Читать книгу Священные камни Европы - Сергей Юрьевич Катканов - Страница 7

Мы ответили на вопрос, что потеряет мир, если Россия провалиться под землю. Но ответили ещё не полностью. В самом деле, если уж Русь сумела так серьёзно отнестись к православию, так основательно его впитать, сделав чужую веру совершенно своей, национальной, то возникает вопрос: а только ли православие мы способны принять и сохранить? Одна ли только вера может находиться в сокровищнице народа-хранителя? Не только.

Достоевский в своей знаменитой «Пушкинской речи», размышляя о характере гения Пушкина, обратил внимание на одно удивительное качество русского народа. Позволим себе из этой речи две цитаты:

«В европейских литературах были громадной величины художественные гении – Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим… Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин».

«Мы не враждебно, а дружественно, с полной любовью приняли в душу нашу гении чужих наций… Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите».

В «Дневнике писателя» Достоевский даёт «Объяснительное слово по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине» и там говорит:

«Особая, характернейшая и не встречаемая кроме него (Пушкина) нигде и ни у кого черта художественного гения – способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении других наций и перевоплощения почти совершенного». «Способность эта есть всецело способность русская, национальная… Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости…».

Заметьте, Достоевский в этом контексте вообще не говорит о православии, хотя, на наш взгляд, эта «всемирная отзывчивость» русского народа проявилась в первую очередь и прежде всего именно в том, как близко к сердцу русские приняли веру, выраженную другими народами. С этим Фёдор Михайлович вряд ли стал бы спорить, но на сей раз его интересует другой вопрос: имеют ли русские право на заимствования из европейской культуры? Он делает вывод, что русские не просто имеют такое право, но и наделены соответствующей уникальной способностью – перевоплощаться в гении других народов. Дурак бы такой способностью не воспользовался.

Рискну скорректировать некоторые определения Достоевского. Мне кажется, русских уместнее было бы назвать не отзывчивыми, а переимчивыми. Можно легко отозваться на любую чужую идею, причём очень даже искренне, прочувствовано и с полным пониманием, а на завтра уже эту идею позабыть, так что она не оставит в уме никакого следа и не окажет ни малейшего влияния на последующую жизнь. Вот чем может быть «отзывчивость». Иное дело переимчивость. Русский интеллект, встречаясь с чужой идеей, так живо ею интересуется, что сразу норовит её перенять, так что вскоре она нам уже и не чужая, а совершенно своя, национальная даже. Русские невероятно любопытны, им очень интересно посмотреть, как там другие народы изнутри устроены, и нет ли в их устройстве чего-нибудь такого, что и нам сгодиться. Это нечто уже куда большее, чем «отзывчивость», это именно «переимчивость».

Не вполне корректно сформулированной представляется мысль о «перевоплощении в гении других народов». Перевоплощается актёр на сцене. Сегодня он перевоплощается в храбреца, завтра – в мудреца, при этом сам ни храбрецом, ни мудрецом отнюдь не становится и не факт ещё, что он хоть что-нибудь от них заимствует. Для мастеров перевоплощения их роли – не более, чем набор масок, которые могут, конечно, оказывать влияние на лицо, но могут и не оказывать.

Русские же совершенно не лицедеи. Русские – хранители. Мы не изображаем чужое, а делаем его своим, принимаем в свою душу. А в итоге русская душа вмещает в себя полмира. Вот что значит быть русским – быть способным вместить в свою душу, если понадобится, то и весь мир. Значит, если провалится под землю весь мир, а останется одна только Россия, то, может быть, ничего ценного и не пропадёт, потому что всё ценное останется в русской душе.

Автор этих строк имеет робкую надежду на то, что сам Фёдор Михайлович с этими уточнениями согласился бы. Его «Пушкинская речь» была предсмертной, он не успел развить и разработать собственные гениальные прозрения, так что это бремя по необходимости лежит на нас.

Очень важны православные комментарии к этой идее Достоевского. Например, преподобный Иустин Попович писал: «Сила, посредством которой человек соединяется с другим человеком и даже перевоплощается в его дух – это любовь. Она сообщает человеку мощь перевоплощения в человеческие личности».

А ведь – воистину. Чтобы позаимствовать что-то у другого народа, надо его полюбить. Гордые националисты не способны что-либо перенимать у других народов, потому что любят только себя и только свой народ полагают вместилищем всех возможных совершенств. Унизятся ли они до обучения у тех, кого считают ниже себя?

А вот что писал митрополит Антоний (Храповицкий): «Способность истинного духовного объединения со всеми имеет лишь тот, кто смирен сердцем. А так как смирение в России не есть черта личности только, но черта народная, то есть внедряемая в индивидуумы народной культурой, выросшей из православия… то и способность духовного общения имеет весь русский народ. Последняя выразилась в гении Пушкина, умевшего художественно перевоплощаться во все народности».

Отсюда следует удивительный вывод. Одним из своих основных национальных качеств, своей уникальной переимчивостью русский народ обязан именно православию. Наша вера, объявляющая гордыню самым страшным грехом, воспитала в нас смирение, которое позволяет признать превосходство «другого» и смиренно учится у него всему лучшему. А готовность полюбить «другого» неотделима от отождествления себя с ним. Его поражения и достижения становятся вашими, и вы уже становитесь похожи на того, кого любите. Вы принимаете «близко к сердцу» внутреннее содержание «другого», и это содержание отчасти остаётся в вашем сердце, то есть становится частью вашей сути.

Оказывается, в отношениях между народами – всё то же самое. Русский народ – негордый, смиренный, народ умеющий любить, то есть отождествлять себя с теми, кого любит, и потому именно такой переимчивый.

Вспомним Александра Блока:

«Нам внятно всё – и острый галльский ум,

И сумрачный германский гений».

Это о той самой поразительной русской способности проникать в души других народов, видеть их изнутри, перенимать то лучшее, что в них есть. И Блок не просто сказал это, в тех же двух строчках он это и доказал, исключительно точно назвав характерные черты французов и немцев.

И Пётр I – в известном смысле гений смирения, то есть очень русский человек, продукт православного воспитания. Он не побоялся признать превосходство европейской науки, склонив голову, со всем смирением поступил к европейцам в ученики. А в итоге разгромил самую сильную на тот момент армию в Европе – шведскую. А русские моряки били шведов на море. Шведы – моряки прирождённые, с древнейшими традициями, для них море – естественная среда обитания. Русские тогда лишь недавно впервые увидели настоящий корабль. И вот по окончании Северной войны генерал-адмирал Апраксин докладывает Петру: «Шведских военных кораблей на Балтике больше нет». Это же просто непостижимо. Едва построив первые корабли, мы в то же царствование разгромили великую морскую державу. Вот что такое русская переимчивость.

А вскоре уже у нас появился Фёдор Ушаков – гениальный флотоводец и святой Русской Православной Церкви. Нигде в мире больше нет святых адмиралов. Адмиралы бывали и покруче наших, Нельсона не переплюнешь, и великие святые были не только на Руси, а святой адмирал – только у нас. Вот что такое русская уникальность.

Могут сказать, что все народы всегда друг у друга что-то перенимали. Ох, далеко не все и не в равной степени. Есть народы очень гордые, высокомерные. Они исполнены такого чувства превосходства над другими народами, что никогда и ничего у них перенимать не будут, хотя, порою, явно стоило бы. Возьмём, к примеру, англосаксов. Они владели половиной мира, а чему они научились у тех народов, среди которых жили веками? Да ничему. Они только всё других учили. Ведь известно же, что они лучше всех. Очень творческая, очень талантливая нация, но до чего же они безразличны к инонациональным культурам.

Какое благородное высокомерие излучает Редьярд Киплинг в своём знаменитом колониальном манифесте «Бремя белого человека». Дескать, мы всем должны нести достижения цивилизации, всех просвещать и наставлять, ни от кого не ожидая благодарности.

Неси это гордое бремя,

Родных сыновей пошли

На службу тебе подвластным

Народам на край земли,

На каторгу ради угрюмых

Мятущихся дикарей,

Наполовину бесов,

Наполовину людей.

Какая доброта несказанная к дикарям-полубесам и какое неподражаемое чувство превосходства над всеми остальными народами. Киплинг-то как раз был одним из самых чутких англичан, за «Маугли» ему большое спасибо, но могло ли нашему «белому человеку» придти в голову, что «бремя индусов», то есть их священный долг – вбить британцам ума куда следует? Да, они многому научили индусов, но ничему у них не научились. А в итоге Киплинг разводит руками: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут».

Но Запад и Восток всё же сошли с мест для того, чтобы встретиться в сердце русского человека.

А посмотрите на современных американцев, эту отрыжку англосаксонской цивилизации. Они так трогательно уверены в превосходстве своей политической системы над всеми возможными типами государства, что, взирая с высоты Капитолия на другие страны, задают только один вопрос: много там демократии или мало, то есть достаточно ли эта страна приблизилась к американскому идеалу – самому идеальному идеалу всех времён и народов. Американцы не только не способны что-либо перенимать у других народов, им вообще чужды попытки понять другой народ, и даже более того – они уже не способны понимать, что между народами есть разница, что существуют различные цивилизации в рамках которых уместны различные политические системы.

Так что наша русская переимчивость, это далеко не «само собой», это качество вполне уникальное. И это качество далеко не всегда идёт русским на пользу, порою играя с нами очень злые шутки. Бердяев писал: «Русские были так увлечены Гегелем, Шеллингом, Сен-Симоном, Фурье, Фейрбахом, Марксом, как никто никогда не был увлечён на их родине. Русские не скептики, они догматики, у них всё приобретает религиозный характер. Дарвинизм, который на Западе был биологической гипотезой, у русской интеллигенции приобретает догматический характер, как будто речь шла о спасении для вечной жизни. Материализм был предметом религиозной веры».

А ведь и правда. На Западе никому даже в голову не приходило взять да и построить государство «по Марксу», а из «Капитала» сделать «Библию». У себя на родине марксизм был лишь одной из бесчисленных экономических теорий, только русские догадались провозгласить его «единственно верным учением». А мужики наши – практики, они тут же и за дело взялись. Не извольте сомневаться, Октябрьская революция – явление чисто русское. Стала она у нас возможна благодаря двум нашим основным качествам – редкостной переимчивости и, как ни странно – повышенной религиозности.

Большевики предложили идеал почти религиозный – «светлое будущее». То есть предложили страдать и умирать за «радость не сейчас». Мысль эта совершенно не привлекательна для рационалистического мышления, на неё могло откликнуться только религиозное сознание. Сознание, которому православие всегда предлагало страдать и умирать за «радость не здесь». А рационалистам ведь всё хочется получить «здесь и сейчас». Но это западный рационализм. Наши – другие.

Бердяев прав в том, что у нас даже атеизм принимает религиозные формы. Вспомним хотя бы безбожника Белинского, который однажды возопил: «Помилуйте, господа, мы ещё не обсудили вопроса о существовании Бога, а вы говорите обедать». Вот так, господа. Нашему атеисту надо прежде всего разобраться с Богом, а обед – это когда-нибудь потом, это не главное. У атеиста западного «обед» – это как раз главное и первоочередное. Это мерило всех вещей. А Белинский… Ну наш ведь. Дурак только.

Талант не пропьёшь. Религиозный народ останется религиозным, хотя порой эта религиозность принимает извращённые формы. А вот что касается нашей переимчивости, то её действие ограничено действием нашей религиозности. Тут мы подходим к глобальнейшему для русского сознания вопросу.