее – в плакат, призывающий избирателей вновь отдать голоса за верного слугу трудящихся, бескорыстного радетеля их интересов Владимира Никифоровича Рвакова.

До дня изъявления воли народа оставались считанные недели, и мэр развил столь бурную деятельность, что это поневоле извлекало из памяти прошлую избирательную кампанию. Тогда Рваков тоже мурлыкал со стен и телеэкранов, встречался с представителями трудовых коллективов и общественных организаций, обещая разом покончить с коррупцией – это во-первых, оживить производство – во-вторых, и вообще в кратчайшие сроки превратить Кремнегорск в рай земной – это в-третьих и в-последних.

Избран Владимир Никифорович был с огромным перевесом, с большой помпой сел в кресло мэра и мало-помалу предал забвению свои обещания. За исключением тех, разумеется, которые давал родственникам, друзьям и влиятельным лицам, обеспечившем ему спонсорскую поддержку. Об этих помнил. Не позволяли забыть.

Жить при Рвакове, по правде сказать, хуже не стало, поскольку хуже было некуда. Но и не лучше. Но главное – не хуже. По российским меркам это немало. А потому при соответствующей обработке электората Рваков имел солидные шансы сохранить за собой нагретое филейной частью кресло. Способствовать этому, как шушукались в Кремнегорске, помимо местных умельцев, должна была парочка специалистов из Москвы, собаку съевших на формировании общественного мнения, промывании мозгов, короче, на всем том, что называется «грязными технологиями». Такое внимание центральной власти к заштатному городу, каких сотни, изрядно льстило кремнегорцам, и хотя кое-кто из интеллигентов-строптивцев собирался «из принципа» голосовать против, в конечной победе Владимира Никифоровича – бывшего обкомовца и предпринимателя, отца семейства и потомка раскулаченных донских переселенцев, гордившегося не знакомым с сединой казачьим чубом, никто не сомневался. И уж конечно, не сомневался такой циник, как Кизяков.

– У тебя люди волосы теряют, а ты все скалишься, кудрями трясешь, – вполголоса сказал Валентин Николаевич. – Сука!

Он бы выдал еще что-нибудь колоритное и совсем непечатное, но тут подошел автобус. Толпа прихлынула к открывшимся дверям, как волна к крутому берегу.

– Вы будете садиться?

– Буду!

Старичок, переминавшийся с ноги на ногу и норовивший в числе первых проскочить в двери, отпрянул, перепуганный агрессивностью Кизякова. Отшатнувшись, дедок задел женщину с безразмерной «челночной» сумкой. Та вскрикнула. Народ загомонил. Валентин Николаевич между тем поднялся по ступенькам в салон. Свободных сидячих мест не было, и он пристроился в уголке, чтобы не быть покалеченным в давке уже не орущими, но еще шипящими пассажирами.

Старичок все-таки проник в автобус. Более того, оказался в каком-нибудь метре от Кизякова. И это ему Валентин Николаевич стал обязан тем, что в салоне завязался разговор на интересующую его тему.

– Травит, значица, нас власть нонешняя, – ни к кому конкретно не обращаясь, громко и отчетливо проговорил старичок.

После паузы молодой голос спросил:

– Это как же понимать, дед?

– А чего тут понимать? Не нужны мы ей, рты лишние, вот и травит.

– Это в каком смысле? – потребовал дополнительных разъяснений тот же голос.

– Волосы у людей выпадают! – не задержался с комментарием дедок. – Потом ногти выпадут, потом еще что-нибудь.

– Что – «еще»?

– То мне не ведомо. Это ей, власти, известно. А мы люди простые, тихие, послушные, мы поживем и поглядим, что дальше будет. – Старичок смиренно потупил лукавые глазки. – На все воля Божья.

Больше он рта не открывал, да это и не требовалось. Детонатор из него был хоть куда, так что взрыв получился отменным.

За время, что Валентин Николаевич провел в автобусе, то есть за неполных четверть часа, он узнал много для себя нового. В частности: что во всем, и в этом тоже, виноват Путин, который пришел, а может, Ельцин, который ушел; что во всем виноваты Зюганов и коммунисты; что всему виной Жириновский со товарищи; что без Явлинского, иных господ–демократов здесь точно не обошлось. А также что обрушившаяся на город беда – это: диверсия ЦРУ, акция КГБ (или как их теперь там?), операция военных, эксперимент вконец спятивших ученых. Кто-то со знанием объяснил, что в двенадцати километрах от города произошла экологическая катастрофа и что волосы – это цветочки, ягодки впереди, сыпь то есть, язвы-фурункулы, в общем, дрянь всякая, дрянь жуткая. Что касается количество пораженных таинственной болезнью, оно колебалось в весьма вольных пределах – от нескольких сот до многих тысяч. Справедливости ради надо заметить, никто в автобусе не объявил, что больны все поголовно, весь город, все сто десять тысяч индивидуумов, составляющих его население. Вероятно, подобному заявлению воспрепятствовало то обстоятельство, что абсолютное большинство находившихся в автобусе инфицированы не были. Более того, не природно лысым (на одном из сидений расположился дядька с лоснящимся черепом, но окладистой бородой), но лысым вследствие творившегося в городе безумия, а происходящее смахивало на фантазмы умалишенного, был лишь Кизяков. На него поглядывали с сожалением, когда же заговорили о фурункулах – то и с состраданием. А вот когда кто-то высказал предположение, что неведомая зараза передается воздушно-капельным путем, сострадание уступило место опаске. Незамедлительно произошли общее шевеление и рокировка, и через минуту Валентин Николаевич при желании мог бы пуститься в пляс – свободного пространства для этого было предостаточно.

Автобус затормозил, открылись двери, и Кизяков двинулся к выходу по коридору со стенами из вжавшихся друг в друга пассажиров.

Прежде чем освободить их от своего присутствия, Валентин Николаевич остановился перед старичком-баламутом, наклонился и дунул деду в лицо. Спросил с улыбкой:

– Страшно?

– На все воля Божья, – заученно оттарабанил старичок.

– Ты и сам не плошаешь. Развлекаешься?

В глазах старичка заплясали чертики. Кизяков подмигнул нарушителю спокойствия и вышел. Сзади раздался вздох облегчения.

Валентин Николаевич победно улыбался. Несмотря на неутешительные прогнозы и общую упадническую атмосферу, он не утратил ни оптимизма, ни веры в свою счастливую звезду. Вместе с тем он не собирался довольствоваться досужей болтовней пассажиров какого-то задрипанного автобуса. Ему были нужны не домыслы – факты! Предоставить их могло лишь радио и интернет. Ну не ждать же вечерних трансляций местного телевидения!

Кизяков перешел через дорогу и, срезая угол, углубился в жилой массив, состоящий из пятиэтажек-близняшек хрущевской эпохи, заселенных большей частью работниками горно-обогатительного комбината. Вернее, при нынешней-то безработице, бывшими работниками.

Так было короче – минут на десять скорого шага, хотя смельчаку, выбравшему этот путь, и приходилось скакать через змеящиеся по дворам траншеи. На памяти Кизякова их отрывали уже шестой, нет, седьмой раз. Конечно, по бульвару, вдоль опрокинутых урн и пустых рам, в которых не так давно красовались портреты ударников производства, идти было пусть дольше, зато безопаснее, однако для Валентина Николаевича время сейчас было определяющей величиной. Поэтому он мужественно прыгал через канавы; преодолевал рвы по шатким доскам, балансируя отведенными в сторону руками; пересекал, встав на каблуки, никогда не высыхающие лужи.

До административного корпуса ГОКа оставалось не более двухсот метров, когда внимание Кизякова привлекли нестройные крики, никак не вязавшиеся с сонной одурью квартала.

Валентин Николаевич никогда не подошел бы к надсаживающимся бабам, плотной группой осадившим двери какой-то мастерской, если бы… Среди них не было простоволосых! Все головы прикрывали либо платки, либо шляпки самых немыслимых фасонов. Не ему объяснять, что это означало.

– Что происходит? – Валентин Николаевич тронул одну из женщин за локоть. Та обернулась. Кизяков приготовился к ушату словесных помоев, но их не последовало. Лицо женщины смягчилось, а глаза, мгновение назад горевшие яростью, ощупав лысую голову инженера, вдруг потускнели, словно подернулись пленкой. Слезами, что ли?

– Ладно, записываю, – устало сказала она, доставая и слюнявя истинный раритет – чернильный карандаш. – Давайте руку. Сто тридцать шестым будете.

Валентин Николаевич, как загипнотизированный, протянул руку, но тут же опомнился и спрятал ее за спину. Ох уж эти очереди! А ведь мнилось, канули в Лету. Рынок таперича, всего навалом, были бы деньги.

– Простите, не могли бы вы объяснить… – начал он, но тут женщину окликнули, и она ввернулась в самую гущу наэлектризованной толпы.

Предстояло разбираться самому. Женщинам было не до него: они выясняли, кто за кем стоял и какой список считать действительным – утренний или составленный полчаса назад.

– Отмечаться надо было! – гаркнула бабища гренадерского роста, когда худенькая, интеллигентного вида поборница «утреннего» списка попыталась объяснить, что ей надо было отвести детей в школу. – Мне твои проблемы до фени!

Кизяков пробился к двери, с которой хлопьями слезала краска. Вывеска сбоку гласила: «Постижерная мастерская». И ниже маленькими буквами: «Парики и шиньоны».

Его схватили за руку, и вооруженная чернильным карандашом дама требовательно спросила:

– Ну что, будем записываться?

Валентин Николаевич успокаивающе улыбнулся:

– Какой я вам конкурент? Коли надумаю, так по-простому, в магазин.

– Ха! – презрительно бросила женщина с карандашом. – Там сразу после открытия все подчистили. Стали бы мы тут хороводиться, если бы хоть где-то что-то осталось.

Зазвенело разбитое стекло. Из зарешеченного окна рядом с заветной дверью некто невидимый прокричал:

– Гражданки! Прекратите безобразничать. Волосы кончились. Заказы не принимаем.

– Ах, ты дрянь! – заорала баба–гренадер.

– Ах, ты гадина! – вторила ей интеллигентка, из-за детей упустившая свою очередь.

Гвалт, шум. Несчастные женщины на глазах теряли над собой контроль. Штурм казался неизбежным. И тут, разбрызгивая грязь и вскидываясь на колдобинах, к толпе подлетел побитый ржавчиной «уазик», из которого появились пять омоновцев с автоматами.

– Охолонь, бабоньки! – рыкнул здоровенный детина в комбинезоне, бывший, видимо, за главного. – Р-разойдись!

– Я сейчас разойдусь! – выступила навстречу Гренадерша. – Уж я тебя охолону!

Бог весть, чем бы закончился поединок явно равных по силе противников, но вдруг все перекрыло истошное:

– Петя!

Девушка в шляпке «пирожком» кинулась к омоновцу. Упала ему на грудь.

– Что ты, Варюша? – растерялся детина. – Ты зачем тут?

– Любить-то будешь? – глотая слоги и слезы, спросила девушка. – Я же теперь… – Она стащила «пирожок».

В наступившей тишине было слышно, как где-то кто-то монотонно лупит железом по железу. На комбинате, наверное. Что-то ломают. Или воруют.

– Эт-то что? – заикаясь, проговорил омоновец.

– Ты ж на дежурстве. Не знал ничего. Утром…

И последовала сбивчивая – с пятого на десятое – история, как две капли похожая на ту, которой, поинтересуйся кто, мог бы поделиться Кизяков. Под конец несчастная поведала о «подметенных» магазинах и гнусном самоуправстве хозяйки постижерной мастерской, наверняка придерживающей готовые парики и заказы на оные для своих знакомых.

– Ладно, дома договорим, – сказал помрачневший лицом детина. Повернулся к подчиненным: – В машину. Уезжаем.

– Куда? – завопили из окна мастерской. – А мы как же?

– Сами выкручивайтесь, – отрезал омоновец.

«Уазик» фыркнул мотором, скрипнул, взвизгнул лысыми (»И тут! И тут!!!» – отметил Кизяков) покрышками и умчался.

За дверью мастерской затопали, застучали. Обороняющиеся строили баррикаду. Лица потенциальных клиенток осветились мстительными улыбками.

«Так, – подумал Валентин Николаевич, – сейчас начнется беспредел».