Читать книгу Шерли - Шарлотта Бронте - Страница 6

Бодрость духа не покинула Мура и на следующее утро. Вместе с Джо Скоттом он заночевал в конторе на фабрике, воспользовавшись спальными принадлежностями, извлеченными из разных укромных уголков. Хозяин всегда был ранней пташкой, но в то утро встал раньше обыкновения. Он разбудил Джо французской песенкой, которую напевал, приводя себя в порядок.

– Так вы не унываете, хозяин? – воскликнул Джо.

– Ни на грош, mon garcon, что значит «мой друг»! Поднимайся, и давай пройдемся по фабрике, пока не пришли рабочие, – хочу поделиться с тобой планами на будущее. Станки мы все равно раздобудем, Джо! Слышал когда-нибудь о Брюсе?

– Вы про ту легенду, где паук научил короля не сдаваться? Еще бы. Читал я историю Шотландии, и знаю ее не хуже вашего. Значит, мы тоже проявим упорство?

– Еще бы!

– И много таких упорных на вашей родине?

– Вот как! И что у меня за родина, по-твоему?

– Конечно же, Франция – или нет?

– Разумеется, нет! Факт, что французы захватили Антверпен, где я родился, вовсе не делает меня французом.

– Тогда Голландия?

– Я не голландец. Теперь ты путаешь Антверпен с Амстердамом.

– Фландрия?

– Джо, что за инсинуации? Я фламандец? Разве у меня лицо фламандца – несуразный нос торчком, узкий лоб с залысинами, водянистые глазки à fleur de tête?[21] Или у меня короткие ноги и длинное тело, как у фламандца? Ты даже не знаешь, как выглядят жители Нидерландов, Джо! Я уроженец Антверпена. Там родилась моя мать, а в роду у нее были французы, поэтому я и говорю по-французски.

– Отец ваш из Йоркшира, вы и сами немного йоркширец. Сразу видно, что вы нам не чужой, потому как ловко зашибаете деньгу и ломитесь напролом.

– Джо, ты наглый пес, но к хамству мне не привыкать! Так называемый classe ouvrière – то есть трудовой люд в Бельгии – настоящие дикари, и со своими работодателями они держатся – как это будет по-английски? В общем, brutalement – можно перевести как «необузданно».

– В этой стране мы всегда говорим то, что думаем, и потому юные кураты да всякие знатные господа из Лондона шарахаются от нашей, так сказать, сиволапости. А нам просто нравится их оглоушивать и глядеть, как они закатывают глаза, вскидывают руками, будто с них живьем шкуру сдирают, да еще повторяют как заведенные: «Ах, ох! Что за дикари! Что за манеры!»

– Так вы и есть дикари, Джо. Неужели ты считаешь себя цивилизованным человеком?

– Я-то? Нет, хозяин, я середнячок. Полагаю, фабричные парни на севере смышленее, нежели трудяги земледельцы на юге. Ремесло развивает ум, на механике волей-неволей поумнеешь, как я. Знаете, следя за машинами, я дошел до того, что гляжу на результат и мгновенно вижу его причину, и сразу за нее хватаюсь. Вдобавок люблю почитать, и меня занимает, что там для нас поделывает наше правительство или что оно вытворяет с нами. А ведь есть парни и поумнее меня – среди перепачканных машинной смазкой ребят или среди красильщиков с сине-черными руками попадаются головастые, которые в законах разбираются не хуже, чем вы или старый Йорк, и гораздо лучше, чем простофиля Кристофер Сайкс из Уиннбери или хамло вроде Питера-ирландца, курата Хелстоуна.

– Похоже, ты и себя считаешь парнем смышленым, Скотт.

– Ха! Я-то уж смогу отличить творог от мела и прекрасно знаю, что не зарыл свои таланты в землю, как бы ни задирали нос те, кто мнит себя повыше меня. Да только у нас в Йоркшире тысячи парней ничуть не хуже, и две трети таких, что поумнее меня будут.

– Да уж, человек ты выдающийся и достоинств в тебе хоть отбавляй, но при этом самодовольный зануда и спесивый дурень! Не думай, что, нахватавшись по верхам прикладной арифметики в конторе и отыскав пару скудных азов химии на дне красильного чана, ты стал гениальным ученым. Торговля не всегда идет гладко, и поэтому такие, как ты, порой сидят без работы и без куска хлеба, только вам не следует считать себя мучениками под игом никудышного правительства. Скажу более: даже не предполагай, будто добродетели навсегда покинули крытые черепицей особняки и поселились под соломенными крышами. Смею тебя заверить, подобного вздора я терпеть не могу, поскольку прекрасно знаю, что человеческая природа везде остается себе верна, будь то под черепицей или под соломой, и в каждом ее представителе, который еще дышит, есть и пороки, и добродетели, пусть и в разных пропорциях, ведь зависит это вовсе не от места проживания. Видел я злодеев богатых, бедных, а также тех, кто ни богат, ни беден, потому как претворяет в жизнь желание Агари и живет в скромном достатке. Часы вот-вот пробьют шесть. Хватит болтать, Джо, пора звонить в фабричный колокол!

Была середина февраля, и к шести часам забрезжил рассвет, касаясь бледным лучом бурого мрака зимней ночи и придавая густым теням прозрачности. В то утро луч был особенно блеклым: на востоке не появилось ни отсвета, краски ничуть не потеплели. День медленно поднял тяжелые веки, бросил тусклый взгляд на окрестные холмы, будто ливень прошлой ночи совсем погасил огонь солнца. Дыхание утра оказалось таким же неприветливым, как и его вид: сырой ветер развеял ночные тучи и явил миру бесцветное, отливающее серебром кольцо по всему горизонту и гряды палевых слоистых облаков вдалеке. Дождь прекратился, но земля была еще сырая, всюду стояли лужи, ручьи набухли от воды.

В окнах фабрики горел свет, колокол громко звонил, и детишки торопливо спешили к зданию. Будем надеяться, что они не слишком замерзли, и утро показалось им даже приветливым, ведь порой бедняжкам случается идти на работу в метель, в проливной дождь или в мороз.

Мистер Мур стоял на входе, наблюдал и считал проходивших мимо детей. Тех, кто припозднился, ругал за опоздание; затем на них накидывался Джо Скотт, уже на рабочем месте. Ни хозяин, ни мастер не лютовали. Они вовсе не были людьми жестокими, хотя, пожалуй, казались суровыми, потому что оштрафовали правонарушителя, явившегося позднее всех. Мур взыскал с него пенни и пригрозил, что в следующий раз опоздание обойдется ему в два пенса.

В подобных случаях правила, несомненно, необходимы, а грубые и жестокие хозяева принимают грубые и жестокие меры, которые во времена, о коих мы тут рассказываем, применялись весьма деспотично. Однако, хоть я и описываю персонажей неидеальных (каждый персонаж в этой книге несовершенен в той или иной степени, поскольку мое перо отказывается выводить образцовые линии), я не стану иметь дело с личностями, вконец опустившимися или совсем скверными. Мучителей детей, рабовладельцев и погонщиков рабов я отдаю в руки правосудия. Романисту вполне можно простить нежелание пачкать свои страницы их гнусными выходками.

Вместо того чтобы терзать душу читателя и поражать его сердце эффектными описаниями порки и прочих телесных наказаний, я с радостью сообщаю, что ни мистер Мур, ни его мастер не ударили ни единого ребенка на своей фабрике. Конечно, однажды Джо высек родного сына за вранье и запирательство, однако, как и его работодатель, будучи человеком невозмутимым и спокойным, а вдобавок и разумным, прибегал к телесным наказаниям лишь в исключительных случаях.

Мур метался по своей фабрике, по двору, по красильне и складу, пока рассвет наконец не перешел в день. Даже солнце изволило встать – в небе возник абсолютно бесцветный диск, похожий на кусок льда. Он заглянул за вершину темного холма, посеребрил краешек свинцового облака над ней и мрачно обозрел ущелье, точнее, узкую долину, в которой мы сейчас находимся. Пробило восемь, огни на фабрике потушили. Начали звонить к завтраку, и дети, на полчаса освобожденные от тяжкого труда, потянулись к жестянкам с кофе и корзиночкам с хлебом. Давайте надеяться, что еды у них вдоволь, иначе нам будет их очень жаль.

Наконец Мур покинул фабричный двор и направился к своему жилищу. От фабрики оно находится совсем недалеко, зато живая изгородь и насыпи по обе стороны ведущей к нему дороги создают ощущение уединенности. Это небольшой беленый домик с зеленым крыльцом и навесом над дверью, возле нее и под окнами из земли торчат редкие коричневые стебли, сейчас – голые и безжизненные, летом же они наверняка покроются бутонами и цветами. Перед коттеджем – лужайка, окаймленная клумбами. Пока на них нет ничего, кроме голой земли, лишь кое-где проглядывают изумрудно-зеленые всходы подснежников и крокусов. Весна запаздывает, зима выдалась долгая и суровая. Последний снег растаял незадолго до вчерашнего дождя, остатки до сих пор белеют в оврагах и на вершинах холмов. Лужайка еще не зазеленела, трава на берегу ручья и под изгородью тоже пожухлая. Позади коттеджа – три стройных деревца. Не особо раскидистые, но поскольку растут на просторе, то смотрятся неплохо и даже внушительно. Таково жилище Мура – уютное гнездышко для отдыха и размышлений, в котором человек деятельный и целеустремленный не может долго сидеть сложа руки.

Похоже, дух скромного уюта ничуть не привлек владельца домика. Вместо того чтобы войти внутрь, он взял из сарайчика лопату и принялся работать в саду. С четверть часа он непрерывно копал, потом открылось окно и Мура окликнул женский голос:

– Eh, bien! Tu ne déjeûnes pas ce matin?[22]

Вся последующая беседа велась на французском, но поскольку это английская книга, я переведу ее для тебя, читатель.

– Завтрак готов, Гортензия?

– Конечно, уже полчаса как.

– Тогда я тоже готов. Я голоден как волк!

Мур отбросил лопату и вошел в дом. Узкий коридорчик привел его в небольшую гостиную, где стол уже был накрыт к завтраку: кофе, хлеб, масло и вдобавок нетипичные для английской кухни тушеные груши. Над этими яствами возвышалась леди, которая разговаривала с Муром через окно. Прежде чем продолжить повествование, непременно должна описать ее.

Она кажется немного старше, чем Мур, – вероятно, ей лет тридцать пять. Высокая и крепкая с хорошей фигурой, волосы темные, в данный момент накрученные на папильотки, щеки румяные, носик маленький, глазки черные. Нижняя часть лица несколько великовата по сравнению с верхней, лобик узкий, в морщинках. Физиономия капризная, но не злобная, и впечатление Гортензия производит своеобразное: глядя на нее, не знаешь, то ли сердиться, то ли смеяться. Самое курьезное в ее облике – наряд из шерстяной нижней юбки и полосатой кофточки. Юбка короткая, обнажающая не особо стройные лодыжки.

Не думай, читатель, будто я описываю чудовищную неряху. Вовсе нет! Гортензия Мур, сестра мистера Мура, – особа весьма опрятная и хозяйственная. Нижняя юбка, полосатая кофточка и папильотки – утренний наряд, в котором она с утра и до полудня привыкла хлопотать по дому у себя на родине. Гортензия не переняла местных обычаев лишь потому, что живет в Англии; напротив, она с удовольствием придерживается старых бельгийских привычек и даже видит в этом особую заслугу.

Мадемуазель о себе прекрасного мнения, и это отчасти заслуженно, поскольку она действительно обладает некоторыми достоинствами, кои, впрочем, изрядно переоценивает в количестве и качестве и при этом совершенно упускает из виду всевозможные мелкие изъяны, их сопровождающие. Гортензию не убедить в том, что она пристрастна и подвержена многим предрассудкам, слишком носится с собственным достоинством и важностью, склонна обижаться из-за мелочей. Однако это так. Впрочем, когда ее претензии на исключительность не подвергаются сомнению, а предрассудки не оспариваются, она умеет быть доброй и дружелюбной. Гортензия весьма привязана к своим двум братьям (кроме Роберта есть и еще один Жерар Мур). В качестве последних представителей семейства Мур оба для нее окружены чуть ли не священным ореолом.

Между тем Луи она знает меньше, чем Роберта. Его отослали в Англию еще в детстве, и выучился он в английской школе. К торговле Луи не годился, потому как не имел ни соответствующего образования, ни склонности, и после окончательного упадка семейного дела ему пришлось заняться собственной карьерой, избрав весьма тягостную и при этом весьма скромную ниву учительства. Сначала он устроился младшим учителем в школу, потом стал гувернером в одном семействе. Гортензия, упоминая Луи, отзывается о нем как о человеке способном, но при этом медлительном и мягком.

Ее похвалы Роберту выражаются в ином ключе и менее сдержанны: Гортензия им очень гордится, считая его величайшим деятелем Европы; все, что он говорит и делает, представляется ей значительным, и того же отношения к нему она ожидает от других. Для нее ничего нет безрассуднее, чудовищнее и постыднее, чем ставить палки в колеса Роберту, разве что мешать ей самой.

Соответственно, едва Роберт сел завтракать, сестра вручила ему порцию тушеных груш, сделала внушительных размеров бутерброд по-бельгийски и сразу разразилась потоками негодования, недобрым словом поминая события прошлой ночи.

– Quelle idée! Уничтожать станки… Quelle action honteuse! On voyait bien que les ouvriers de ce pays étaient à la fois betes et méchants. C’était absolument comme les domestiques anglais, les servantes surtout: rien d’insupportable comme cette Sara, par exemple![23]

– Она кажется мне опрятной и трудолюбивой, – заметил Мур.

– Не знаю, кем она кажется, и не стану утверждать, будто она грязнуля или лентяйка, mais elle est d’une insolence![24] Вчера спорила со мной четверть часа о том, как готовить говядину, и заявила, что я развариваю ее в лоскуты; что англичане не стали бы есть наш bouilli, и что бульон – лишь жирная теплая вода, а что до choucroute[25], то она к ней даже не прикоснулась бы! Тот бочонок, что стоит у нас в подвале – я весьма удачно заквасила его, – она обозвала помоями, то есть кормом для свиней! Эта девчонка меня изводит, и все же расстаться с ней я не могу, потому что другая будет еще хуже. Представляю, как ты мучишься со своими рабочими, pauvre cher frère![26]

– По-моему, ты не очень-то счастлива в Англии, Гортензия.

– Мой долг – быть там, где находишься ты, брат. Однако я действительно имею тысячу причин тосковать по нашему родному городу. Здесь буквально весь свет кажется мне дурно воспитанным. Мои привычки тут считаются несуразными. Если девушка с фабрики заглянет к нам в кухню и увидит, как я готовлю обед в этих юбочке и кофточке (ты ведь знаешь, что я не могу доверить Саре ни одного блюда), то она станет надо мной насмехаться. Если я принимаю приглашение на чай, что случалось раз или два, то ощущаю, как меня задвигают на задний план; я вовсе не получаю того внимания, которого достойна. Подумать только, из каких славных родов мы с тобой происходим, – взять хоть Жераров, хоть Муров! Мы имеем право требовать определенного уважения и чувствовать себя уязвленными, когда нам в нем отказывают. В Антверпене со мной всегда обращались с почетом, а здесь, стоит мне открыть рот, как все полагают, будто я разговариваю по-английски с нелепым акцентом, в чем я лично сомневаюсь – ведь я произношу звуки идеально!

– Гортензия, в Антверпене мы были богачами, в Англии нас считают за бедняков.

– Да! Люди здесь корыстные. Опять же, дорогой брат, в прошлое воскресенье, как ты помнишь, было очень сыро, поэтому я отправилась в церковь в своих опрятных черных сабо – в большом городе такие, конечно, не наденешь, но ходить по деревенской грязи обуви лучше нет. И вот, пока я шла по проходу между скамьями, вся такая сдержанная и умиротворенная, как обычно, четыре леди и столько же джентльменов засмеялись и закрыли лица молитвенниками!

– Ну надо же! Не носи больше свои сабо. Я ведь говорил, что они не вполне годятся для этой страны.

– Роберт, это же не обычные сабо, какие носят крестьянки! Говорю тебе, брат, это sabots noirs, très propres, très convenables![27] В Монсе и Лёзе – городах, расположенных не так уж далеко от элегантного Брюсселя – люди почтенные редко носят зимой иную обувь. Пусть бы кто попробовал пробираться по грязи фламандских chausses[28] в парижских ботиночках, on m’en dirait des nouvelles![29]

– Забудь про Монс с Лёзом и фламандские chausses! Знаешь, как говорят: когда ты в Риме, поступай как римляне. Кстати, насчет нижней юбки и полосатой кофточки я тоже не уверен. Прежде мне не доводилось видеть английскую леди в подобном наряде. Спроси у Каролины Хелстоун.

– У Каролины? Мне – спрашивать у Каролины? Советоваться с ней насчет платья?! Да это ей надо со мной советоваться по каждому поводу! Она лишь дитя.

– Ей лет семнадцать-восемнадцать, так что она уже должна разбираться в платьях, юбках и обуви.

– Умоляю тебя, брат, не порти мне Каролину! Не то с твоей подачи она заважничает. Сейчас она скромна и непритязательна, такой пусть и остается.

– Всем сердцем с тобой согласен! Она придет сегодня?

– Да, в десять часов утра у нее, как всегда, урок французского.

– Тебе ведь не кажется, что Каролина над тобой насмехается?

– Отнюдь. Она ценит меня больше, чем кто-либо здесь. Впрочем, Каролина ведь и знает меня лучше других. Видит, что у меня есть образование, ум, манеры, принципы – короче говоря, все то, что отличает благовоспитанную женщину из хорошей семьи.

– Ты ее хотя бы немного любишь?

– «Любишь» – слишком громко сказано. Я не из тех, кто предается неистовым страстям, поэтому на мою дружбу действительно можно положиться. Я отношусь к ней как к родственнице и сочувствую ее обстоятельствам. Поведение Каролины на уроках скорее способствует приязни, которая проистекает из вышеназванных причин, нежели ее уменьшает.

– Значит, на уроках она ведет себя хорошо?

– На мой взгляд – да, но ведь ты знаешь, брат, что у меня есть обыкновение пресекать любую фамильярность, добиваться почтения и внушать уважение. Тем не менее, будучи женщиной проницательной, я вижу, что Каролине свойственны недостатки, с которыми нужно усиленно бороться.

– Налей мне еще кофе напоследок и позабавь рассказом о ее прегрешениях!

– Дорогой брат, приятно видеть, что после утомительной ночи ты кушаешь с удовольствием. Так вот, Каролина – девушка испорченная, однако под влиянием моего авторитета и почти материнской заботы она еще может исправиться. Есть в ней порой некая скрытность, которая мне не по душе, потому что в результате ей не достает девичьей кротости. Вдобавок Каролине свойственны пылкие порывы, и это выводит меня из себя. Впрочем, по большей части она молчалива, грустна и погружена в размышления. Не сомневаюсь, что со временем мне удастся сделать из нее степенную и благовоспитанную леди, искоренив ее непонятную задумчивость. Не одобряю я этой невнятицы!

– Гортензия, я не понял ни слова! Что ты имеешь в виду под «пылкими порывами»?

– Пожалуй, лучше объяснить на примере. Как ты знаешь, иногда для отработки произношения я задаю ей учить французскую поэзию. За время своего обучения она прочитала много Корнеля и Расина, причем весьма ровным, рассудительным тоном, что я вполне одобряю. Однако порой Каролина проявляет вялость и неуважение к этим прославленным авторам, сдержанность уступает место равнодушию, а вынести его в своих учениках я не в силах, к тому же оно совершенно неуместно в изучении классиков! Недавно я вручила ей томик коротких стихотворений-однодневок и послала ее к окну выучить что-нибудь из них наизусть. И что ты думаешь? Вскоре она принялась судорожно перелистывать странички, кривя губы с явным пренебрежением. Я сделала ей замечание. «Ma cousine, – ответила она, – tout cela m’ennuie à la mort»[30]. Я сказала ей, что леди так выражаться не подобает. «Dieu! – воскликнула она, – il n’y a donc pas deux lignes de poësie dans toute la littérature française?»[31] Я потребовала объяснить, что она имеет в виду. Тогда Каролина с надлежащей покорностью извинилась и вскоре снова пришла в себя. Я видела, как она улыбается над книгой. Прилежно принялась что-то учить и через полчаса подошла, сложила руки, как я того требую, и начала декламировать стишок Шенье – «La Jeune Captive»[32]. Если бы ты слышал, в какой манере она это проделала и как прошептала пару сбивчивых замечаний после, ты бы понял, что я имею в виду под «пылкими порывами»! Можно подумать, что Шенье трогает за душу больше, чем Корнель и Расин вместе взятые. Будучи человеком острого ума, брат, ты распознал бы в этом несуразном предпочтении сумасбродность ума. Впрочем, Каролине повезло с наставницей: я дам ей систему, научу думать и снабжу набором мнений, которые позволят обрести полный контроль над своими чувствами!

– Ничуть не сомневаюсь, Гортензия. А вот и Каролина! Я видел, как за окном мелькнула ее тень.

– Ах! Верно. Она пришла слишком рано – занятие только через полчаса. Дитя мое, что привело тебя сюда до того, как я успела позавтракать?

Вопрос был обращен к вошедшей девушке, укутанной в зимнюю накидку, полы которой изящно облегали стройную фигурку.

– Я так спешила узнать, как ваши дела, Гортензия, да и о Роберте тоже волновалась! Ведь наверняка вы оба горюете из-за вчерашнего. Я услышала только сегодня утром. Дядя рассказал за завтраком.

– Ах, это чудовищно! Ты нам сочувствуешь? Твой дядя тоже?

– Мой дядя ужасно зол! Неужели он ездил вместе с Робертом на пустошь под Стилбро?

– Да, Каролина, мы выехали как настоящий боевой отряд, однако пленники, которых мы отправились освобождать, встретили нас на полпути.

– Надеюсь, никто не пострадал?

– Нет, только у Джо Скотта ссадины на запястьях из-за того, что его скрутили слишком крепко.

– Тебя там не было? Тебя ведь не было возле фургонов, когда на них напали?

– Нет. Редко бывает, что удается присутствовать при событиях, в которых желаешь принять участие.

– Куда ты собираешься сегодня? Я видела, что Мергатройд седлает твою лошадь.

– В Уиннбери, на рынок.

– Мистер Йорк тоже поедет. Я встретила сейчас его двуколку. Возвращайся с ним вместе, Роберт!

– Почему?

– Вдвоем лучше, чем одному, а мистера Йорка все любят – по крайней мере, беднота уважает.

– Значит, он послужит защитой мне, которого все ненавидят?

– Скорее недопонимают. Пожалуй, так будет вернее. Ты задержишься? Он часто задерживается, кузина Гортензия?

– Наверняка задержится. У Роберта нередко бывает много дел в Уиннбери. Ты захватила свою тетрадку, дитя мое?

– Да. Во сколько ты вернешься, Роберт?

– Обычно я приезжаю к семи часам. Хочешь, чтобы сегодня я приехал пораньше?

– Попробуй успеть к шести – теперь в это время не очень темно. К семи дневной свет гаснет совсем.

– Какая же опасность нависнет надо мной, Каролина, когда дневной свет угаснет? Что за угрозы таятся в темноте?

– Вряд ли я смогу облечь свои страхи в слова, но в данный момент мы все тревожимся о своих друзьях. Мой дядя называет эти времена опасными. И еще он говорит, что владельцев фабрик сейчас не любят.

– По-твоему, меня не любят больше прочих? Это известно всем. Ты не хочешь говорить прямо, зато в душе убеждена, что мне грозит участь Пирсона, которого подстрелили, причем не где-нибудь из-за изгороди, а в собственном доме, когда он поднимался по лестнице, собираясь лечь спать.

– Анна Пирсон показывала мне пулю, застрявшую в двери спальни, – мрачно произнесла Каролина, складывая накидку и пристраивая ее с муфтой на пристенный столик. – Между прочим, вдоль дороги в Уиннбери тянется живая изгородь, да еще нужно проехать через рощу возле Филдхеда. Ты же вернешься к шести?

– Непременно, – кивнула Гортензия. – Теперь, дитя мое, повтори заученный отрывок, пока я схожу замочить горох для пюре на обед.

Отдав распоряжение, она покинула гостиную.

– Значит, Каролина, ты считаешь, что у меня много врагов, и уверена, что друзьями я обделен?

– Не то чтобы обделен, Роберт. У тебя есть сестра и брат Луи, которого я никогда не видела, еще есть мистер Йорк и мой дядя – ну и, конечно, многие другие.

– Вряд ли ты смогла бы назвать еще хоть кого-нибудь, – улыбнулся Роберт. – Покажи мне свою тетрадь. До чего аккуратный почерк! Похоже, моя сестра весьма дотошный учитель. Она хочет вылепить из тебя настоящую фламандскую школьницу. Что за жизнь тебя ждет, Каролина? Что ты будешь делать со своим французским, рисованием и другими навыками, когда овладеешь ими?

– В том-то и дело! Когда Гортензия взялась меня учить, я не умела практически ничего. Что же касается моей судьбы, то ответа у меня нет. Думаю, буду жить с дядей и вести домашнее хозяйство, пока…

– «Пока» что? Пока он не умрет?

– Нет! Не надо так говорить! Я никогда не думаю о его смерти. Дяде всего пятьдесят пять лет. Я имела в виду иное – пока мне не придется заняться чем-нибудь другим.

– Туманная перспектива! Неужели она тебя устраивает?

– Раньше устраивала. Дети не особо склонны к размышлениям, точнее – их мысли крутятся вокруг вещей менее приземленных. Впрочем, в иные моменты меня далеко не все устраивает.

– Почему же?

– Я не работаю, точнее – ничего не зарабатываю.

– Так вот в чем дело, Лина. Значит, ты тоже хочешь зарабатывать деньги?

– Да. Мне нужно найти себе какое-нибудь занятие. Будь я мальчиком, было бы гораздо проще. Я бы с легкостью и удовольствием научилась настоящему делу и далеко пошла!

– И в каком же направлении?

– Я смогла бы обучиться деловым премудростям у тебя – мы же родственники, хотя и дальние. Начала бы работать у тебя в конторе, вела бухгалтерию и писала письма, пока ты ездишь на рынок. Я знаю, ты хочешь разбогатеть, чтобы выплатить отцовские долги. Может, я сумела бы помочь тебе этого добиться.

– Помочь мне? Ты должна подумать и о себе.

– Про себя-то я не забываю, но разве можно думать только о себе?

– О ком же еще нам думать? Бедняки не имеют права на лишние привязанности, их долг – сосредоточиться на главном.

– Нет, Роберт!

– Да, Каролина. Бедность обязывает быть эгоистичным, пресмыкаться и тревожиться по пустякам. Порой сердце бедняка озарят некие лучи, оно отогреется и почувствует в себе силы, чтобы распуститься подобно весенней листве или даже покрыться цветами, однако он обязан подавить этот порыв и воззвать к благоразумию, которое обдаст его ледяным дыханием, будто северный ветер.

– И тогда никому не будет счастья!

– Говоря о бедности, я имею в виду не естественную, привычную бедность рабочего, а постыдное положение человека, обремененного долгами. Я измученный заботами негоциант, вечно пытающийся найти выход из практически безвыходной ситуации.

– Ты должен лелеять надежду, а не тревогу! Хватит постоянно думать о своих бедах! Не хочу досаждать тебе советами, только порой мне кажется, будто в твоих представлениях о счастье есть некий изъян, как и в твоей манере.

– Я весь внимание, Каролина.

– В твоей манере… – «Мужайся, Каролина, ты должна сказать правду!» – Так вот, в твоей манере, всего лишь в манере обращения с простыми йоркширцами.

– Похоже, тебе часто хотелось мне это сказать.

– Да, очень!

– Полагаю, изъян проистекает вовсе не из моих душевных качеств. Гордость тут ни при чем. Разве человеку в моем положении есть чем гордиться? Я всего лишь скуп на слова, невозмутим и невесел.

– Ты обращаешься с рабочими так, будто они машины! Дома ведешь себя совсем по-другому.

– Для своих домашних я вовсе не чужой в отличие от этих английских деревенщин. Я мог бы изображать доброхота, только в фиглярстве не силен. Я считаю их безмозглыми и порочными; они чинят мне всяческие препятствия. Подобным обращением я воздаю им должное!

– Ты ведь не ждешь, что за это тебя будут любить?

– Вот еще!

– Ах! – воскликнула юная нравоучительница, качая головой и вздыхая. Этим возгласом она дала понять, что какой-то болтик внутри Роберта раскрутился, и она не в состоянии устранить неполадку.

– Пожалуй, я не очень привязчив. Мне вполне хватает узкого ближнего круга.

Каролина склонилась над грамматикой и отыскала нужное правило с упражнениями.

– Роберт, ты не мог бы починить мне пару перьев?

– Сначала позволь разлиновать твою тетрадь, Каролина, а то у тебя строки вечно получаются косые… Ну вот. Теперь перья. Любишь поострее?

– Сделай так, как всегда чинишь Гортензии и мне, а не с широкими концами, как для себя.

– Будь я похож на Луи, остался бы дома и посвятил это утро тебе и твоим занятиям, однако мне нужно отправляться к Сайксу, на склад шерсти.

– Ты заработаешь деньги.

– Скорее потеряю.

Когда Мур закончил чинить перья, к садовой калитке подали оседланную и взнузданную лошадь.

– Ну вот, Фред уже ждет, пора ехать, но сначала схожу поглядеть, что там творится на южной границе участка.

Мур вышел из комнаты и отправился в сад позади фабрики. У освещенной жаркими лучами солнца стены вовсю пробивалась первая травка, распускались цветы – подснежники, крокусы и примулы. Мур собрал маленький букетик, окружил его листочками, вернулся в гостиную, достал из корзинки для рукоделия сестры шелковую нить, затем перевязал его и положил на письменный стол перед Каролиной.

– Хорошего тебе дня!

– Спасибо, Роберт. Чудесный букетик! Смотрю на него, и будто солнышко сверкает и ясное небо проглядывает. Тебе тоже хорошего дня!

Мур замер на пороге, словно хотел что-то добавить, но промолчал и вышел. У калитки он вскочил в седло, потом внезапно спешился, бросил поводья Мергатройду и вернулся в дом.

– Забыл перчатки, – пояснил он, беря что-то с пристенного столика, и как бы между прочим поинтересовался: – Каролина, тебя не ждут дома неотложные дела?

– У меня их не бывает. Миссис Рэмсден велела связать детские носочки для «еврейской корзинки», но это может подождать.

– Далась вам эта «еврейская корзинка»! И название выдумали удачное: баснословные цены при самом скромном содержимом вполне ему соответствуют. В уголках рта ты прячешь улыбку – значит, понимаешь все не хуже меня. Забудь про «корзинку» и погости денек у нас! Дядюшка ведь не станет предаваться грусти в твое отсутствие?

– Нет, – улыбнулась Каролина.

– Так я и думал. Тогда оставайся и пообедай с Гортензией, она будет рада, если ты составишь ей компанию. А вечером немного почитаем вслух. Луна появится примерно в половине девятого, я провожу тебя до дому часов в девять. Согласна?

Она радостно кивнула. Мур промедлил немного. Он склонился над столом Каролины и заглянул в ее грамматику, попробовал пальцем перо, повертел в руках букетик. Лошадь нетерпеливо била землю копытом, Фред Мергатройд многозначительно покашливал у калитки, недоумевая, почему хозяин не идет.

Мур еще раз пожелал кузине хорошего дня и наконец удалился.

Гортензия вернулась в гостиную минут через десять и с удивлением обнаружила, что к упражнениям Каролина даже не приступила.