Читать книгу У расстрельной стены - Сергей Зверев - Страница 5

Глава четвертая
Москва, август 2016 года

Оглавление

Первым делом я, конечно, занялся «наганом» – надо же удостовериться, что оружие в полном порядке и вполне стоит тех денег, которые за этот раритет отданы. Расстелив на столе чистую фланелевую тряпицу, разложил инструменты, масленку, ветошь и приступил к осмотру. Слава богу, снаружи ни единого дефекта мне обнаружить не удалось – все на месте, все в отличном состоянии.

Тогда я вооружился отверткой и аккуратно разобрал револьвер. Все части боевого механизма оказались в наличии и даже не имели ни малейших намеков на ржавчину – что, в принципе, слегка удивляло, поскольку хранился «наган» все-таки в женских руках, и вряд ли Корнеева периодически чистила и смазывала свой «пистолет». Однако факт, что называется, налицо: оружие было в прекрасном состоянии – хоть сейчас на стрельбище. Хм, или, учитывая специфику службы бывшего хозяина «нагана», в подвалы Лубянки. Да, шутка, пожалуй, глупая и совсем не смешная.

Я развернул револьвер стволом к себе и несколько мгновений смотрел в черный глазок, из которого когда-то вылетали пули. Ощущение, скажем прямо, не из самых приятных. Что чувствовали люди, в последние секунды жизни заглядывая в эту жутковатую темноту ствола? И чем для них был этот черный кружок – началом некоего туннеля, ведущего в другое измерение, в другую жизнь? Или чертой, той самой пресловутой точкой, за которой уже нет ничего – только могильный холод и вечная темнота? Да что гадать – у них уже не спросишь… Теперь все аккуратненько смазываем и вновь собираем изделие тульских мастеров. Ладно, с «железом» разобрались – пора бы, пожалуй, и в дневничок нашего чекиста-пролетария заглянуть!

Хотя руки и чесались поскорее полистать ветхий фолиант, спешить я не стал. Для начала, пожалуй, следует выпить кофейку, выкурить сигаретку, да и стопочка коньячка, думаю, не подгадит! А уж потом, с чувством, с толком, с расстановкой…

Я неспешно прихлебывал из кружки, искоса посматривая на стол, на котором лежала пухлая потрепанная тетрадь. Сейчас приступим и посмотрим, действительно ли эти записи стоят тех рубликов, которые я за них отсчитал моей новой знакомой девушке слегка под восемьдесят.

О старом письменном столе времен лучшего друга коллекционеров я уже упоминал. Есть у меня маленькие слабости – и одна из них сподвигла на сооружение уютного уголка, в котором и оказался двухтумбовый монстр со столешницей, обтянутой зеленым сукном, примерно тех же времен книжный шкаф, набитый как интересной, так и полезной литературой, и кожаное кресло – как раз то самое, что некогда именовалось «вольтеровским». Осталось добавить, что на столе расположились лампа под зеленым абажуром, письменный прибор и даже тяжеленькое пресс-папье – естественно, все эти вещи имели весьма почтенный возраст.

Дневник товарища Дергачева, лежащий на зеленом фоне в круге золотисто-желтоватого света, исходящего от старинной лампы, выглядел очень даже органично, словно попал в кружок давних хороших знакомых. Да, вполне возможно, этот стол не раз видел и картонные папочки с надписью «Дело» и чернильными штампами вроде «для служебного пользования» или «совершенно секретно». Жизнь-то у моего деревянного друга была долгой и наверняка насыщенной.

Что там Корнеева на прощание поведала? Вроде как дневничок ей оставил дальний родственник году примерно в пятьдесят шестом. Знаменательный годок-то – именно тогда Хрущев и прочел свой знаменитый доклад XX съезду КПСС, в котором расписал злодеяния Сталина и его компании и развенчал культ личности. Уж не горела ли под ногами бабулиного родственничка земля? В те дни ведь многие чекисты ох как неуютно себя чувствовали! Может быть, крепко прижали хвост мужику или вовсе к стенке поставили, поэтому и не вернулся за архивом и «наганом», как обещал? Вот чует мое циничное сердце, что родня для Анны свет Георгиевны, скорее всего, была не такой уж и далекой. Ладно, не будем загадывать. Итак, открываем и начинаем читать корявенькие строчки, написанные далеко не каллиграфическим почерком…


Матвей Федотов Дергачев. Дневник.

1921 год, сентября 14-го дня.

Теперь я не Матюха, не Матвейка, а Матвей Федотов Дергачев, коммунар и сознательный боец. Часть наша особого назначения и даже секретная. Так и называется – ЧОН. Вот, решил я завести дневник, чтоб рассказывать о жизни моей и о нашей героической борьбе с бандитами и всякой контрой. Это мне наш комиссар, товарищ Бернштейн, посоветовал – для повышения грамотности и вообще для развития. Потому как я к отцу Василию в церковно-приходскую школу евонную только две зимы и отходил. Ох, и лупил же он нас! Командиры у нас хорошие, только комиссар страсть какой строгий – глазами так и зыркает. А недавно и вовсе хотел расстрелять моего товарища Игната Хрякова. Тот на посту приснул маленько. Товарищи мои меня все уважают. Это, можно сказать, мне даже и приятно. Как родитель мой, Федот Миронович, бывало, говаривал: береги, мол, Матюха, честь фамилии смолоду, обгадишься в парнях – опосля во всю жизнь не отмоешься. Эх, батя, батя, вспоминаю тебя частенько. Вроде как иногда и скучаю даже. А Семка Курдюмов меня не уважает и все насмешки строит. А я уже два года как комсомолец и банду Ванечки Черного брал. И мне даже обидно за такое бывает. Говорят, скоро нас совсем в Красную армию всех заберут, а там английские ботинки на медных гвоздиках и с обмотками и в щах мясо каждый день. Эх, ажно живот заныл, как подумал. Не буду об щах писать – есть уж больно хочется. А так-то мне служба сильно даже нравится. Мне бы вот еще такой картуз кожаный, как у товарища Бернштейна, – сильно мне глянется, как на нем звезда красная сверкает…


Да, Матвей Федотович, это, конечно, не Остромирово Евангелие и даже не «Апостол», выпущенный в 1564 году первопечатником Федоровым и его сотоварищем Петром Мстиславцем. Но все равно вещь невероятно интересная. Сколько времени прошло – теперь, скорее всего, и могил-то Игната, Сеньки и остальных уже не найдешь. А я сижу и листаю каким-то чудом уцелевшие «хроники смутного времени». Спасибо отцу Василию, что научил-таки пацанов грамоте, наверное, не раз мальчишкам по рукам линейкой попадало, да и вихрам, пожалуй, крепко доставалось! Ладно, посмотрим, чем же там дальше занимался наш товарищ Дергачев…


1922 год. Июль месяц.

Давно не писал в свою тетрадь. Да, можно сказать, совсем про нее и забыл, потому как делов было много и событиев разных тоже. Громили мы банды, гоняли их по всей губернии и даже по соседним операции проводили. В смычке с товарищами из ГубЧК и с милицией тоже. Я все таким же макаром служу в ЧОН. В Красную армию нас пока не переводят, как обещались. Не время, говорят, кому-то еще надо и с бандитами до полного искоренения и истребления хлестаться. Это мы понимаем – офицерью и буржуям, да кулакам всяким все равно салазки загнем! Потому как не можно иначе никак, чтоб снова на бар хребет гнуть… А так я сильно хотел бы в красные командиры выучиться, и вообще в люди выйти. Чтоб и галифе, и портупей, и все такое. Оно хорошо бы и в нашу героическую красную конницу, но там мне никак нельзя, потому как нутро у меня для скачки и тряски не приспособленное. Если только на тачанке… А бандитов мы побили ужасти сколько – и не сосчитать! Но и они наших ой как много порешили, порубали и страшными муками замучили. Которых комбедовцев с обреза постреляют, которых живьем пожгут, а есть и совсем страшные дела – это когда брюхо распарывают и землей да зерном набивают! Мол, жрите, голопузые, досыти землицы да хлебушка нашего! Или пилой напополам живых пилют. И нет им за это нашего пролетарского прощения – всех гадов до одного изведем! Чтоб и на земле ни одной сволочи кулацкой не осталось! Хотел еще про героического командарма Тухачевского расписать, но это потом как-нибудь. А он, как нам комиссар рассказывал, прошлым летом крепко на Тамбовщине всей этой контрреволюции хвост прижал…


Все верно, командарм Тухачевский летом двадцать первого хорошо погулял по Тамбовщине! И заложников расстреливал, и артиллерией села громил, и даже авиацию задействовал. К августу двадцать первого восстание крестьян в основном было подавлено – разве что мелкие отряды и группы еще по лесам прятались, партизанили. Чекисты, если мне память не изменяет, летом двадцать второго и самого Антонова достали: в какой-то деревне обложили и взять хотели. Тот долго отстреливался – до тех пор, пока чекисты дом не подпалили. А когда крестьянский атаман из окошка выпрыгнул, товарищи из ЧК его и положили – нашлась и для неуловимого борца с большевиками блестящая пуля. Или Антонова милиционеры брали? Да какая, к черту, теперь разница – важно то, что товарищи из органов к тому времени уже туго свое дело знали! Всерьез захотели найти – нашли.

Да, ребята, теперь сам дьявол не разберет, кто у вас там был прав, кто виноват! Что у красных, что у белых и всяких там зеленых – у всех руки были в крови! И, пожалуй, даже не по локоть, а по самые что ни на есть плечи. Как там у классиков? Вроде бы Бунин в своих «Окаянных днях» Татищева цитировал: «Брат на брата, сыневе против отцев, рабы на господ, друг другу ищут умертвить единого ради корыстолюбия, похоти и власти, ища брат брата достояния лишить, не ведущие, яко премудрый глаголет: ища чужого, о своем в оный день возрыдает…» А вот это точно: потом многие из победителей «возрыдали» – в том числе и красный маршал Тухачевский!

Что у нас там дальше? Ага, снова двадцать второй – только уже дело к осени…


1922 год. 19 августа.

Тут такие дела были, что не знаю, как и рассказать-то. В общем, товарищам из ГПУ стало известно, что на дальнем хуторе банда Кравцова прячется, которые на прошлой неделе в Семеновке двух ихних товарищей зверски изничтожили. А они к бандитам на переговоры приходили – по-честному, чтоб банда сдалась и крови лишней не было. А кравцовцы обманом их и убили. В общем, наш ЧОН вроде как по тревоге подняли и с чекистами туда. Окружили мы хутор, постреляли маленько. А потом один чекист как бросит бомбу! Ну, и начали они сдаваться – мол, выходим, не стреляйте! А один к коновязи метнулся и на коня. Товарищ комиссар с «нагана» вдарил, да мимо, а тут у его и патроны кончились. Сует это он новые в барабан и кричит, мол, стреляй, Дергачев, а то уйдет контра! Я с винтаря приладился, да и пальнул. Беглый, как куль, об землю с маху-то и саданулся. А потом сбегал я посмотреть, а там…


Да, чего-то подобного и следовало ожидать – раз уж у вас там шла такая резня. Вот уж действительно, брат на брата! И ищут наши братцы, как бы друг друга половчее шашкой до пояса располовинить или из «маузера» пулю в лоб влепить. Вот и открыл свой личный счет доблестный чоновец Матвейка Дергачев. Хотя, скорее всего, уже и до этого боя приходилось парню по живым людям стрелять, а не только по нарисованным на мишенях силуэтам – бойцы ЧОН, в содружестве с милицией и ЧК, ведь отнюдь не вышивкой крестиком занимались!


…а там Данилка, дружок-то мой! Прям сердце мое все замлело и кровью, можно сказать, облилось. А товарищ Бернштейн как прознал про это положение, так как есть все прояснил: мол, к врагам нашим надо всякую жалость с корнем. Ты, говорит, Семеновку вспомни, как они наших товарищей измордовали. И если контра не сдается, то надо кончать их без раздумиев. Еще он сказал, что даже сам товарищ Ленин приказал вести беспощадную войну против кулаков! Оно все, конечно, точно и правильно, вот только Данилку все равно как-то жалко. Дурак он – к бандитам привалился. А батька и вся семья ихняя как есть самая ведь бедняцкая была! Какой же он кулак – дурак и есть…


Так, дальше что-то очень неразборчиво, часть текста чем-то залита, все расплылось, да к тому же, видимо, и листы вырваны. Это вы, Матвей Федотович, зря – попробуй теперь разберись в этих кляксах да пятнах. Ага, вот слова «красная присяга» хорошо читаются! Дальше есть аббревиатура – это, скорее всего, «РККА». Получается, все-таки приняли нашего красавца в Рабоче-крестьянскую Красную армию. И сколько же ты там прослужил и как потом в ЧК попал? Теперь уже точно не узнаешь, может быть, и комиссовали. Ну, это вряд ли. Просто, помнится, к двадцать пятому году было большое сокращение в армии – вот Матвея в ЧК и взяли. Как проверенного и преданного делу революции бойца! Скорее всего, так оно и было. В дневнике же большой пробел – следующая запись датирована уже двадцать пятым годом, да еще и с приписочкой, значащей, что служил Дергачев уже никак не в армии, а в ОГПУ.


1925 год. 29 марта. ОГПУ.

Вчера был у тов. Медведева – насчет службы и все такое. А потом мы обыск делали у нэпмана одного. Пришла информация, что он золотом и валютой промышляет и связан с подпольем белогвардейским. А конкретно – с РОВСом врангелевским. Пришли, ордер предъявили – в общем, все как положено. Сразу видно – из бывших господинчик, из благородных. Горничная у него – прислуга, то есть. И сам он чистенький, сука, одеколоном аж за версту несет. И смотрит он это на меня и морщится – как на вошь какую. Быдло мы для них, значит. Вот ведь как получается: буржуев, офицерье, попов вроде сковырнули, а новых гадов наплодили. И вот такая там на меня обида и прям ненависть нашла, что вот вытащил бы из кобуры «наган» и пострелял бы их всех, к чертовой матери! Только оружия у меня не было – не выдали еще… Я с малолетства в грязной избенке жил – зимой так и вместе со скотиной. Вонь, теснотища, вши, папаша пьяный матку смертным боем бьет! А эти в пяти комнатах с паркетом кофий с фарфора попивали и на музыках бренчали. Прачки у них, кухарки, горничные. А у меня теленок в углу дерьмо месил, а жрали мы свинячью картошку из чугуна грязного! Так что – по новой теперь?! А для чего тогда вообще революцию делали, в Гражданскую насмерть бились?! И теперь все псу под хвост? Эх, товарищ Ленин, рановато ты помер, ох, рановато. Можно даже сказать, проявил полную несознательность…


«Картина ясная: Одесса красная! И с той Одессой нам не по пути!» Кажется, так пел налетчик Папондопуло в старой советской комедии. Так и здесь – многим в те годы НЭП поперек горла стоял. Точнее, конечно, стояла, поскольку все-таки «политика», но в мужском роде все же как-то привычнее и проще. Тогда некоторые большевики и красные командиры даже стрелялись, не в силах пережить «сдачу кровью завоеванных позиций и явное отступление в деле мировой революции». То, что НЭП был стране жизненно необходим, они понимать отказывались. Так ведь и понять их можно – как и моего Матвея. Паренек только-только из вонючей избенки выбрался, за новую жизнь сражался, в светлое будущее поверил, а тут нате вам – снова буржуи «кофий с фарфора» хлещут-с!

Однако повзрослел мальчонка, поднахватался – и про паркет в курсе, и о фарфоре знает, и прочие мудреные слова выучил. Сколько ему в двадцать пятом-то было – двадцать один, двадцать два? Впрочем, современные мерки тут явно не годятся – тот же Аркадий Гайдар в четырнадцать вступил в партию большевиков, а в семнадцать уже полком командовал! Важнее другое: судя по всему, с пролетарской сознательностью и с ненавистью к врагам революции у товарища Дергачева полный порядок. Классовая ненависть и сознательность, пожалуй, именно эти качества и были наиболее востребованными в органах двадцатых.

Значит, все-таки ОГПУ. Под руководством все того же отца – основателя ВЧК товарища Дзержинского. Дело которого, начиная с двадцать шестого, продолжил не менее «железный» и толковый Вячеслав Менжинский. Забавно, но оба были поляками дворянского происхождения. Да и леший с ними, мне сейчас гораздо интереснее, как складывалась карьера моего Матвеюшки!

Я всмотрелся в маленькую фотографию Дергачева – вероятно, снимок предназначался для удостоверения или еще какого-нибудь официоза. Ничего особенного – совершенно обычное русское лицо: худощавый, черты правильные, высокий чистый лоб, густые светло-русые волосы зачесаны назад. Глаза умные, честно говоря, хорошие глаза. Взгляд, естественно, строгий – как и положено для серьезного документа.

Я листал страницы дневника, читал записи, с любопытством просматривал вклеенные вырезки из газет, и передо мной постепенно вырисовывались картинки теперь уже такого далекого прошлого. Почему-то картины были черно-белыми и больше всего напоминали старую кинохронику, запечатлевшую события, панорамы городских улиц, людей – все то, что давным-давно ушло, изменилось до неузнаваемости и никогда уже не вернется. Причем эта «кинохроника» не имела ничего общего с фильмами времен «великого немого» – в моем кино звучали голоса, музыка и множество других звуков, включая и топот копыт, и грохот тачанок, и многоголосие выстрелов. В какие-то мгновения мне даже грезилось, что я вполне отчетливо чувствую запахи той эпохи: сладковатый чад махорочного дыма смешивался с крепким духом солдатского пота и сапог, теплый аромат оружейной смазки сопровождался кисло-тухлой пороховой вонью, и над всем этим «революционным букетом» незримо царствовал душно-солоноватый запах свежей крови…

У расстрельной стены

Подняться наверх