Читать книгу Под стягом победным - Сесил Форестер - Страница 5

На следующий день Хорнблауэр опять ходил по крепостному валу. Отведенный ему отрезок, как всегда, охраняли двое часовых с заряженными ружьями, приставленный для охраны субалтерн скромно сидел на парапете, словно не хотел мешать погруженному в глубокую задумчивость пленнику. Однако Хорнблауэр устал мыслить. Весь вчерашний день и почти всю вчерашнюю ночь он в смятении рассудка мерил шагами комнату – три шага туда, три шага обратно, – и теперь пришла спасительная усталость, думы отступили.

Он радовался всякому разнообразию. Вот какая-та суета у ворот, часовые забегали, отпирая запоры, въехала, дребезжа, карета, запряженная шестеркой великолепных коней. Карету сопровождали пятьдесят верховых в треуголках и синих с красным мундирах бонапартистской жандармерии. С живым интересом затворника Хорнблауэр разглядывал жандармов, слуг и кучера на козлах. Один из офицеров торопливо спешился, чтобы распахнуть дверцу. Явно приехал кто-то важный. Хорнблауэр даже огорчился немного, когда вместо маршала в парадном мундире с плюмажами из кареты вылез еще один жандармский офицер – молодой человек с яйцевидной головой, которую он обнажил, пролезая в низкую дверцу. На груди – орден Почетного легиона, на ногах – высокие сапоги со шпорами. От нечего делать Хорнблауэр гадал, почему жандармский полковник, явно не калека, приехал в карете, а не в седле. Звеня шпорами, полковник направился к комендантскому штабу, Хорнблауэр провожал его взглядом.

Отпущенное для прогулки время уже заканчивалось, когда на стену поднялся молодой адъютант из комендантской свиты и отдал Хорнблауэру честь.

– Его превосходительство шлет вам свои приветствия, сударь, и просит уделить ему несколько минут, когда сочтете удобным.

Обращенные к пленнику, эти слова могли бы с тем же успехом звучать: «явиться немедленно».

– Я с превеликим удовольствием отправлюсь прямо сейчас, – отвечал Хорнблауэр в духе того же мрачного фарса.

В штабе коменданта давешний жандармский полковник беседовал с его превосходительством с глазу на глаз. Лицо у коменданта было расстроенным.

– Честь имею представить вам, капитан, – сказал он, поворачиваясь к Хорнблауэру, – полковника Жана-Батиста Кайяра, кавалера Большого орла, ордена Почетного легиона, одного из личных адъютантов его императорского величества. Полковник, это флота его британского величества капитан Горацио Хорнблауэр.

Комендант был явно встревожен и опечален. Руки его подрагивали, голос чуть прерывался, а попытка правильно произнести «Горацио» и «Хорнблауэр» явно не удалась. Хорнблауэр поклонился, но, поскольку полковник даже не нагнул головы, застыл, как солдат на параде. Он сразу раскусил это человека – приближенный деспота, который подражает даже не деспоту, а тому, как, по его мнению, деспот должен себя вести – из кожи вон лезет, чтобы стать бóльшим иродом, чем сам Ирод. Может быть, это внешнее – вполне вероятно, он добрый муж и любящий отец, но от этого не легче. Люди, оказавшиеся во власти этого человека, будут страдать от его усилий доказать не только окружающим, но и себе, что он еще суровее, еще непреклоннее, а значит – еще лучше для дела, чем его патрон.

Полковник взглядом смерил Хорнблауэра с головы до пят и холодно осведомился у коменданта:

– Почему он при шпаге?

– Адмирал в тот же день вернул ее капитану Хорнблауэру, – поспешил объяснить комендант. – Он сказал…

– Не важно, что он сказал, – оборвал Кайяр. – Преступникам не оставляют оружия. Шпага – символ воинской чести, которой он не обладает. Отцепите шпагу, сударь.

Хорнблауэр стоял потрясенный, с трудом веря своим ушам. Кайяр говорил с кривой усмешкой, обнажая белые зубы под черными, словно рассекшими бронзовое лицо, усами.

– Отцепите шпагу, – повторил Кайяр.

Хорнблауэр не шевельнулся.

– Если ваше превосходительство позволит позвать жандарма, шпагу снимут силой.

После такой угрозы Хорнблауэр расстегнул перевязь. Шпага упала на пол, металлический звон прокатился в наступившей тишине. Наградная шпага, врученная ему Патриотическим фондом за мужество, проявленное при захвате «Кастилии», лежала, до половины выпав из ножен. Эфес без гарды и ободранные ножны вопияли об алчности имперских солдат.

– Хорошо! – сказал Кайяр. – Я попрошу ваше превосходительство известить его о скором отбытии.

– Полковник Кайяр, – сказал комендант, – приехал, чтобы забрать вас и мистэра… мистэра Буша в Париж.

– Буша? – Слова коменданта сразили Хорнблауэра так, как не сразила утрата шпаги. – Буша? Это невозможно. Лейтенант Буш тяжело ранен. Переезд может окончиться для него смертельно.

– Переезд в любом случае окончится для него смертельно, – сказал Кайяр с той же недоброй усмешкой.

Комендант всплеснул руками.

– Не говорите так, полковник. Этих господ будут судить. Трибунал еще не вынес вердикта.

– Эти господа, как вы, ваше превосходительство, их назвали, собственным свидетельством скрепили свой приговор.

Хорнблауэр вспомнил: адмирал, готовя донесение, задавал вопросы, и он, отвечая, не стал отрицать, что командовал «Сатерлендом» при взятии батареи в Льянце, когда на его корабле подняли французский флаг. Хорнблауэр знал, что уловка была в достаточной мере законной, однако недооценил решимость французского императора парой показательных расстрелов убедить Европу в английском вероломстве. Что до вины – сам факт расстрела послужит ее доказательством.

– Полковник Кайяр приехал в карете, – сказал комендант. – Не сомневайтесь, что в дороге мистэру Бушу будет обеспечен весь возможный комфорт. Пожалуйста, скажите, кого из ваших людей вы хотите взять с собой в качестве слуги. И если я могу быть вам чем-нибудь полезен, я сделаю это с величайшим удовольствием.

Хорнблауэр задумался, кого взять. Полвил, который служил ему много лет, – в каземате, среди раненых. «Нет, я все равно бы не взял Полвила, это не тот человек, на которого можно рассчитывать в решительную минуту, а такая минута еще может подвернуться». Латюд[2] бежал из Бастилии. Что если Хорнблауэр убежит из Венсенского замка? Он вспомнил рельефные мускулы и бодрую преданность Брауна.

– Если позволите, я возьму старшину моей гички, Брауна.

– Конечно. Я пошлю за ним, а ваш теперешний слуга уложит пока вещи. А касательно ваших нужд в дороге?

– Мне ничего не надо, – сказал Хорнблауэр и в ту же секунду проклял свою гордость. Чтобы спасти себя и Буша от расстрела, потребуется золото.

– Нет, я не могу вас так отпустить, – запротестовал комендант. – Деньги могут немного скрасить вам путь. Кроме того, не лишайте меня удовольствия хоть чем-то помочь мужественному человеку. Умоляю вас принять мой кошелек. Сделайте одолжение.

Хорнблауэр поборол гордость и принял протянутое портмоне. Оно оказалось на удивление тяжелым и музыкально звякнуло в руке.

– Глубоко признателен вам за доброту, – сказал он, – и за ласковое обращение, пока я был вашим пленником.

– Мне это было в удовольствие, как я уже говорил, – отвечал комендант. – Желаю вам… желаю всенепременной удачи в Париже.

– Довольно, – сказал Кайяр. – Его величество велел поторапливаться. Раненый во дворе?

Комендант повел их на улицу, и вокруг Хорнблауэра сразу сомкнулись жандармы. Буш лежал на носилках, непривычно бледный и осунувшийся. Дрожащей рукой он закрывал от света глаза. Хорнблауэр подбежал и встал на колени рядом с носилками.

– Буш, нас повезут в Париж, – сказал он.

– Как, вас и меня, сэр?

– Да.

– Я часто мечтал побывать в этом городе.

Лекарь-итальянец, который ампутировал Бушу ногу, дергал Хорнблауэра за рукав и тряс какими-то бумажками. Это инструкции, объяснял он на смеси французского с итальянским, как быть с раненым дальше. Любой французский врач их разберет. Как только освободятся лигатуры, рана заживет. На дорогу он положит в карету пакет с перевязочными материалами. Хорнблауэр начал благодарить, но тут жандармы стали заталкивать носилки в карету, и лекарь должен был ими руководить. Карета была длинной, носилки как раз поместились вдоль, концами на противоположных сиденьях.

Браун был уже тут с капитанским саквояжем. Кучер показал, как пристроить багаж. Жандарм открыл дверцу и ждал, пока Хорнблауэр сядет. Тот глядел на исполинский крепостной вал: какие-то полчаса назад он ходил там наверху, раздираемый сомнениями. Теперь, по крайней мере, стало одним сомнением меньше. Недели через две его расстреляют, покончив и с остальными. При этой мысли в душе закопошился страх, сводя на нет первое, почти радостное ощущение. Он не хотел в Париж умирать, он хотел сопротивляться. Тут пришла новая мысль: сопротивляться будет и тщетно, и унизительно. Надеясь, что никто не заметил его колебаний, он полез в карету.

Один из жандармов указал Брауну на дверцу, и тот с виноватым видом сел, явно робея в присутствии офицеров. Кайяр садился на крупного вороного жеребца, который нетерпеливо грыз удила и злобно косился по сторонам. Утвердившись в седле, он подал команду, лошади застучали копытами, карета запрыгала по брусчатке, проехала в ворота и дальше на дорогу, которая вилась под пушками крепости. Верховые жандармы сомкнулись вокруг кареты и двинулись медленной рысью под скрип седел, звон сбруи и цокот лошадиных копыт.

Хорнблауэру хотелось поглядеть в окно на домики Росаса – после трех недель заточения все новое его подстегивало, но прежде следовало позаботиться о раненом лейтенанте.

– Как вам, мистер Буш? – спросил он, нагибаясь к носилкам.

– Очень хорошо, спасибо, сэр, – сказал Буш. Солнечный свет лился в окна кареты, кружевная тень придорожных деревьев скользила по лицу раненого. От лихорадки и потери крови кожа у Буша разгладилась, обтянула скулы, так что он казался удивительным образом помолодевшим. Хорнблауэру странно было видеть бледным обычно загорелого дочерна лейтенанта. Когда карета прыгала на ухабах, по лицу Буша пробегала чуть заметная гримаса боли.

– Могу я что-нибудь для вас сделать? – спросил Хорнблауэр, стараясь не выдать голосом своей беспомощности.

– Ничего, спасибо, сэр, – прошептал Буш.

– Попытайтесь уснуть, – сказал Хорнблауэр.

Рука, лежащая на одеяле, неуверенно потянулась к Хорнблауэру, тот взял ее и ощутил легкое пожатие. Какую-то секунду Буш гладил его руку, слабо, нежно, как женскую. Глаза у Буша были закрыты, изможденное лицо светилось слабой улыбкой. Они столько прослужили вместе и лишь сейчас позволили себе хоть как-то обнаружить взаимную приязнь. Буш повернулся щекой к подушке и затих. Хорнблауэр не решался двигаться, чтобы его не побеспокоить.

Карета ехала медленно – наверное, преодолевала долгий подъем на хребет, слагающий мыс Креус. Однако и при таком черепашьем шаге она трясла и моталась немилосердно: дорога, надо думать, пребывала в полнейшем небрежении. Судя по звонкому цокоту копыт, ехали они по камням, а судя по нестройности этого цокота, лошадям приходилось то и дело обходить ямы. В обрамлении окна Хорнблауэр видел, как в такт подпрыгиваниям кареты подпрыгивают синие мундиры и треуголки жандармов. Пятьдесят жандармов к ним приставили вовсе не потому, что они с Бушем такие уж важные птицы, просто здесь, в каких-то двадцати милях от Франции дорога все равно небезопасна для маленького отряда – за каждым холмом укрываются испанские герильеро.

Есть надежда, что на дорогу из Пиренейского укрытия выскочат Кларос или Ровира с тысячью ополченцев. В любую минуту их могут освободить. У Хорнблауэра участился пульс. Он беспокойно то закидывал ногу на ногу, то снимал, однако так, чтобы не побеспокоить Буша. Он не хочет в Париж на шутовской суд. Он не хочет умирать. Его уже лихорадило от волнения, когда рассудок взял верх и побудил искать защиты в стоической отрешенности.

Браун сидел, сложа руки на груди, прямой, как шомпол. Хорнблауэр еле сдержал сочувственную улыбку. Брауну было явно не по себе. Он никогда не оказывался так близко к офицерам. Конечно, ему неловко сидеть рядом с капитаном и первым лейтенантом. Кстати, можно поручиться, что Браун и в карете-то никогда не бывал, не сидел на кожаной обивке, не ставил ноги на ковер. Не случалось ему и прислуживать важным господам, обязанности его как старшины были главным образом дисциплинарными и распорядительными. Занятно было наблюдать Брауна, как он с вошедшей в пословицу способностью британского моряка справиться в любой ситуации корчит из себя барского слугу, каким его представляет, и сидит себе, ну только венчика над головой не хватает.

Карету снова тряхнуло, лошади перешли с шага на рысь. Наверное, подъем они преодолели, дальше пойдет спуск, который выведет их на побережье к Льянце, к той самой батарее, которую Хорнблауэр штурмовал под трехцветным французским флагом. Он всегда гордился этим подвигом, да, кстати, и последние события его не переубедили. Чего он не думал, так это что история с флагом приведет его к расстрелу в Париже. Со стороны Буша за окном уходили ввысь Пиренейские горы, в другое окно, когда карета поворачивала, Хорнблауэр различил море далеко внизу. Оно искрилось в лучах вечернего солнца. Изгибая шею, Хорнблауэр смотрел на стихию, которая так часто подло шутила с ним и которую он любил. При мысли, что он видит море в последний раз, к горлу подступил комок. Сегодня ночью они пересекут границу, завтра будут во Франции, через неделю-две его закопают во дворе Венсенского замка. Жаль расставаться с жизнью, со всеми ее сомнениями и тревогами, с Марией и ребенком, с леди Барбарой…

За окном мелькали белые домики; со стороны моря, на зеленом обрыве взгляду предстала батарея. Это Льянца. Хорнблауэр видел часового в синем с белым мундире, а пригнувшись и подняв глаза, разглядел французский флаг над батареей – несколько недель назад Буш спустил этот самый флаг. Кучер щелкнул бичом, лошади побежали быстрее – до границы миль восемь, и Кайяр торопится пересечь ее засветло. Почему Кларос или Ровира не спешат на выручку? Каждый поворот дороги представлялся идеальным для засады. Скоро они будут во Франции, и тогда – прощай, надежда. Хорнблауэр с трудом сохранял невозмутимость. Казалось, как только они пересекут границу, рок станет окончательным и неотвратимым.

Быстро смеркалось – наверное, они уже у самой границы. Хорнблауэр пытался воскресить перед глазами карты, которые так часто изучал, и припомнить название пограничного городка, однако мешало волнение. Карета встала. Хорнблауэр услышал шаги, потом металлический голос Кайяра произнес: «Именем императора!», и незнакомый голос ответил: «Проезжайте, проезжайте, мсье». Карета рывком тронулась с места: они въехали во Францию. Конские копыта стучали по булыжнику. За обоими окнами мелькали дома, одно-два окошка горели. На улицах попадались солдаты в разноцветных мундирах, спешили по делам редкие женщины в чепцах и платьях. До кареты долетали смех и шутки. Внезапно лошади свернули направо и въехали во двор гостиницы. Замелькали фонари. Кто-то открыл дверцу кареты и откинул ступеньку.