Читать книгу Под стягом победным - Сесил Форестер - Страница 7

Заря только брезжила, наполняя комнату серым утренним светом, когда звон ключей и топот подошв возвестили о появлении жандармского сержанта.

– Карета тронется через час, – объявил он. – Лекарь будет через полчаса. Попрошу господ приготовиться.

Буша заметно лихорадило – Хорнблауэр увидел это сразу, когда, еще не сменив вышитую ночную рубашку на мундир, склонился над носилками.

– У меня все хорошо, сэр, – сказал Буш, однако лицо его горело, руки стискивали одеяло. Хорнблауэр подозревал, что даже то сотрясение пола, которое производят они с Брауном при ходьбе, причиняет Бушу боль.

– Я готов помочь вам чем могу, – сказал Хорнблауэр.

– Нет, сэр. Если вы не против, давайте подождем врача.

Хорнблауэр умылся и побрился холодной водой – теплой ему не давали с самого «Сатерленда». Больше всего хотелось искупаться под холодной струей из помпы, при одной этой мысли по коже побежали мурашки. Мерзко было мыться намыленной рукавичкой, по несколько дюймов в один прием. Браун одевался в уголке и, когда капитан умылся, бесшумно проскользнул к умывальнику. Вошел лекарь с чемоданчиком.

– Как сегодня раненый? – спросил он поспешно. Хорнблауэру показалось, что врач с явной тревогой разглядывает горячечное лицо Буша.

Лекарь встал на колени, Хорнблауэр опустился рядом. Лекарь размотал бинты – обрубок задергался в крепких докторских пальцах. Лекарь взял руку Хорнблауэра и положил ее на кожу над раной.

– Тепловато, – сказал лекарь. Хорнблауэру нога показалась совсем горячей. – Это может быть хорошим знаком. Сейчас проверим.

Он ухватил лигатуру пальцами и потянул. Нить змейкой выскользнула из раны.

– Отлично! – сказал лекарь. – Превосходно!

Он внимательной разглядывал клочья плоти на узелке, потом наклонился обозреть тонкую струйку гноя, вытекшую из раны на месте выдернутой лигатуры.

– Превосходно! – повторил лекарь.

Хорнблауэр поворошил в памяти, вспоминая многочисленные рапорты, которые приносили ему корабельные врачи, а также устные комментарии последних. Из подсознания всплыли слова «доброкачественный гной» – это было важное отличие между дренированием стремящейся исцелиться раны и зловонным соком отравленной плоти. Судя по замечаниям лекаря, гной был именно доброкачественный.

– Теперь другую, – сказал лекарь. Он потянул за оставшуюся лигатуру, но исторг только вопль боли (полоснувший Хорнблауэра по сердцу) да конвульсивные подергивания истерзанного тела.

– Не готова, – сказал лекарь. – Однако, полагаю, речь идет о нескольких часах. Ваш друг намерен сегодня продолжить путь?

– Мой друг не распоряжается собой, – сказал Хорнблауэр на нескладном французском. – Вы считаете, что продолжать путь было бы неразумно?

– Весьма неразумно, – сказал лекарь. – Дорога причинит больному большие страдания и поставит выздоровление под угрозу.

Он пощупал Бушу пульс и задержал руку на лбу.

– Весьма неразумно, – повторил он.

Дверь отворилась, и вошел сержант.

– Карета готова, – объявил он.

– Я еще не перевязал рану. Выйдите, – произнес доктор резко.

– Я поговорю с полковником, – сказал Хорнблауэр.

Он проскользнул мимо сержанта, который запоздало попытался преградить ему путь, выбежал в коридор и дальше во двор гостиницы, где стояла карета. Лошадей уже запрягли, чуть дальше седлали своих скакунов жандармы. Полковник Кайяр в синем с красным мундире, начищенных сапогах и с подпрыгивающим при ходьбе орденом Почетного легиона как раз пересекал двор.

– Сударь, – обратился к нему Хорнблауэр.

– Что такое?

– Лейтенанта Буша везти нельзя. Рана тяжелая, и приближается кризис.

Ломанные французские слова несвязно слетали с языка.

– Я не нарушу приказа, – сказал Кайяр. Глаза его были холодны, рот сжат.

– Вам не приказано его убивать.

– Мне приказано доставить его в Париж как можно быстрее. Мы тронемся через пять минут.

– Но, сударь… Неужели нельзя подождать хотя бы день…

– Даже пираты должны знать, что приказы выполняются неукоснительно.

– Я протестую против этих приказов во имя человечности…

Фраза получилась мелодраматической, но мелодраматической была и сама минута, к тому же из-за плохого знания французского Хорнблауэру не приходилось выбирать слова. Ушей его достиг сочувственный шепот, и, обернувшись, он увидел двух служанок в фартуках и хозяина – они слышали разговор и явно не одобряли Кайяра. Они поспешили укрыться на кухне, стоило тому бросить на них яростный взгляд, но Хорнблауэру на минуту приоткрылось, как смотрит простонародье на имперскую жестокость.

– Сержант, – распорядился Кайяр, – поместите пленных в карету.

Противиться было бессмысленно. Жандармы вынесли носилки с Бушем и поставили их в карету. Хорнблауэр и Браун бегали вокруг, следя, чтобы не трясли без надобности. Лекарь торопливо дописывал что-то на листке, который вручил Хорнблауэру его росасский коллега. Служанка, стуча башмаками, выскочила во двор с дымящимся подносом, который передала Хорнблауэру в открытое окно. На подносе был хлеб и три чашки с черной бурдой – позже Хорнблауэр узнал, что такой в блокадной Франции кофе. Вкусом она напоминала отвар из сухарей, который Хорнблауэру случалось пить на борту в долгих плаваньях без захода в порт, однако была горячая и бодрила.

– Сахара у нас нет, – сказала служанка виновато.

– Неважно, – отвечал Хорнблауэр, жадно прихлебывая.

– Какая жалость, что бедненького раненого офицера увозят! – продолжила девушка. – Эти войны вообще такие ужасные.

У нее был курносый носик, большой рот и большие карие глаза – никто бы не назвал ее хорошенькой, но сочувствие в ее голосе растрогало бы любого арестанта. Браун приподнял Буша за плечи и поднес чашку к его губам. Тот два раза глотнул и отвернулся. Карета вздрогнула – кучер и жандарм влезли на козлы.

– Эй, отойди! – заорал сержант.

Карета дернулась и покатилась по дороге, копыта зацокали по булыжникам. Последнее, что Хорнблауэр увидел, было отчаянное лицо служанки, когда та увидела карету, уезжающую вместе с подносом.

Судя по тому, как мотало карету, дорога была плохой, на одном ухабе Буш с шумом потянул воздух. Раздувшемуся, воспаленному обрубку тряска, должно быть, причиняла нестерпимую боль. Хорнблауэр подсел и взял Буша за руку.

– Не тревожьтесь, сэр, – сказал Буш, – со мной все хорошо.

Карету опять тряхнуло, Буш сильнее сжал его руку.

– Мне очень жаль, Буш, – вот и все, что Хорнблауэр мог сказать: капитану трудно говорить с лейтенантом о таких личных вещах, как жалость и сопереживание.

– Мы тут ничего не можем поделать, – сказал Буш, пытаясь изобразить улыбку.

Полнейшее бессилие угнетало больше всего. Хорнблауэр обнаружил, что ему нечего говорить, нечего делать. Пахнущая кожей внутренность кареты давила на него. Он с ужасом осознал, что им предстоит провести в этой тряской тюрьме еще дней двадцать. Он начал беспокоиться, и, наверное, состояние это передалось Бушу – тот мягко отнял руку и повернулся на подушке, чтобы капитан мог хотя бы шевелиться в тесном пространстве кареты.

Иногда за окном проглядывало море, с другой стороны тянулись Пиренеи. Высунув голову, Хорнблауэр заметил, что сопровождающих поубавилось. Два жандарма ехали впереди, остальные четверо – позади кареты, сразу за Кайяром. Теперь они во Франции, значит, вероятность побега гораздо меньше. Стоять, неловко высунув голову в окно, было не так томительно, как сидеть в духоте. Они проезжали мимо виноградников и сжатых полей, горы отступали. Хорнблауэр видел людей, главным образом женщин – те лишь ненадолго поднимали глаза от своих мотыг, чтобы взглянуть на карету и верховых. Раз они проехали мимо отряда солдат. Хорнблауэр догадался, что это новобранцы и выздоровевшие после ранения, на пути в Каталонию. Они брели, похожие больше на овечье стадо, чем на солдат. Молодой офицер отсалютовал Кайяру, не сводя с кареты любопытных глаз.

Необычные арестанты проезжали по этой дороге. Альварес, мужественный защитник Жероны[4], скончавшийся в темнице на тачке – другой постели ему не нашлось, Туссен-Лувертюр[5], чернокожий гаитянский герой, которого похитили с его солнечного острова и отправили в Юрские горы умирать в крепости от неизбежного воспаления легких, Палафокс из Сарагосы[6], юный Мина из Наварры[7] – всех их убила мстительность корсиканского тирана. Их с Бушем имена лишь дополнят этот славный список. Герцог Энгиенский, которого расстреляли в Венсенском замке шесть лет назад, принадлежал к королевскому роду, и смерть его потрясла всю Европу, но Бонапарт уничтожил и многих других. Мысль о предыдущих жертвах заставила Хорнблауэра пристальнее вглядываться в пейзаж за окном, глубже вдыхать свежий воздух.

Они остановились на почтовой станции сменить лошадей – отсюда еще было видно море, и гора Канигу по-прежнему высилась в отдалении. Запрягли новую упряжку, Кайяр и жандармы пересели на свежих лошадей и меньше чем через четверть часа опять тронулись в путь, с новой силой преодолевая крутой подъем. К Хорнблауэру вернулась способность считать – он прикинул, что они делают миль по шесть в час. Сколько еще до Парижа, он не знал, но догадывался, что пятьсот или шестьсот. Семьдесят-девяносто часов пути и они в столице; а они могут ехать в день по восемь, двенадцать, пятнадцать часов. Может быть, они доберутся до Парижа за пять, может быть – за двенадцать дней. Может быть, его не будет на свете через неделю, а может – спустя три недели он еще будет жив. Еще жив! Произнеся про себя эти слова, Хорнблауэр понял, как хочет жить. Это была одна из редких минут, когда Хорнблауэр, которого он изучал отстраненно и немного брезгливо, сливался с тем Хорнблауэром, который был он сам, самый важный и значительный человек в мире. Он завидовал старому сгорбленному пастуху в рваной одежде, который брел, опираясь на палку, по склону холма.

Они въезжали в город – земляной вал, хмурая цитадель, величавый собор. Проехали ворота. Карета пробиралась по узким улочкам, копыта звонко цокали по мостовой. Здесь тоже было много солдат: улицы пестрели разномастными мундирами. Должно быть, это Перпиньян, французский перевалочный пункт для переброски войска в Каталонию. Карета резко остановилась на улице пошире, дальше за полосой деревьев виднелась каменная набережная и речушка. Подняв глаза, Хорнблауэр прочел табличку: «Почтовая станция Педпикс. Государственный тракт № 9. Париж – 849». Сменили лошадей, Брауну и Хорнблауэру неохотно разрешили выйти и размять ноги перед тем, как заняться потребностями Буша – их у последнего в теперешнем состоянии было немного. Кайяр и жандармы наскоро перекусили – полковник в дальней комнате, солдаты у окна. Арестантам принесли на подносе ломтики холодного мяса, хлеб, вино, сыр. Еду только передали в карету, а жандармы уже вскочили на коней и кучер щелкнул бичом. Мотаясь из стороны в сторону, как корабль в море, карета переехала сперва один горбатый мостик, потом другой, и лошади рысью тронулись по обсаженной тополями дороге.

– Времени не теряют, – мрачно заметил Хорнблауэр.

– Уж это точно, сэр, – отозвался Браун.

Буш ничего не ел и, когда ему предложили мясо и хлеб, только слабо помотал головой. Единственно, что они могли сделать, это смочить вином его воспаленные, растрескавшиеся губы. Хорнблауэр строго наказал себе на следующей же станции попросить воды – он переживал, что позабыл такую очевидную вещь. Они с Брауном ели руками и пили по очереди из одной бутылки – Браун, отхлебнув, всякий раз виновато вытирал горлышко салфеткой. Покончив с едой, Хорнблауэр сразу встал к окну, высунулся и стал разглядывать бегущий мимо пейзаж. Пошел холодный дождик, волосы и лицо намокли, за шиворот бежали струйки, но он стоял, глядя на волю.

Ночевать они остановились в трактире под вывеской: «Почтовая станция Сижан. Государственный тракт № 9. Париж – 805. Перпиньян – 44». Сижан оказался большой деревней, растянувшейся на милю вдоль тракта, а гостиница – крохотным домишком, меньше даже конюшен по трем другим углам двора. Лестница наверх была такой узкой, что втащить по ней носилки не представлялось никакой возможности, и лишь с трудом удалось внести их в гостиную, которую нехотя предоставил арестантам хозяин. Когда носилки задели о косяк, Буша передернуло от боли.

– Лейтенанту немедленно нужен врач, – сказал Хорнблауэр.

– Я спрошу хозяина, – ответил сержант.

Хозяин был мрачный косоглазый детина, он злился, что пришлось вытаскивать из лучшей гостиной ветхую мебель, устраивать Хорнблауэру и Брауну постели, приносить разные мелочи, которые они просили для Буша. Ни ламп, ни восковых свечей у него не было, только вонючие сальные.

– Как нога? – спросил Хорнблауэр, наклоняясь над Бушем.

– Отлично, сэр, – упрямо отвечал тот, но его так явно лихорадило и он так явно страдал, что Хорнблауэр встревожился.

Когда сержант провел в комнату служанку с ужином, он резко спросил:

– Где врач?

– В деревне нет врача.

– Нет врача? Лейтенанту очень плохо. Есть ли здесь… есть ли аптекарь?

Не вспомнив французского слова, Хорнблауэр употребил английское.

– Ветеринар ушел в другую деревню и сегодня не вернется. Звать некого.

Сержант вышел. Хорнблауэр объяснил Бушу ситуацию.

– Очень хорошо, – сказал последний, слабо поворачиваясь на подушке.

Хорнблауэру больно было смотреть. Он набирался решимости.

– Я сам перебинтую вам рану, – сказал он наконец. – Мы можем приложить к ней холодного уксуса, как это делают на кораблях.

– Чего-нибудь холодного, сэр, – с надеждой откликнулся Буш.

Хорнблауэр дернул звонок и, когда появились наконец служанка с сержантом, попросил уксуса. Уксус принесли. Никто из троих не вспомнил про стынущий на столе ужин.

– Ну, – сказал Хорнблауэр.

Он поставил блюдечко с уксусом на пол, смочил в нем корпию, приготовил бинты, которыми снабдил его в Росасе гарнизонный лекарь. Отвернул одеяло. Культя подергивалась, пока он разматывал бинты. Она оказалась красной, раздувшейся и воспаленной, на ощупь горячей.

– Здесь тоже здорово опухло, сэр, – прошептал Буш. Лимфатические узлы у него в паху раздулись.

– Да, – сказал Хорнблауэр.

В свете свечи, которую держал Браун, он осмотрел обрубок и бинты. Из того места, где утром вытащили лигатуру, немного сочился гной, в остальном рубец выглядел здоровым. Значит, вся беда во второй лигатуре – Хорнблауэр знал, что опасно оставлять ее после того, как она готова отойти. Он осторожно потянул шелковую нить. Пальцы чувствовали, что она вроде бы свободна. Он вытащил ее на четверть дюйма, Буш лежал спокойно. Хорнблауэр сжал зубы, потянул – нить поддавалась неохотно, однако она явно была свободна и не тащила за собой эластичную артерию. Хорнблауэр тянул. Лигатура медленно выскользнула из раны вся, вместе с узелком. Тонкой струйкой потек окрашенный кровью гной. Дело было сделано.

Артерия не порвалась, и теперь, после удаления лигатуры, ране явно требовалось открытое дренирование.

– Я думаю, теперь вы начнете поправляться, – сказал Хорнблауэр громко и по возможности бодро. – Как оно?

– Лучше, – сказал Буш. – Вроде лучше, сэр.

Хорнблауэр приложил смоченную уксусом корпию к рубцу. Руки дрожали, однако он перевязал рану – это оказалось непросто, но все же осуществимо, – приладил на место плетеную сетку, прикрыл одеялом и встал. Дрожь в руках усилилась, его мутило.

– Ужин, сэр? – спросил Браун. – Мистера Буша я покормлю.

При мысли о еде Хорнблауэру стало совсем тошно. Он хотел отказаться, но это значило бы обнаружить слабость перед подчиненным.

– Когда вымою руки, – сказал он величаво. Он заставил себя сесть, а дальше пошло легче, чем он предполагал. Правда, куски застревали в горле, но он кое-как создал видимость, что поужинал плотно. С каждой минутой воспоминания о сделанном теряли остроту. Буш сильно сдал со вчерашнего вечера – он был вял и есть не хотел, явно из-за лихорадки. Но теперь, когда рана дренируется открыто, можно надеяться на скорое выздоровление. Хорнблауэр устал, и после бессонной ночи его мысли были в полном беспорядке; сегодня заснуть было легче. Временами он просыпался, слушал, как дышит Буш, и вновь засыпал, успокоенный ровным, спокойным звуком.