Читать книгу Лорд Хорнблауэр - Сесил Форестер - Страница 5

Так, разумеется, было гораздо спокойнее: исчезла опасность, что штормовой ветер сломает мачту или порвет парус, или что швы разойдутся сильнее. Однако теперь бриг не приближался к «Молнии», напротив, его сносило под ветер. Под ветер! Хорнблауэр, как всякий моряк, постоянно помнил про необходимость держаться на ветре от цели. Он оплакивал каждый ярд, на который снесло «Порта Цёли», горше, чем скряга оплакивает свое золото. Поздней осенью в Ла-Манше при преобладающих западных ветрах за дрейф к востоку придется платить с бешеными процентами. Каждый час предстоит наверстывать двумя-тремя часами лавировки, если только не задует ост, чего в это время года ждать не приходится.

А каждый час на счету: неизвестно, что предпримут бунтовщики. В любой миг они могут сдать судно французам. Или главари бросят «Молнию» и сбегут во Францию, и тогда их уже не схватить и не повесить. В любой миг флот может узнать, что команда британского корабля успешно сбросила цепи дисциплины, что простые матросы ведут переговоры с Адмиралтейством, словно одна держава с другой. Хорнблауэр легко мог вообразить последствия. Чем скорее бунтовщики будут примерно наказаны, тем лучше, а он по-прежнему не знал, как этого достичь. «Молнии» нынешний шторм не страшен, она укрыта от западных ветров побережьем Нормандии. К северу от бунтовщиков – Гавр, к югу – устье реки Кан, а малая осадка брига обеспечивает полную свободу маневра.

«Молнию» защищают батареи Котененского побережья, ей готовы прийти на выручку шасс-маре и канонерки Сены. И в Шербуре, и Гавре есть фрегаты и линейные корабли – они недоукомплектованы командой и не готовы к выходу в море, но в случае опасности для «Молнии» смогут отойти на несколько миль от берега и взять ее под защиту. А при появлении больших английских кораблей мятежники тут же устремятся к Франции; возможно, они примут бой с судном своего класса, таким как «Порта Цёли», но Хорнблауэр не хотел бы схватиться на равных с британскими моряками, бьющимися за свою жизнь. Победа достанется недешево – с какой радостью бонапартистская пресса будет смаковать бой между двумя британскими судами! Неизбежны большие потери – как флот воспримет известие, что британские моряки убивают друг друга? Что скажут в парламенте? И велика вероятность, что оба брига, покалеченные в бою, станут легкой добычей для канонерок и шасс-маре. Хуже того, есть шанс потерпеть поражение. Одинаковые суда, одинаковая команда – это игра в орлянку. Нет, атаковать «Молнию» – последнее средство. Но что же, черт побери, делать?

Хорнблауэр усилием воли заставил себя выйти из тупика безнадежных мыслей и вернулся к яви. Вокруг по-прежнему ревел ветер, но тьма немного поблекла. Узкий прямоугольник зарифленного грот-марселя отчетливо выделялся на фоне неба. В бледном сером свете видны были волны, на которых беспокойно качался бриг. Наступало утро. Они дрейфуют посреди Ла-Манша, вдали от берегов. И все еще меньше суток прошло с тех пор, как он восседал среди рыцарей ордена Бани в Вестминстерском аббатстве, меньше суток с тех пор, как Барбара… эти мысли он тоже постарался быстрее отогнать. Снова пошел дождь, холодные капли били в лицо. Хорнблауэр промерз до костей; шелковый шарф насквозь вымок от стекавшей за шиворот воды. Рядом стоял Фримен; однодневная щетина на его щеках еще увеличивала сходство с цыганом.

– Барометр по-прежнему стоит низко, сэр, – сказал он. – Никаких признаков, что ветер скоро уляжется.

– Я их тоже не вижу, – ответил Хорнблауэр.

Скудная почва для разговора, даже если бы он хотел вести разговоры с подчиненным. Серое небо и серые волны, вой ветра, зябкая сырость, безнадежность, мрачившая его мысли, – все помогало Хорнблауэру сохранять ту немногословность, которую он так долго в себе воспитывал.

– Позовите меня, если погода начнет меняться, мистер Фримен, – сказал он и повернулся к люку. Требовалось огромное усилие, чтобы переставлять ноги; еще труднее было согнуть спину, чтобы взяться за комингс люка. Пригибаясь под опасными палубными бимсами на входе в каюту, Хорнблауэр чувствовал, как болит каждый сустав. Он совершенно отупел от холода, усталости и морской болезни и сознавал только одно: нельзя просто броситься на койку в одежде, как ему хотелось, – не из страха заработать ревматизм, а потому, что неизвестно когда еще удастся просушить постель. И тут сбоку материализовался Браун; видимо, он ждал в кают-компанейской кладовой.

– Позвольте мне снять с вас бушлат, сэр, – сказал Браун. – Вы замерзли, сэр. Давайте я развяжу шарф. И расстегну пуговицы. Сядьте, я сниму с вас башмаки, сэр.

Браун снял с него мокрую одежду, как с маленького, потом, словно по волшебству, извлек откуда-то полотенце и растер Хорнблауэру ребра. От прикосновения грубой ткани застывшая кровь вновь побежала по жилам. Браун надел ему через голову фланелевую сорочку и, встав на колени, растер ноги. В руках у Брауна спорится любое дело: он одинаково ловко вяжет узлы, накладывает сплесни и правит лошадьми, он мастерил для Ричарда игрушечные кораблики и притом был мальчику разом учителем и нянькой, он умеет бросать лот, брать рифы и прислуживать за столом, держать штурвал, разрезать жареного гуся и раздеть усталого человека. Что не менее важно, он знает, когда умолкнуть, накрыть хозяина одеялом и выйти без раздражающих пожеланий доброго сна. Перед тем как провалиться в забытье, Хорнблауэр успел подумать, что Браун – куда более полезный член общества, нежели его коммодор. Будь он грамотный, попади он на корабль мичманом, а не завербованным матросом, был бы сейчас капитаном. Что примечательно, эти мысли не отравляла и тень зависти: годы научили Хорнблауэра восхищаться без злости. Какой-то женщине повезет: Браун будет отличным мужем – до тех пор, пока рядом нет других женщин. Хорнблауэр улыбнулся и продолжал улыбаться во сне, несмотря на морскую болезнь и волны, швырявшие маленький бриг из стороны в сторону.

Он проснулся окрепший и голодный, немного полежал, с удовольствием прислушиваясь к корабельным шумам, затем высунул голову из-под одеяла и крикнул, чтобы позвали Брауна. Часовой у двери повторил приказ, и Браун появился почти мгновенно.

– Который час?

– Две склянки, сэр.

– Какой вахты?

– Полуденной, сэр.

Можно было не спрашивать: разумеется, он проспал четыре часа. Девять лет капитаном не вытравили привычку, приобретенную за то время, что он нес вахты. «Порта Цёли» резко задрала нос, взбираясь на особо крутую волну, потом ухнула вниз.

– Ветер все не слабеет?

– Все еще штормовой, сэр. Вест-зюйд-вест. Мы в дрейфе под грот-стень-стакселем и грот-марселем в три рифа. Земли не видать, других кораблей тоже, сэр.

Это сторона войны, к которой давно следовало привыкнуть: вечное промедление, когда опасность сразу за горизонтом. После четырех часов сна Хорнблауэр чувствовал себя совершенно ожившим. Тоска и желание, чтобы война закончилась, отступили – они не исчезли совсем, но их вытеснил вернувшийся фатализм ветерана. Он с удовольствием потянулся на качающейся койке. Желудок по-прежнему глухо возмущался, но не бунтовал в открытую, хотя и мог взбунтоваться, если встать и начать ходить. Однако в этом не было никакой надобности. Решительно незачем вставать и одеваться: ему не надо нести вахту, по закону он всего лишь пассажир и, пока ветер не уляжется или не возникнет какая-нибудь непредвиденная опасность, может ничем себя не обременять. Можно выспаться за все прошедшие дни, а заодно и впрок – наверняка впереди еще много бессонных ночей.

– Очень хорошо, Браун, – ему удалось произнести это с той безучастностью, к какой он всегда стремился. – Позови меня, если ветер уляжется.

– Завтрак, сэр? – Браун явно не ждал такого от своего нетерпеливого коммодора; изумление в его голосе прозвучало для Хорнблауэра райской музыкой. – Немного холодной говядины и вина, сэр?

– Нет, – ответил Хорнблауэр. Его желудок в любом случае не удержал бы еды.

– Ничего, сэр?

Хорнблауэр не удостоил его ответом. Он показал себя непредсказуемым, а это большая победа. Браун слишком много на себя берет, слишком уверен, что видит коммодора насквозь, – маленький урок поставит его на место. Нельзя быть героем для своего слуги; что ж, он будет по крайней мере эксцентричным хозяином. Пока озадаченный Браун не удалился, Хорнблауэр равнодушно смотрел в палубные бимсы прямо над головой, затем, перебарывая тошноту, вновь нырнул под одеяло. Просто лежать, задремывая по временам, было почти блаженством. Там, откуда дует ветер, его ждет целый бриг мятежников. Пусть сейчас он удаляется от них со скоростью миля-две в час, он все равно приближается к ним так быстро, как только может. А с Барбарой было так хорошо…

Хорнблауэр спал неглубоко и к концу вахты проснулся от свиста боцманских дудок – звука, к которому должен был привыкнуть давно. Он кликнул Брауна, встал и торопливо оделся, чтобы выйти на палубу, пока еще светло. Наверху ему предстала ожидаемая тоскливая картина – затянутое тучами серое небо и серое море с белыми барашками крутых ламаншских валов. По-прежнему дул штормовой ветер, вахтенные офицеры, низко надвинув зюйдвестки, укрывались за наветренным фальшбортом бака.

Глядя вокруг, Хорнблауэр чувствовал, что на него смотрят. Команда «Порта Цёли» впервые могла поглядеть на коммодора при свете дня. Подштурман ткнул локтем вахтенного мичмана, и тот бегом припустил по трапу – видимо, сказать Фримену, что коммодор на палубе. Сгрудившиеся на баке матросы – темная масса брезентовых курток – тоже толкали друг друга в бок, белые пятна лиц поворачивались к шканцам. Его обсуждают: для них он человек, который потопил «Нативидад» в Тихом океане, дал бой французскому флоту в заливе Росас, оборонял Ригу от армии Бонапарта в прошлом году.

Сегодняшний Хорнблауэр мог почти спокойно думать о том, что его обсуждают. На его счету есть безусловные достижения, победы, за которые он справедливо увенчан лаврами. Угрюмость, раздражительность, морская болезнь – простительные слабости великого человека, не повод для ехидной насмешки. Для этих людей он окружен ореолом славы. Они не знают о его сомнениях и колебаниях, даже о настоящих ошибках: не знают, что, отзови он бомбовые кечи на пять минут раньше – как следовало поступить, – юный Маунд был бы сейчас жив и успешно продвигался по службе. В парламенте действия Хорнблауэра назвали «лучшим за последние годы образцом использования флота против сухопутных войск»; Хорнблауэр знал свои упущения, но, очевидно, другие предпочли их не заметить. Он может смело глядеть в глаза собратьям-офицерам и не только им, но и всем, кому равен по положению. Он женат на красавице-аристократке, которой можно гордиться, а не думать мрачно, что над ней смеются за глаза, как было с бедной Марией, спящей теперь под одиноким могильным камнем в Саутси.

Фримен поднялся по трапу, на ходу застегивая дождевик. Он коснулся шляпы, приветствуя коммодора, Хорнблауэр ответил тем же.

– Барометр растет, сэр! – крикнул Фримен, складывая руки рупором. – Шторм скоро уляжется.

Хорнблауэр кивнул, хотя в этот самый миг налетевший шквал хлестнул его дождевиком по ногам – сама порывистость ветра говорила, что шторм скоро пойдет на убыль. Серое небо быстро темнело: возможно, после заката ветер начнет слабеть.

– Обойдете вместе со мной корабль? – крикнул Хорнблауэр; на сей раз был черед Фримена ответить кивком.

Они прошли на бак, с трудом удерживая равновесие на мокрой кренящейся палубе. Хорнблауэр пристально смотрел по сторонам. Две длинные пушки на баке – шестифунтовки, остальные – двадцатифунтовые карронады. Орудийные брюки и тали в полной исправности. Наверху такелаж, стоячий и бегучий, все надежно закреплено. Впрочем, лучшее доказательство образцового порядка на корабле – что за сутки шторма ничто не оторвалось. Фримен – хороший капитан, Хорнблауэр знал это и прежде. Однако для нынешней задачи важны не пушки и даже не способность брига противостоять непогоде. Главное – двуногие орудия; осматривая корабль, Хорнблауэр исподволь разглядывал матросов, как они выглядят, как держатся. Не угрюмые, слава богу. По виду спокойные и бодрые, от работы не отлынивают. Хорнблауэр спустился по баковому трапу в невыносимую вонь твиндека. Некоторые матросы спали, как умеет спать их брат английский моряк, – громко храпели прямо на голых досках, несмотря на адский грохот наверху. Другие, сидя кружком, резались в карты. При появлении Хорнблауэра они принялись дергать друг друга за рукав, показывать пальцами и перемигиваться. Хорнблауэр, трезво оценивая общую атмосферу, чувствовал в ней скорее энтузиазм, чем обреченность или недовольство.

Удивительно, но факт: эти люди рады служить под его началом – под началом человека, каким они его воображают, не того Хорнблауэра из плоти и крови, что был сейчас в его штанах и бушлате. Они ждут славы, успеха, подвигов. Бедные глупцы! Они не задумываются, что под его командованием гибнут люди. От голода (Хорнблауэр не помнил, когда последний раз ел) и морской болезни в голове наступила странная ясность, и он отчетливо осознавал сразу несколько противоречивых чувств: радость от того, что за ним так охотно идут, и жалость к безмозглым жертвам, трепет предвкушения и неуверенность, что ему и на сей раз удастся вырвать успех из когтей случая, удовольствие от того, что он снова в море и командует кораблем, и горькое сожаление о только что оставленной жизни, о любви Барбары и доверчивом обожании Ричарда. Хорнблауэр мысленно обозвал себя сентиментальным глупцом и тут заметил, что один матрос отдает ему честь, кивая и ухмыляясь во весь рот.

– Я тебя знаю, – сказал Хорнблауэр, лихорадочно роясь в памяти. – Дай-ка вспомнить. Должно быть, это было на старине «Неустанном».

– Верно, сэр. Мы там вместе служили, сэр. А вы тогда были совсем мальчонка, сэр, уж не серчайте за такие слова, сэр. Марсовый мичман, вот кто вы тогда были, сэр.

Матрос вытер пятерню об одежду и с жаром пожал руку, которую Хорнблауэр ему протянул.

– Тебя зовут Гардинг, – судорожно вспомнил Хорнблауэр. – Ты учил меня накладывать длинные сплесни близ Уэссана.

– Точно, сэр. Верно говорите, сэр. Это было в девяносто втором? Или девяносто третьем?

– В девяносто третьем. Рад, что мы снова на одном корабле, Гардинг.

– Премного благодарен, сэр. Приемного благодарен, сэр.

Почему весь корабль радостно загудел, когда он узнал матроса, с которым вместе служил двадцать лет назад? Что для них это меняет? И все же Хорнблауэр видел и чувствовал, что для команды это необычайно важно. Трудно сказать, чего было больше в его душе: жалости или симпатии к этим бедным глупцам. Возможно, сейчас Бонапарт точно так же завоевывает солдатские сердца, пожимая руку старому однополчанину где-нибудь на бивуаке в Германии.

Они дошли до юта, и Хорнблауэр повернулся к Фримену:

– Сейчас я пообедаю, мистер Фримен. Потом, быть может, нам удастся поставить какие-нибудь паруса. Я в любом случае выйду на палубу посмотреть.

– Есть, сэр.

Обед. Хорнблауэр ел, сидя на сундучке у переборки. Холодная солонина, очень неплохой кусок – он поймал себя на том, что за одиннадцать месяцев стосковался по ее вкусу. «Превосходные морские галеты Рексама» из запаянной жестянки, которую отыскала и положила к его вещам Барбара, – лучший корабельный хлеб на его памяти, раз в двадцать дороже тех источенных жучками сухарей, какими ему частенько приходилось довольствоваться. Кусочек красного сыра, пикантного и выдержанного, как раз под второй стакан кларета. Невероятно, что он рад вернуться к прежней жизни, но именно это Хорнблауэр сейчас испытывал. Безусловно, неоспоримо.

Он утер рот салфеткой, влез в дождевик и поднялся на палубу.

– Мне сдается, мистер Фримен, что ветер немного утих.

– Мне тоже, сэр.

«Порта Цёли» покачивалась на темных волнах почти плавно – они определенно стали менее крутыми. По лицу стекали не брызги, а капли дождя, и по дождю тоже чувствовалось, что шторм выдыхается.

– Под зарифленными кливером и косым гротом мы сможем идти в бейдевинд, сэр, – задумчиво проговорил Фримен.

– Очень хорошо, мистер Фримен. Приступайте.

Управлять бригом – особое искусство, а уж на встречных курсах – тем более. Под кливером, стакселями и косым гротом им можно править как судном с косым парусным вооружением; Хорнблауэр знал все это теоретически, но знал и другое: на практике он бы справился с такой задачей довольно плохо, тем более в темноте и при сильном ветре. У Фримена опыта куда больше, пусть действует на свое усмотрение. Фримен выкрикнул приказы; под громкий скрип блоков зарифленный косой грот поднялся на мачту, матросы на рее тем временем убрали грот-марсель. Под действием кливера бриг начал уваливаться.

– Пошел грот-марса-шкоты! – гаркнул Фримен. – Так держать!

Руль встретил напор воды, не давая бригу увалиться дальше, косой грот повлек его вперед. В один миг «Порта Цёли» из вялой и безропотной преобразилась в яростную и неукротимую. Она больше не покорствовала ветру и волнам, а встречала их грудью; тигрица, перебегавшая от укрытия к укрытию, в исступлении бросилась на загонщиков. Ветер накренил ее, над бушпритом встала пелена брызг. Плавные подъемы и спуски сменились бешеными скачками; бриг содрогался всем корпусом, преодолевая сопротивление волн. Человек, слабый смертный, бросил вызов первобытным силам этого мира, правившим землей и водой от их сотворения. Природа обрушила на Ла-Манш крепкий западный ветер; «Порта Цёли» заставила его нести себя к западу. Да, она продвигалась медленно и мучительно, но – продвигалась! Хорнблауэр, стоя подле штурвала, внезапно ощутил, как в душе закипает ликование. Он – Прометей, похитивший огонь у богов; он взбунтовался против законов природы и может гордиться званием простого смертного.