Читать книгу Шерли - Шарлотта Бронте - Страница 7

В то утро мадемуазель Мур досталась весьма рассеянная ученица. Каролина постоянно пропускала мимо ушей объяснения наставницы. Несмотря на суровые упреки в невнимательности, настроение у нее оставалось безоблачным. Она сидела у окна, и казалось, будто впитывает не только весеннее тепло, но и ласковое воздействие солнечного света, благодаря которому становится счастливой и красивой. Сегодня Каролина выглядит хорошенькой, как никогда, и смотреть на нее одно удовольствие.

Надо заметить, что она не лишена дара красоты. Каролина невероятно хороша собой и нравится всем с первого взгляда. Девичьи формы вполне соответствуют ее возрасту – стройная, гибкая, ладно сложенная, все при ней: выразительное и нежное лицо, прелестные губы, а дивные большие глаза порой озаряются сиянием, способным проникнуть прямо в душу и расположить к себе. Прекрасная кожа, роскошные каштановые волосы, которые она умеет изящно завивать в прическу; лежащие на плечах локоны ей к лицу. Одевается Каролина со вкусом: несмотря на скромный фасон и недорогую материю, ее наряды по цвету и крою ей очень идут, подчеркивая достоинства фигуры. Сегодня она в коричневом платье из мериносовой шерсти того же мягкого оттенка, что и ее локоны, маленький воротничок оживляет розовая ленточка, впереди повязанная бантом. Других украшений девушка не носит.

Ну вот и все о внешности Каролины. Что касается характера и ума, если таковые у нее имеются, то в положенное время они сами себя проявят.

Ее историю можно изложить в двух словах. Родители не сошлись характерами и расстались вскоре после рождения ребенка. Мать Каролины – сводная сестра отца мистера Мура, поэтому, хотя по крови они не родные, в каком-то смысле ее можно считать дальней кузиной Роберта, Луи и Гортензии. Отец Каролины – брат мистера Хелстоуна – обладал тяжелым характером, и родственники предпочитают его не вспоминать, поскольку смерть сводит все счета. Жена была с ним несчастна. Слухи о его семейной жизни, весьма достоверные, придали правдоподобия и слухам о его брате, который отличается гораздо более твердыми моральными устоями.

Матери Каролина не видела почти с рождения, отец умер в сравнительно молодом возрасте, и единственным ее опекуном стал дядя, приходской священник. Как мы уже знаем, ни по характеру, ни по образу жизни мистер Хелстоун не слишком годится для воспитания юной девицы. Он мало заботится об ее образовании – пожалуй, ему вообще не пришло бы в голову им заняться, если бы Каролина сама не поняла, что ей не уделяют должного внимания, и не стала напоминать о себе и своих скромных нуждах, стремясь получить хотя бы минимальный запас знаний. И все же она с огорчением чувствовала ущербность и понимала, что девушки ее возраста и положения обладают большими знаниями и навыками, поэтому с восторгом откликнулась на любезное предложение кузины Гортензии, сделанное вскоре по прибытии той в дом у лощины, обучать ее французскому языку и рукоделию. Мадемуазель Мур в свою очередь тоже обрадовалась, потому что эти занятия придали ей значимости: ей понравилось иметь в подчинении столь способную ученицу. На первых порах она сочла Каролину совершенно невежественной, и когда девушка начала делать успехи, сразу приписала их вовсе не ее таланту и стараниям, а своей превосходной методике преподавания. Обнаружив, что неопытная в бытовых делах ученица обладает разнообразными, хотя и отрывочными знаниями в самых различных областях, Гортензия ничуть не удивилась и сочла, что кладезем этих сокровищ стало общение с наставницей. Разубедить ее не могло даже то, что Каролина многое знала о предметах, от которых сама Гортензия была совсем далека. При всей нелогичности идея эта крепко засела в голове мадемуазель Мур.

Гортензия гордилась тем, что обладает un esprit positif[33], и любому развлечению предпочитала сухую цифирь, поэтому держалась с ученицей строго. Она без устали гоняла ее по грамматике французского языка, заставляя заниматься нескончаемыми analyses logiques[34] – самым эффективным упражнением, которое смогла изобрести. Эти analyses ни в коей мере не служили Каролине источником удовольствия; она полагала, что вполне освоила бы французский и без них, и очень жалела времени, убитого на propositions, principales и incidents[35], на определение incidente determinative или incidente applicative[36] и на разграничение предложений на pleine, elliptique или implicite[37]. Порой впадала в полную растерянность и тогда, воспользовавшись отсутствием Гортензии (та частенько перетряхивала и перекладывала содержимое платяных шкафов наверху, предаваясь этому занятию бóльшую часть дня), шла с учебником к Роберту в контору и с его помощью постигала нелегкую науку.

Мур обладал ясным и спокойным складом ума. Стоило ему лишь взглянуть на незначительные затруднения Каролины, как они сразу исчезли. Решение головоломки он выдавал буквально в двух словах. Если бы Гортензия могла учить с той же легкостью, насколько быстрее продвигалось бы обучение Каролины! Одарив кузена восхищенной и благодарной улыбкой, брошенной скорее к его ногам, чем в лицо, она неохотно возвращалась в дом и садилась за упражнение или задачу (мадемуазель Мур учила Каролину также и арифметике) и вздыхала, что природа не создала ее мальчиком, ведь тогда бы она попросилась клерком к Роберту и работала рядом с ним в конторе, вместо того чтобы сидеть с Гортензией в гостиной.

Иногда, хотя и редко, Каролина оставалась в доме у лощины на весь вечер. Бывало, во время этих визитов Мур уезжал на рынок, к мистеру Йорку или сидел с посетителем в другой комнате. А порой он не занимался ничем и мог поговорить с Каролиной. И в такие вечера во всей Англии не нашлось бы гостиной приятнее той, где собрались эти трое. Когда Гортензия не изображала строгую наставницу, не стряпала и не устраивала разнос прислуге, нрав ее смягчался. Под вечер она расслаблялась и бывала весьма добра к своей юной кузине англичанке. Если же попросить ее сыграть на гитаре и что-нибудь спеть, она приходила в совсем уж прекрасное расположение духа. Поскольку музицировала Гортензия искусно, а голос у нее был хорошо поставлен, слушать ее можно было не без удовольствия, а если бы не церемонность и напыщенность, которые неизменно отражались на манере исполнения и проступали в выражении лица, слушать ее было бы сплошным удовольствием.

Сбросив бремя дневных забот, Мур если и не оживлялся сам, то весьма благосклонно наблюдал за своей оживленной кузиной, слушал внимательно и с готовностью отвечал на вопросы. Каролине нравилось сидеть рядом с ним, что-нибудь рассказывать или просто на него смотреть. Иногда он и сам приходил в почти веселое настроение и становился ласковым и дружелюбным.

Увы, на следующее утро Мур снова превращался в ледышку. Как бы ни были приятны ему эти тихие совместные вечера, он никогда не настаивал на их повторении. Данное обстоятельство озадачивало его наивную кузину. «Если бы у меня имелась возможность счастливо провести время, я пользовалась бы ею вовсю. И уж точно не дала бы ей пылиться и ржаветь в углу неделями!»

Тем не менее Каролина отнюдь не спешила претворять свою теорию в жизнь. Как бы ей ни нравились совместные вечера, она не являлась без приглашения. Довольно часто отвечала отказом на предложение Гортензии, если Роберт к ней не присоединялся или делал это без достаточного энтузиазма. В то утро он впервые пригласил ее сам, а потом был к ней так добр, что хорошего настроения Каролине хватило на целый день.

Утро прошло как обычно. Мадемуазель словно угорелая носилась из кухни в гостиную, то распекая Сару, то проверяя упражнения Каролины или слушая, как она рассказывает урок. Невзирая на безупречность выполнения заданий, до одобрения она не снисходила никогда, поскольку считала, что похвала совершенно несовместима с высоким званием учителя, а вот порицание – неотъемлемая часть обучения. Верила, будто непрерывные нотации разной степени тяжести поддерживают авторитет учителя, и если урок Каролина отвечала без единой ошибки, то сразу получала выговор за неправильную осанку или выражение лица, за манеры или платье.

За обедом повторилась привычная сцена. Внеся блюдо в гостиную, Сара чуть не грохнула его об стол с таким выражением, будто хотела сообщить: «Подобной дряни мне подавать не доводилось, даже собаки на это не позарятся!» Несмотря на брезгливость Сары, еда оказалась довольно вкусной. Гороховый суп-пюре мадемуазель готовила сама, горько сетуя, что в дикой Англии нормального гороха не отыскать днем с огнем. Потом подали мясо: происхождения неизвестного – предположительно смесь разных сортов, – мелко порубленное, перемешанное с хлебными крошками и как следует приправленное, затем запеченное в форме – блюдо хотя и непривычное, но съедобное. К нему полагались овощи с зеленью, нарезанные весьма странным образом. Обед завершил пирог с фруктами, приготовленный по рецепту, который мадемуазель Жерар Мур унаследовала от своей grand’mère[38]. Судя по вкусу, вместо сахара туда клали mélasse[39].

Каролина не возражала против бельгийской кухни, поскольку та вносила в привычное меню некое разнообразие. И очень кстати: прояви она хоть малейшее отвращение, навек впала бы в немилость к мадемуазель, которая не простила бы ей пренебрежения к своим национальным блюдам.

Вскоре после обеда Каролина уговорила кузину-наставницу подняться наверх, чтобы переодеться. Этот маневр требовал определенной сноровки. Ни в коем случае нельзя было даже намекнуть на то, что короткая юбочка, исподняя рубашка и папильотки неуместны для женщины ее положения, иначе мадемуазель наверняка заупрямилась бы и гордо носила их до самой ночи. Осторожно лавируя между подводными скалами и зыбучими песками, ученица под предлогом перемены обстановки увлекла свою учительницу на второй этаж, а уже в ее комнате заметила, что переодеться можно и сейчас, чтобы больше к этому не возвращаться. Пока та читала нотацию о тщетности погони за модой и превозносила свои заслуги в пренебрежении к нарядам, Каролина быстренько стянула с нее нижнюю рубашку, помогла надеть приличное платье, прикрепила воротничок, привела в порядок прическу и придала своей кузине вполне презентабельный вид. Увы, о финальных штрихах Гортензия позаботилась сама: туго обвязала горло шейным платком и напялила длинный черный фартук, как у прислуги. Без fichu[40] даме появляться неприлично, а фартук отличает хорошую хозяйку от неряхи. Видимо, она была уверена, что с помощью этих двух предметов помогает брату сохранить значительную часть его доходов. Гортензия собственноручно пошила два подобных приспособления и для Каролины, и это стало причиной единственной ссоры между кузинами, которая оставила в душе старшей из них горький осадок, потому как младшая наотрез отказалась от этих выгодных и элегантных подарков.

– У меня платье под горло и воротничок, – пояснила Каролина, – в платке я буду задыхаться. Короткие переднички тоже вполне меня устраивают. Я предпочла бы ничего не менять.

Настырная Гортензия наверняка заставила бы ее поменять наряд, но тут вмешался Мур и заявил, что переднички Каролины вполне годятся, к тому же, насколько он может судить, она еще не взрослая и обойдется без фишю, учитывая, что локоны у нее длинные и закрывают шею. Против мнения Роберта было не поспорить, поэтому сестре пришлось уступить, однако она крайне осуждала утонченные наряды Каролины, подчеркивающие ее женственность. Добротную и невзрачную одежду Гортензия считала beaucoup plus convenable[41].

Вторую половину дня кузины занимались рукоделием. Мадемуазель, как и большинство бельгиек, иголкой владела весьма искусно. Она ничуть не считала пустой тратой времени посвящать бесконечные часы вышивке, портить глаза плетением кружев или вывязыванием узоров на спицах, но превыше всего ценила штопку. Гортензия могла спокойно потратить целый день на пару дырочек в дырявом чулке и с гордостью полагать, что достойно выполнила свой женский долг. После французской грамматики это была вторая горесть, омрачавшая жизнь Каролины, которой приходилось осваивать и нелегкую иностранную науку, требовавшую скрупулезно класть стежок за стежком, искусно подражая оригинальному плетению нитей. Изнурительное занятие, почитаемое Гортензией Жерар и многими поколениями ее предшественниц наипервейшим долгом женщины! Когда сама она еще носила детский чепчик на маленькой черноволосой головке, мать тоже вручила ей иголку, нитку и пугающе драный чулок; свидетельство ее hauts faits[42] стало достоянием публики прежде, чем Гортензии исполнилось шесть лет. Обнаружив, что Каролина абсолютно несведуща в важнейшем из искусств, ее кузина едва не заплакала от жалости при виде столь запущенного случая.

Она отыскала пару чулок без малейших признаков пяток и усадила невежественную англичанку за работу. Миновало несколько лет, а чулки по-прежнему обитали в корзинке для рукоделия Каролины. Она делала пару стежков каждый день – в виде наказания за грехи. Починка жутких обносков была тяжким бременем, и она с радостью бросила бы их в камин. Однажды Мур увидел, как кузина сидит и вздыхает, и предложил устроить тайную кремацию у себя в конторе. Каролина хорошо знала, что соглашаться неразумно: в результате она получит очередную пару чулок – вероятно, в еще худшем состоянии. Она решила из двух зол выбрать более знакомое и привычное.

После обеда леди сидели и шили до тех пор, пока не устали глаза и пальцы, а одна из них окончательно не пала духом. Небо потемнело и снова разразилось проливным дождем. В сердце Каролины начал закрадываться страх, что Сайксу или Йорку удастся убедить Роберта задержаться в Уиннбери, чтобы переждать непогоду, которой, казалось, конца не будет. Пробило пять, из туч лило как из ведра. В стропилах гулко шумел ветер, наступал вечер. В сгустившихся сумерках огонь в камине пылал ярко-красным.

– Распогодится не раньше, чем луна взойдет, – изрекла мадемуазель Мур, – поэтому я убеждена, что брат задержится. Было бы досадно, вздумай он поступить иначе. Выпьем же кофе и не станем дожидаться Роберта понапрасну.

– Я устала. Можно мне отложить работу, кузина?

– Да, при таком свете от нее все равно толку мало. Сложи и убери шитье в сумочку, потом иди в кухню и прикажи Саре накрывать к goûter, или к чаю, как вы его называете.

– До шести время есть! Он еще может приехать.

– Говорю тебе: нет. Я слишком хорошо знаю своего брата и умею предвидеть любые его перемещения.

Все мы знаем, как утомительно ожидание и каким горьким бывает разочарование. Каролина послушно поплелась в кухню. На столе Сара кроила себе платье.

– Тебя просят принести кофе, – тихо произнесла юная леди, облокотившись о каминную полку и опустив голову.

– Вы совсем сникли, мисс! И все из-за того, что кузина заставляет вас столько работать. Как же ей не стыдно!

– Ну что ты, Сара, дело не в этом, – возразила Каролина.

– Еще как в этом! Вы чуть не плачете, и все из-за того, что просидели сиднем целый день. Даже котенок загрустит, если не пускать его на улицу.

– Сара, твой хозяин часто возвращается с рынка пораньше, если идет дождь?

– Никогда такого не было, сегодня – другое дело!

– То есть?

– Он уже вернулся. Я сама видела минут пять назад Мергатройда с хозяйской лошадью в поводу, когда бегала за водой на задний двор. Думаю, мистер Мур сейчас в конторе с Джо Скоттом.

– Ты ошибаешься!

– Уж я-то хозяйскую лошадь знаю.

– Но самого хозяина не видела?

– Зато слышала. Он объяснил Джо Скотту про новые станки, насчет которых договорился на следующую неделю, и про четырех солдат из Стилбро для надежности.

– Сара, ты платье кроишь?

– Да. Красивое, правда?

– Чудесное! Приготовь кофе, а я помогу тебе выкроить рукав и дам чего-нибудь для отделки. У меня есть узкая атласная ленточка, которая подойдет сюда по цвету.

– Вы очень добры, мисс!

– Будь умницей, поторопись! И поскорее поставь хозяйские туфли к огню, чтобы ему сразу переобуться в теплое. Вот и он идет!

– Мисс, вы не там режете!

– Ой, и правда! Ну да ничего, не успела испортить.

Дверь открылась, вошел Мур – промокший и замерзший. Каролина на мгновение отвлеклась от кройки, потом снова опустила голову. Она тщетно пыталась успокоиться и придать лицу бесстрастное выражение. Наконец встретившись с Муром взглядом, Каролина радостно просияла:

– Мы тебя и ждать перестали! Все уверяли, будто ты не приедешь.

– Я же обещал, что вернусь скоро. Ты-то надеялась?

– Нет, Роберт, не в такую непогоду. Ты промок и замерз! Иди переодеваться. Если ты простудишься, я… то есть мы с твоей сестрой не простим себе этого!

– Плащ у меня непромокаемый, так что нужно только переобуться в сухое. До чего приятно постоять у огня после ветра с дождем!

Мур стоял у очага рядом с Каролиной, наслаждался теплом и рассматривал начищенную медную посуду. Затем Мур увидел взволнованное личико Каролины, обрамленное шелковистыми локонами, и сияющие от счастья ясные глаза. Сара ушла с подносом в гостиную и задержалась, выслушивая отповедь хозяйки. Мур обнял юную кузину за плечи, склонился и поцеловал в лоб.

– Ах! – воскликнула она, будто поцелуй вернул ей дар речи. – Я так боялась, что ты не приедешь! Зато теперь я счастлива! А ты счастлив, Роберт? Тебе нравится возвращаться домой?

– Да. По крайней мере, сегодня.

– Ты уж не переживаешь из-за своих станков, дел и войны?

– Сейчас нет.

– Дом у лощины больше не кажется тебе слишком тесным и унылым?

– Уже – нет.

– Тебе больше не досадно, что богатые и сильные мира сего про тебя позабыли?

– Довольно! Зря ты думаешь, что мне есть до них дело. Я лишь хочу заработать денег и добиться положения в обществе.

– С твоими способностями и добродетелями это будет несложно! Ты рожден, чтобы стать сильным мира сего, и ты им станешь!

– Если ты говоришь от чистого сердца, то как, по-твоему, мне добиться успеха? Впрочем, я прекрасно знаю, что ты посоветуешь. Вот только сработает ли? Эх, Лина, ты совсем не знаешь жизни!

– Зато я хорошо знаю тебя.

– Вот уж нет!

– Ты лучше, чем я думаю?

– Гораздо хуже!

– Нет, лучше! Я знаю, что ты хороший.

– С чего ты взяла?

– Я вижу, что ты хороший, и чувствую это.

– Чувствуешь?

– Да, всем сердцем!

– Лина, ты судишь меня сердцем, а нужно – рассудком.

– И рассудком тоже, поэтому я тобой очень горжусь. Роберт, ты даже не догадываешься, сколько я о тебе думаю!

Смуглое лицо Мура залилось краской, крепко сжатые губы сложились в улыбку. В глазах заплясали искорки, однако он изогнул бровь с самым серьезным видом.

– Напрасно ты придерживаешься столь лестного мнения, Лина, – заявил Мур. – Мужчины вообще-то те еще мерзавцы. Причем ты даже не представляешь насколько! Мне ни к чему претендовать на то, что я лучше собратьев.

– Иначе я не питала бы к тебе столько уважения! Благодаря скромности я и считаю тебя человеком наидостойнейшим.

– Пытаешься мне льстить? – резко обернулся он, пристально вглядываясь ей в лицо.

– Нет, – мягко ответила Каролина, посмеиваясь над его внезапным порывом. Оправдываться далее она не сочла нужным.

– Тебе безразлично, что я думаю?

– Да.

– Ты так тверда в своих намерениях?

– Видимо, да.

– И в чем же они заключаются, Каролина?

– Я лишь хочу высказать то, что думаю, и сделать так, чтобы ты ценил себя больше.

– Уверив меня, что моя кузина – мой самый искренний друг?

– Вот именно. Роберт, я твой искренний друг!

– А я… Впрочем, поживем – увидим, Лина.

– Надеюсь, хотя бы не враг?

В кухню ворвались Сара со своей хозяйкой, и Роберт не ответил. Женщины заспорили из-за café au lait[43], который Сара обозвала полным бредом и переводом даров Всевышнего, «поскольку кофе надо варить в воде», на что мадемуазель возразила, что это un breuvage royal[44] и что Сара из-за своей невежественности не способна оценить его.

Прежние обитатели кухни потихоньку выскользнули в гостиную. До того, как Гортензия к ним присоединилась, Каролина успела лишь повторить свой вопрос: «Надеюсь, хотя бы не враг?» – на что Роберт с дрожью в голосе воскликнул: «Разве я смог бы?» Затем он расположился у стола и усадил ее рядом.

Каролина едва заметила бурное негодование мадемуазель, когда та к ним присоединилась; ее длинная тирада на тему conduite indigne de cette méchante créature[45] прозвучала ничуть не более вразумительно, чем звяканье фарфоровой посуды. Роберт немного посмеялся над бедами Гортензии – впрочем, весьма сдержанно, – потом вежливо попросил ее успокоиться и предложил в качестве утешения выбрать себе в служанки любую девушку с его фабрики. Однако выразил сомнение, что сестру устроит подобный выбор, поскольку большинство из них не имеют ни малейшего понятия о работе по дому, и дерзкая своенравная Сара, при всех ее недостатках, ничуть не хуже прочих представительниц своего класса.

Мадемуазель признала справедливость этого довода: по ее словам, ces paysannes anglaises étaient tout insupportables[46]. Что она только не отдала бы за bonne cuisinière anversoise[47] – в высоком чепце, короткой юбочке и скромных sabots, приличествующих ее классу, – куда как лучше, чем дерзкая вертихвостка в платье с оборками и с непокрытой головой! Видимо, Сара не разделяла мнения святого Павла, что женщине ходить с непокрытой головой неприлично, и придерживалась противоположной точки зрения, наотрез отказываясь заключать в льняной или муслиновый чепец роскошные золотистые волосы, которые любила закалывать гребнем на затылке, а по воскресеньям завивала в кудри.

– Может, поищем для тебя девушку из Антверпена? – предложил Мур, который на людях держался строго, к своим же домашним был очень добр.

– Merci du cadeau![48] – раздалось в ответ. – Девушка из Антверпена не протянет здесь и десяти дней, ведь над ней станут насмехаться все твои фабричные coquinas[49]. – Гортензия немного смягчилась. – Ты очень добр, дорогой брат! Прости, что вышла из себя. Мои житейские испытания действительно суровы – видимо, так уж суждено. Помню, как мучилась наша покойная матушка, хотя к ее услугам были лучшие девушки Антверпена. Похоже, прислуга везде испорченная и расхлябанная!

Мур также помнил о мучениях матушки с прислугой. Матерью она была хорошей, и он чтил ее память, однако прислуге в Антверпене она частенько задавала жару, как и его преданная сестрица в Англии. Поэтому он промолчал и, когда со стола убрали, решил потешить Гортензию, достав ноты и гитару. Вручив инструмент сестре и перекинув ей ленту через шею с самой нежнейшей заботой, Мур попросил ее исполнить любимые песенки их матушки. Это нехитрое средство неизменно приводило Гортензию в прекрасное настроение.

Ничто не облагораживает нас так, как любовь. Семейный разлад уродует душу, семейное единение – возвышает. Довольная и благодарная Гортензия преобразилась, едва коснувшись струн гитары, сделавшись почти грациозной и красивой. От привычной раздражительности не осталось и следа, на смену ей пришла sourire plein de bonté[50]. Она пела с глубоким чувством, ведь эти песни напоминали ей и о матери, к которой испытывала глубокую привязанность, и об ушедшей юности. Гортензия заметила, что Каролина слушает с интересом, и это прибавило ей благодушия, а восклицание: «Хотела бы я петь и играть, как Гортензия!» – окончательно решило дело и растопило ее сердце на весь вечер.

Разумеется, без небольшой нотации о тщете желаний и необходимости упорного труда не обошлось. Гортензия напомнила кузине, что как Рим строился не за один день, так и свое образование мадемуазель Жерар Мур получила вовсе не за неделю и не только благодаря одному желанию стать умной. Это выдающееся достижение стоило ей огромных усилий. Она всегда отличалась упорством и трудолюбием, учителя неизменно восхищались ею и сходились в одном: редко можно встретить талант такой силы в сочетании с прилежностью, и так далее и тому подобное. Говорить о своих заслугах мадемуазель могла часами.

Наконец Гортензия достигла состояния блаженного самодовольства, утихла и взялась за вязание. Опущенные шторы, ярко пылающий камин, мягкий свет лампы придали маленькой гостиной особое вечернее очарование. Вполне вероятно, что его ощущают все трое присутствующих. Вид у них счастливый.

– Чем займемся теперь, Каролина? – спросил Мур, снова сев рядом с кузиной.

– И чем же, Роберт? – задорно воскликнула она. – Выбирай!

– В шахматы играть не будем?

– Нет.

– В шарады и триктрак тоже?

– Нет-нет! Мы оба терпеть не можем тихие игры, в которые играют лишь бы занять руки!

– Пожалуй. Тогда, может, посплетничаем?

– О ком же? Вряд ли нам интересен кто-нибудь настолько, чтобы разбирать его по косточкам.

– Тонко подмечено. Я вынужден отказаться по той же причине.

– Вот именно! Странно, что нам вовсе не нужен третий… то есть четвертый, – поспешно добавила она, оглянувшись на Гортензию, – мы столь самодостаточны в своем счастье и не желаем делить его ни с кем из ныне живущих, однако приятно было бы обратиться к прошлому, услышать голоса тех, кто уже много поколений спит в могилах, давно ставших садами и полями, поговорить с ними, узнать их мысли и чувства.

– Кому же мы станем внимать? На каком языке? На французском?

– Роберт, твоим французским предкам несвойственно вещать ни столь благозвучно, ни столь возвышенно и в то же время метко, как твоим английским прародителям. Сегодня ты станешь чистокровным англичанином! Ты будешь читать английскую книгу.

– Старинного английского автора?

– Да, и ты его очень любишь. А я выберу произведение, которое тебе созвучно. Оно пробудит твою натуру, искусной рукой коснется струн сердца и заставит их зазвенеть. Роберт, твое сердце подобно лире, однако твое бремя – плохой менестрель, и струны слишком часто молчат! Пусть Шекспир пробудит их ото сна! Увидишь, как он всколыхнет дремлющую в твоем сердце силу и заставит его зазвучать по-английски!

– Я должен читать Шекспира?

– Ты должен воскресить его дух, услышать голос в своем сердце, обрести частичку его души!

– С расчетом на то, чтобы я стал лучше? Вроде как после проповеди?

– Он тебя взбудоражит, подарит новые ощущения. Благодаря Шекспиру ты почувствуешь себя живым, откроешь в своем сердце не только достоинства, но и пороки и душевные изъяны!

– Dieu! que dit-elle?[51] – воскликнула Гортензия, которая сосредоточенно считала петли, не обращая внимания на разговор. Однако последние слова оскорбили ее слух.

– Не обращай внимания, сестра. Сегодня пусть говорит все, что хочет. Каролина порой любит накидываться на твоего брата. Меня это забавляет.

Каролина, взобравшись на стул, шарила на верхних полках шкафа. Наконец она вернулась с книгой.

– Вот Шекспир, а вот «Кориолан». Теперь читай, и сразу узнаешь, насколько ты ничтожен и насколько велик!

– Тогда садись со мной рядом и поправляй, если ошибусь.

– Значит, я буду учителем, а ты учеником?

– Ainsi, soit-il![52]

– Шекспир станет нашей наукой?

– Наверное.

– И ты обещаешь не вести себя как француз, не быть скептичным и не насмехаться? Перестанешь воображать, будто отказ восхищаться Шекспиром – проявление мудрости?

– Не знаю.

– Если так, я заберу у тебя книгу, обижусь, надену шляпку и уйду домой!

– Садись, я начинаю.

– Будь добр, подожди минутку, брат, – вмешалась мадемуазель. – Когда джентльмен читает в кругу семьи, леди всегда рукодельничают. Каролина, дитя мое, берись за вышивание. Может, ты успеешь вышить целых три веточки за вечер.

Каролина ужаснулась:

– При свете лампы ничего не видно, глаза устали, и я не могу делать две вещи одновременно! Если буду вышивать, то ничего не услышу, а если буду слушать, то не смогу рукодельничать.

– Fi, donc! Quel enfantillage![53] – воскликнула Гортензия.

Мур, как всегда учтиво, вмешался:

– Позволь Каролине забыть про вышивку сегодня. Мне потребуется все ее внимание, чтобы она следила за моим произношением, а для этого она должна смотреть в книгу.

Томик Шекспира он положил между собой и кузиной, руку закинул на спинку ее стула и начал читать.

Первая же сцена «Кориолана» доставила Муру истинное наслаждение, и он быстро вошел во вкус. Кичливую речь Кая Марция голодающим гражданам Мур прочитал с выражением, и хотя не одобрил вслух его безрассудной гордыни, явно был с ним солидарен. Каролина с улыбкой посмотрела на Роберта.

– Вот тебе и первый изъян, – заметила она. – Ты сочувствуешь горделивому патрицию, который презирает своих голодных сограждан и оскорбляет их. Читай дальше.

Мур продолжил чтение. Военные сцены его не вдохновили, он заявил, что они давно устарели и проникнуты духом варварства, однако бой Кориолана с Туллом Авфидием восхитил его. Увлекшись, Мур позабыл про критику: он явно оценил мощь и жизненность трагедии Барда; вырвавшись из узкой колеи личных предрассудков, он принялся упиваться масштабным изображением человеческой природы и подмечать, как оживают персонажи, говорящие с ним со страниц книги.

Комические сцены давались ему не очень хорошо, и Каролина прочитала их сама. В ее исполнении они наполнились смыслом, и Муру понравилось. Каролина вкладывала в них душу, в эти минуты ее было просто не узнать – будто в ней внезапно открылся дар декламатора. Следует отметить, что в тот вечер ее речи, будь они серьезные или шутливые, печальные или веселые, звучали непринужденно и порывисто, им была присуща неуловимая прелесть, которая проглядывает в проблеске метеора на темном небе, в сверкании росы, в расцветке или в очертаниях облаков на закате, в мерцании игристой ряби бегущего ручейка.

Кориолан в блеске славы, Кориолан в пору невзгод, Кориолан в изгнании – образы следовали один за другим подобно грандиозным теням. Похоже, изгнание Кориолана потрясло Мура до глубины души. Он словно перенесся к очагу в пиршественном зале Авфидия и увидел перед собой воочию легендарного патриция, в своем унижении еще более великого, чем в дни былой славы. Мур воображал его «грозный облик», мрачное лицо, на котором «читается привычка к власти», ему был виден из-под «изодранных снастей корабль могучий». Месть Кая Марция нашла у Мура горячее сочувствие и не вызвала ни малейшего возмущения. Каролина прошептала: «И снова я вижу изъян двух родственных душ».

Поход на Рим, мольбы матери, длительное сопротивление, окончательная победа над темными страстями, присущая личности благородной, ярость Авфидия на то, что он счел слабостью своего союзника, смерть Кориолана, печаль его великого врага – все сцены были написаны с такой поэтической мощью и жизненностью, что всецело увлекали ум и сердце и чтеца, и слушателя.

– Ну как, прочувствовал Шекспира? – спросила Каролина, после того как Мур закрыл книгу.

– Похоже на то.

– Узнал в себе какие-нибудь черты Кориолана?

– Возможно.

– Он ведь обладал и достоинствами, и изъянами!

Мур кивнул.

– И в чем же его вина? Почему Кориолана возненавидели сограждане? Что заставило их отправить его в изгнание?

– А как думаешь ты?

– Спрашиваю снова:

– Я послушаю твой ответ, сфинкс.

– В этом и суть! Ты не должен кичиться перед своими рабочими, тебе нужно проявлять к ним внимание и заботу, и еще не должен быть с ними таким суровым, ведь ты любую просьбу превращаешь в приказ!

– Вот, значит, какую мораль ты вывела из пьесы. Откуда в твоей головке берутся подобные мысли?

– Их диктует мне забота о твоем благе и безопасности, дорогой Роберт, а также страх. В последнее время многие считают, что ты попадешь в беду.

– Кто именно?

– К примеру, мой дядя. Он восхищается твоей твердостью духа, целеустремленностью, презрением к недругам и отказом «угождать толпе».

– А ты полагаешь, что я должен ей угождать?

– Нет, ни за что на свете! Я не хочу, чтобы ты унижался, и в то же время мне кажется несправедливым мешать всех бедных рабочих в одну кучу, обзывать толпой и относиться к ним свысока.

– Каролина, а ты демократка! Что бы на это сказал твой дядя, доведись ему узнать?

– С дядей я разговариваю редко и вовсе не на такие темы. Все, что не касается шитья и кухни, он считает выше женского понимания.

– Думаешь, ты достаточно разбираешься в этих темах, чтобы давать мне советы?

– Я разбираюсь во всем, что касается тебя. Было бы гораздо лучше, если бы рабочие тебя любили, чем ненавидели, и я точно знаю, что доброта покорит их сердца скорее, чем гордость. Если бы ты держался гордо и холодно с Гортензией и со мной, разве бы мы любили тебя? Порой ты бываешь со мной холоден, и разве я рискую быть ласковой в ответ?

– Ладно, Лина, я получил урок и по языку, и по этике с налетом политики, теперь твоя очередь. Гортензия говорит, что тебя впечатлило какое-то стихотворение, которое ты учила наизусть – вроде бы бедного Андре Шенье, – «La Jeune Captive»[55]. Ты еще его не забыла?

– Едва ли.

– Тогда рассказывай. Не торопись и следи за произношением!

Каролина начала декламировать тихим, чуть дрожащим голоском, но постепенно обрела уверенность. Последние строфы Шенье она передала особенно хорошо:

Мур слушал, опустив голову, а потом украдкой взглянул на кузину. Он откинулся на спинку кресла и стал незаметно наблюдать за Каролиной. Щеки ее раскраснелись, глаза заблестели, на лице появилось такое выражение, которое придало бы прелести даже невзрачным чертам. Впрочем, в ее случае об этом изъяне не могло быть и речи. Солнце роняло лучи вовсе не на бесплодную почву – оно ласкало цветущую юность. Все ее контуры преобразились, смотреть на девушку было одно удовольствие. В данный момент оживленную и растроганную прекрасными строками Каролину, пожалуй, можно было даже назвать красивой. Подобное лицо привлекает к себе не только спокойные чувства вроде уважения и некоторого восхищения, но и более нежные, теплые и глубокие – дружбу, симпатию и даже влечение. Закончив декламировать, Каролина повернулась к Муру.

– Ну как, хорошо я рассказывала? – спросила она, улыбаясь словно счастливый послушный ребенок.

– Даже не знаю.

– Как это – не знаешь? Разве ты не слушал?

– И слушал, и смотрел. Значит, ты – любительница поэзии, Лина?

– Если мне попадается истинная поэзия, я не успокоюсь, пока не выучу стихотворение наизусть и оно не станет частью меня!

Мур долго хранил молчание. Пробило девять. Вошла Сара и сообщила, что за Каролиной явилась служанка мистера Хелстоуна.

– Вот и завершился наш вечер, – вздохнула Каролина. – Пройдет немало времени, прежде чем нам удастся повторить его.

Гортензия давно дремала над вязаньем и ничего не ответила.

– Ты не против бывать здесь почаще?

– Я люблю к вам приходить, но не хочу навязываться. Пойми меня правильно, Роберт, я вовсе не набиваюсь на приглашение!

– Прекрасно тебя понимаю, девочка. Порой ты читаешь мне морали за то, что я хочу разбогатеть, однако, будь я богат, мой дом стал бы твоим, где бы я ни жил.

– Это было бы чудесно, а если бы ты был беден – еще беднее, чем сейчас, – еще чудеснее! Доброй ночи, Роберт.

– Я обещал тебя проводить.

– Знаю, только я думала, что ты забудешь, и не решалась напомнить. Захочется ли тебе выходить из дому в такой холодный вечер? Фанни уже здесь, так что не стоит утруждаться.

– Вот твоя муфта. Тише, не разбуди Гортензию! Пойдем.

Полмили до дома приходского священника они преодолели быстро. Расстались в саду без поцелуя, едва пожав друг другу руки, и все же после ухода Роберта его кузина пребывала в радостном возбуждении. В тот день он был так добр к ней, причем не на словах, а на деле: доброта сквозила в его взгляде, в ласковом и дружелюбном поведении.

Что касается самого Мура, то он вернулся домой мрачным и приунывшим. Постоял в лунном свете, прислонившись к садовой калитке, посмотрел на опустевшую, темную фабрику, оглядел окруженную холмами лощину и отрывисто воскликнул:

– Так не пойдет! Моя слабость все погубит! Впрочем, – проговорил он тише, – помешательство скоро отступит. Я прекрасно это знаю, так бывало и раньше. Завтра все закончится.