Читать книгу Дом сестер - Шарлотта Линк - Страница 9

Никто не мог припомнить такой жаркий май, как в 1910 году. На юге Англии, как писали газеты, жара была почти невыносимой, и особенно страдали и жаловались жители Лондона. На улицах выставлялись бочки с водой, чтобы прохожие могли освежиться. Сезон отпусков еще не начался, но состоятельные люди уже сбежали в свои загородные имения.

В Йоркшире всегда было прохладнее, чем в южных графствах, но этот май даже там отличался необычно жаркой и сухой погодой. День за днем солнце палило с безоблачного голубого неба. Крестьяне уже пророчили длительную засуху и плохой урожай. Но их опасения казались необоснованными. В апреле шли обильные дожди, и луга покрылись свежей густой зеленью. Овцы жадно щипали траву, будто не могли насытиться. И, глядя на них, казалось, что уже ощущаешь великолепный пряный запах сыра, приготовленного из их молока. Еще более знаменитым, чем овечий сыр, был, правда, сыр из коровьего молока под названием «Уэнслидейл», который любят во всей Англии.

Фрэнсис Грей этой весной была беспокойна как никогда. В марте ей исполнилось семнадцать лет, она чувствовала себя взрослой, но у нее было ощущение, что относительно скоро должно произойти какое-то крупное событие, которое послужит началом вступления во взрослую жизнь. При этом она не знала, что это будет за событие. Ей лишь казалось, что до сих пор в ее жизни ничего не происходило и что в дальнейшем все будет не таким однообразным.

В начале апреля она наконец распрощалась с ненавистной школой Эмили Паркер в Ричмонде и в первые недели свободы думала, что никогда больше в ее жизни не будет ничего плохого, что все печали остались позади. До самого окончания школы Фрэнсис ее ненавидела. Она выросла на ферме Уэстхилл, в зеленом, холмистом Уэнслидейле, бегала летом босиком, скакала на лошади без седла и уздечки, сидела по-турецки на кухонном столе и слушала истории, которые ей рассказывала бабушка. Ей казалось невыносимым быть заключенной в мрачном доме в городе, спать в комнате еще с девятью девочками и при этом молчать, потому что все разговоры были запрещены. Во время прогулок они ходили парами друг за другом, им нельзя было бегать – только на уроках физкультуры, – запрещалось громко смеяться и рассказывать непристойные анекдоты, которые Фрэнсис слышала от рабочих на ферме. Однажды мисс Паркер, директор школы, застала ее сидящей на кровати скрестив ноги. Она была вне себя от ярости, назвала Фрэнсис распутной и испорченной и предрекла ей плохой конец, так как дама, которая не всегда смыкает ноги, провоцирует мужчин на определенные мысли, за которыми в худшем случае следуют даже действия. Мисс Паркер была возмущена, пожалуй, даже больше, чем в том инциденте с теннисной ракеткой. При этом во всей школе не было ни одного человека мужского пола и, соответственно, никого, у кого могли бы возникнуть такие опасные мысли. Фрэнсис не очень интересовало, какое мнение имеет о ней старая Паркер, но поскольку за плохим поведением неизбежно следовал запрет на поездку домой в выходные дни, она в конце концов все-таки постаралась в определенной степени вести себя подобающим образом. В итоге получила на удивление хороший аттестат зрелости. Все, о чем она тогда думала, заключалось в следующем: «Все! Все закончилось! Теперь я наконец буду жить!»

После всех этих лет мучительной тоски по дому Уэстхилл должен был бы стать для нее раем. Но что-то изменилось, и прошло несколько недель, прежде чем Фрэнсис поняла, что это она стала другой. За прошедшие годы детство незаметно попрощалось с ней. Незаметно, потому что в своей тоске и печали она оберегала его как сокровище и никогда не думала о том, что оно когда-то закончится. Фрэнсис больше не была той босоногой девочкой, которая заслушивалась историями своей бабушки и скакала галопом на лошади. Она была в замешательстве, осознавая, что не успела подготовиться к тому периоду жизни, в который ей предстояло вступить.

Май с его небывалой жарой, казалось, был единственным серьезным предзнаменованием, и беспокойство Фрэнсис еще больше возросло.

– Я думаю о том, что будет со мной дальше, – сказала она однажды утром матери. Была пятница, шестое мая, дата, которую ей в дальнейшем придется вспоминать по многим причинам. – Я ведь не могу все время сидеть дома и ничего не делать!

Ее мать, Морин Грей, как раз искала в своей комнате ноты для фортепиано; с минуты на минуту должна была прийти ее преподавательница по музыке, и она хотела до этого еще раз сыграть заданные произведения.

– Дорогая, все устроится, – сказала мать чуть рассеянно, – почему бы тебе просто не наслаждаться летом?

– Каким же образом? Здесь абсолютно ничего не происходит! Каждый день одно и то же!

– Но, когда еще училась в Ричмонде, ты постоянно говорила, как тебе не хватает Уэстхилла и жизни здесь. По выходным ты жаловалась, что вынуждена учиться и не можешь делать то, что тебе хотелось бы. Теперь ты можешь. Ты хотела, в конце концов, снова лежать на цветущем лугу и смотреть в небо, ты…

– Мама, но я не могу заниматься этим весь день, – прервала ее Фрэнсис раздраженным голосом. – Это просто… я не могу продолжать то, что уже закончила. Мне больше не двенадцать! Мне семнадцать!

Морин вынырнула из шкафа и пригладила волосы. Ей вскоре должно было исполниться 37 лет, и у нее уже было четверо детей, один из которых не прожил и нескольких недель, но выглядела она как юная девушка. Фрэнсис, у которой, как и у ее отца, был кельтский тип внешности, завидовала матери из-за ее медово-золотистых волос и янтарных глаз. Все краски на лице и теле Морин заключали в себе золотистый оттенок, были теплыми, мягкими и гармоничными. У Фрэнсис же, напротив, – холодными и жесткими. Ни малейшего розоватого оттенка, который смягчал бы белизну ее кожи, ни одной светлой пряди на волосах интенсивного черного цвета. В школе мисс Паркер девочки сказали, что у нее интересная внешность. Слово «симпатичная» не звучало никогда.

– Через неделю у Ли состоится Праздник весны, – сказала Морин. – Тебя это не радует?

– Радует, конечно. Но я же не могу бегать с одного праздника на другой. Разве в этом смысл жизни?

– Фрэнсис, пройдет еще немного времени, и один из местных молодых людей попросит твоей руки. Ты выйдешь замуж, у тебя появятся дети, ты станешь вести домашнее хозяйство. И будешь злиться, что испортила себе это прекрасное лето бесплодными мечтаниями, вместо того чтобы по-настоящему им наслаждаться. Если у тебя на самом деле будет собственная семья, ты больше не будешь иметь так много свободного времени.

– Я еще слишком молода, чтобы выходить замуж и иметь детей.

– Мне тоже было семнадцать, когда появился мой первый ребенок.

– В твое время все было по-другому. Да и ты была другой. Я сейчас просто не могу представить себе, чтобы я решилась выйти замуж за человека, с которым потом проживу всю свою жизнь!

Морин вздохнула. Фрэнсис знала, что, по мнению матери, подобные разговоры ни к чему не приведут. Она была убеждена, что Фрэнсис однажды влюбится, резко поменяет свое мнение о детях и браке и будет сама удивляться, почему она так долго была всем недовольна.

– А как у вас с Джоном Ли? – осторожно спросила мать. – Вы ведь с детских лет практически обручены. – Она улыбнулась, и эта ее улыбка разозлила Фрэнсис.

– Ах, мама, когда это было… уже давным-давно. Он меня больше об этом не спрашивает.

– Наверное, ты постоянно делаешь такое недовольное лицо, что он не осмеливается, – предположила Морин. Тут она вздрогнула – с улицы раздался сигнал клаксона. – О господи, это уже приехала мисс Мэйнард, а я все еще не нашла ноты!.. Беги вниз и скажи ей, чтобы шла в гостиную. Я сейчас приду.

Мисс Мэйнард, преподавательница по музыке, была известна своим бестактным поведением. Фрэнсис знала, что сегодня она была в мрачном настроении, и не удивилась, когда мисс Мэйнард сразу же сделала ей замечание.

– Кто же тебе насолил? – спросила она. – Душевные страдания?

– Нет, – ответила Фрэнсис рассерженно. У нее всегда возникал вопрос: почему люди, глядя на молодую девушку, не в состоянии предположить, что у нее могут быть и иные проблемы, кроме душевных страданий?

– У меня есть кое-что, что исправит твое настроение! – заявила мисс Мэйнард и стала рыться в своей сумке. Она извлекла из нее конверт и помахала им перед носом Фрэнсис. – Я иду как раз от Ли. Старая мисс Ли недавно внушила себе, что она непременно должна играть на фортепиано… Джон Ли попросил меня передать тебе это письмо. – И вложила письмо в руку Фрэнсис.

– Разве Джон дома? – удивленно спросила та. Джон учился в Кембридже и редко приезжал домой.

– Его отец неважно себя чувствует, – объяснила мисс Мэйнард. – Я не знаю, в чем там дело, но в любом случае Джон приехал домой из-за него.

Должно быть, что-то серьезное, предположила Фрэнсис. Джон приехал из Кембриджа в Дейл-Ли явно не из-за простуды отца.

– Письмо заклеено, – констатировала мисс Мэйнард, подмигнув. – Ты можешь проверить. Конечно, меня так и подмывало узнать, что в нем, но по дороге нигде не нашлось водяного пара! – Она громко рассмеялась и прошла мимо Фрэнсис в дом, откуда сразу донеслось: – Морин! Привет, Морин! Это я, Дороти!

Фрэнсис закатила глаза и стала размышлять, куда бы ей скрыться, чтобы спокойно прочитать письмо. После ее возвращения из Ричмонда она видела Джона лишь однажды, мельком, на Пасху во время богослужения. Вокруг них было много народу, и им удалось перекинуться разве что парой слов.

Девушка огляделась. Как всегда, когда она лицезрела ферму Уэстхилл и окружающий ее ландшафт, в ней пробудилось чувство умиротворенности и благодарности за то, что она здесь живет. Кругом, насколько хватало глаз, простирались зеленые холмистые луга, вдали – пасущиеся коровы и овцы, отдельные островки небольших темных пролесков; кое-где ручьи, петляющие вокруг горы. Пастбища вдоль и поперек пересекались низкими, неровными и косыми каменными стенами, поросшими мхом и мелкими лиловыми цветами. Широкая полевая тропа вела от дома вниз, по склону, к извилистой проселочной дороге, по которой в одном направлении можно было попасть в Дейл-Ли и дальше в Аскригг, а в другом – в Дейлвью, в поместье Ли. Семейству Ли уже на протяжении нескольких поколений принадлежала вся земля в окрестностях, за исключением относительно скромного участка земли, который занимала ферма Уэстхилл. В течение минимум двухсот лет каждое поколение Ли всякий раз пыталось завладеть землей Уэстхилла. Но им это не удавалось, и в том числе Чарльз Грей, отец Фрэнсис, отклонял любое заманчивое предложение старого Артура Ли без малейших колебаний.

Фрэнсис обошла дом и через небольшую калитку вошла в сад. Все здесь цвело и разрасталось не случайно. Каждый цветок, каждый куст, каждое дерево Морин сажала тщательно и обдуманно. Здесь можно было прогуляться вдоль плантаций шиповника и гигантских кустов рододендронов, помечтать в тени фруктовых деревьев или под меланхолично свисающими ветвями плакучей ивы. Еще всего несколько недель – и зацветут розы, а весь сад покроется розовыми и лиловыми цветами фуксий.

С тех пор как Фрэнсис себя помнила, она была постоянным свидетелем ставшего привычным зрелища: мать, стоящая на коленях где-нибудь между кустами и деревьями и копошащаяся в земле. Однажды она сказала, что это в ее характере – преодолевать проблемы и заботы повседневной жизни. «Если я чувствую между пальцами землю, если вижу, что раскрывается новый бутон, если вдыхаю аромат роз, то все мои заботы так быстро растворяются в воздухе, что я даже забываю, что именно так удручало меня еще минуту назад!»

Фрэнсис сумела обойти это пристрастие матери, так как терпеть не могла ползать на коленях и с болью в пояснице бороться с сорняками. Тем не менее она понимала мать, потому что так или иначе земля давала ей столько же силы, что и Морин.

Она села на окрашенную в белый цвет скамейку под одним из вишневых деревьев и открыла письмо. Ей на колени упала открытка, в которой Джон своим округлым почерком написал ей следующее:

«Дорогая Фрэнсис, мне очень надо сегодня после обеда поговорить с тобой. Давай поедем на лошадях! Я заеду за тобой около пяти».

– Интересно, что он хочет, – пробормотала Фрэнсис. Тут она подняла голову и, увидев свою сестру Викторию, которая шла к ней по дорожке сада, вовремя успела спрятать весточку от Джона в карман юбки.

– Привет, Фрэнсис! А я тебя ищу… Что ты здесь сидишь? – крикнула она.

– А почему ты вообще здесь? – спросила Фрэнсис. – С каких это пор в школе мисс Паркер так рано отпускают на выходные? В мое время, видит бог, было по-другому…

– В школе обнаружили коклюш, – объяснила Виктория, – и нас как минимум на две недели отправили по домам!

– Что же мне так не повезло! – сказала Фрэнсис завистливо. – У нас никогда не было ни коклюша, ни чего-то подобного… Надеюсь, ты не успела заразиться?

– Я тоже надеюсь. Как же это хорошо – неожиданно получить каникулы!

– Безусловно, – согласилась Фрэнсис, но при этом была совершенно уверена, что этот неожиданный подарок для Виктории означает далеко не то же самое, чем это раньше было бы для нее, Фрэнсис. Виктория с удовольствием училась в школе мисс Паркер. Она любила похихикать с другими девочками, обожала чопорную школьную форму, в которой Фрэнсис всегда чувствовала себя как арестантка. Она не была особенно хорошей ученицей, но зато преуспела в пении и рукоделии. Мисс Паркер называла ее «одна из моих любимиц» и предоставляла ей множество привилегий. Фрэнсис всегда могла прочитать мысли старой директрисы по ее лицу: «Как это только возможно, чтобы две сестры были такими разными?»

И тот, кто увидел бы их сейчас, сказал бы то же самое. В свои почти пятнадцать лет Виктория выглядела как прелестная кукла. В ней не было ни капли той бесформенности, от которой в этом возрасте страдала Фрэнсис. Она была очень похожа на свою мать. У нее был тот же золотистый оттенок кожи, волос и глаз, очаровательная улыбка и такой же бархатистый голос. Она всегда была милой и хорошенькой, каждый ее баловал и исполнял любую ее прихоть. Будучи еще крошечным, розовым, пухленьким карапузом, она приводила людей в восторг. Каждому хотелось ее подержать на руках, погладить и прижать к себе. Фрэнсис, которой исполнилось два года, когда родилась Виктория, была достаточно смышленой и разумной девочкой, чтобы суметь это заметить и наблюдать за всем происходящим с болезненной ревностью. Позднее Морин рассказывала ей, что она была совсем другим ребенком: пугающе худым, но очень выносливым и с огромным желанием научиться всему быстрее и раньше других детей. Хватать, ползать, ходить – всем этим она овладела очень рано и училась этому с твердой решимостью, до тех пор пока у нее не стало получаться.

Морин никогда не говорила ей об этом открыто, но Фрэнсис и без того было понятно, что люди не восторгались ею так, как Викторией. Их отец дал младшей дочери имя глубоко почитаемой им королевы, и только позднее Фрэнсис пришла в голову мысль о том, почему не ее, как дочь, родившуюся первой, крестили этим именем. Но, вероятно, при виде худого ребенка со слишком светлыми голубыми глазами, которого Морин произвела на свет в марте 1893 года, ему такая мысль даже в голову не пришла. И только очаровательную толстощекую малышку, которую ему два года спустя положили на руки, он счел достойной того, чтобы она носила имя великой правительницы.

В этот майский день на Виктории было синее, достающее до щиколотки платье-матроска и голубой бант в длинных темно-русых волосах, которые блестели на солнце, как мед, и слегка завивались.

Еще два-три года, подумала Фрэнсис, и мужчины из-за нее разобьют здесь дверь своими лбами!

– Джордж, кстати, тоже приехал, – сказала Виктория, – пять минут тому назад, из Уэнсли, на наемном экипаже.

– Джордж? А что случилось? – Их брат учился в Итонском колледже и приезжал домой только на каникулы.

– Он кого-то привез.

– Друга?

– Какую-то женщину! – ответила Виктория. – Приятная, но какая-то странная.

Женщина… Это было интересно. Из всех людей на свете Фрэнсис больше всех любила и восхищалась Джорджем, своим старшим братом. К тому же он был единственным человеком, к которому она относилась практически без критики.

Джордж был привлекательным, умным, деликатным, обаятельным… она могла бы наградить его бесконечным множеством льстивых характеристик. В этом году он заканчивал учебу в Итоне. Если брат во время своей подготовки к экзаменам приехал в Йоркшир, наверняка не больше чем на один или два дня, да еще и привез с собой какую-то даму, Фрэнсис могла предположить, зачем. Он хотел представить девушку семье. Вероятно, тут нечто серьезное…

– Почему ты сразу об этом не сказала? – спросила она, встав. – Где они сейчас? Я хочу поздороваться с Джорджем!

«И посмотреть на эту женщину», – подумала она.

Джордж стоял перед домом, с трудом защищаясь от двухгодовалой дворняги Молли, которая радостно бегала перед ним и с громким лаем то и дело прыгала на него, выражая свой восторг от его приезда. Казалось, что она понимала, что обязана своей жизнью Джорджу. Два года тому назад темным, холодным осенним вечером он нашел на обочине дороги полуживой комок. У него были каникулы, и в течение этих двух недель Джордж постоянно вставал каждую ночь, чтобы дать крохе молоко и яичный желток. Когда ему надо было уезжать, произошло душераздирающее прощание, и теперь, с его возвращением, Молли от счастья потеряла рассудок.

– Джордж! – крикнула Фрэнсис еще издалека, потом подбежала к нему и бросилась в его объятия. Закрыла глаза. От него так хорошо пахло! К нему было так приятно прикоснуться…

Она слышала, как Джордж рассмеялся, нежно и тихо.

– Иногда я не знаю, кто больше рад меня видеть – ты или Молли. В любом случае, мне это очень льстит.

Фрэнсис отступила на один шаг и посмотрела на него.

– Ты надолго?

Он с сожалением покачал головой.

– Я, собственно говоря, вообще не должен был уезжать. Мне нужно каждую минуту зубрить. Но…

Не договорив, он посмотрел куда-то в сторону, и Фрэнсис, последовав за его взглядом, увидела молодую женщину, стоявшую облокотившись на автомобиль мисс Мейнард. Та направилась к ним.

– Элис, позволь представить тебе мою сестру Фрэнсис, – сказал Джордж. – Фрэнсис, это мисс Элис Чэпмен.

– Добрый день, Фрэнсис, – ответила Элис. У нее был глубокий, теплый голос. – Я много о вас слышала. Рада с вами познакомиться.

Фрэнсис нерешительно протянула Элис руку.

– Добрый день.

Они оценивающе посмотрели друг на друга. Фрэнсис подумала, что Виктория права; Элис действительно симпатичная. У нее были тонкие, правильные черты лица, темно-зеленые глаза, красиво изогнутый нос. Волосы цвета меди она зачесывала строго назад. Элис была невысокой и грациозной и источала почти осязаемую энергию. От нее исходила какая-то необычайная сила.

– Знаешь, Джордж, – сказала Элис, – пожалуй, ты должен сначала один пройти в дом и подготовить твою маму к моему появлению. А я пока немного осмотрюсь здесь, на улице. Может быть, твоя сестра будет так любезна и составит мне компанию?

– Мы можем пойти в сад, – предложила Фрэнсис.

Джордж кивнул.

– Хорошо. Очевидно, у моей матери сейчас урок музыки. Тогда мы увидимся позже.

Он улыбнулся Элис, и Фрэнсис увидела в его глазах обожание. У нее возникло ощущение, что из них двоих он был более влюбленным и уступчивым. Элис Чэпмен держала его на коротком поводке.

Виктория исчезла – во всяком случае, ее нигде не было видно. Элис села на каменную стенку в конце сада. Уэстхилл располагался на холме, и отсюда, сверху, открывался великолепный вид на раскинувшиеся на другой стороне долины стойла и дома рабочих с ферм, принадлежавших Уэстхиллу.

Элис огляделась и глубоко вздохнула.

– Как хорошо побыть на природе… Поездка на поезде была бесконечной. В Уэнсли, или как называется это место, Джордж нанял экипаж. – Она улыбнулась. – Какая здесь идиллия!

– Иногда и здесь бывает скучно, – ответила Фрэнсис, сев рядом с Элис. – Откуда вы знаете моего брата?

– Мы познакомились с ним во время демонстрации. Н-да, это мягко сказано… Скорее тогда была настоящая битва. – Она рассмеялась. – Вы выглядите совершенно растерянной, Фрэнсис! Я думаю, вы как раз пытаетесь представить себе вашего брата в качестве участника демонстрации… Однако можете быть совершенно спокойны. Он не имеет к этому никакого отношения. Мы проникли на занятия в Итон и развернули там наши плакаты. Возникла порядочная суматоха.

– Кто это мы?

– ЖСПС. Вы ведь наверняка об этом что-то слышали?

Конечно, Фрэнсис слышала о ЖСПС – Женском социально-политическом союзе. Это была партия борцов за права женщин под руководством Эммелин и Кристабель Панкхёрст, которые выступали за предоставление женщинам избирательных прав с помощью радикальных средств. О них много говорили, чаще всего с негативным оттенком. Многие мужчины насмехались над ними, используя довольно грубые слова: «мужеподобные бабы», «неудовлетворенные шлюхи», «мерзкие вороны» и «бедные сумасшедшие».

Фрэнсис не могла до конца понять подобное поведение мужчин; как будто возникала угроза того, что рухнет империя, если женщины получат избирательное право. «В следующий раз пусть еще мой пес принимает решение о политической судьбе Англии!» – возмущался недавно старый Артур Ли на каком-то общественном мероприятии, и при этом сам зарычал, как разозленная собака. Все присутствующие засмеялись и зааплодировали, в том числе и женщины. Фрэнсис знала, что даже ее отец, хоть и являлся приверженцем партии тори[3], по своим взглядам был либералом и противостоял суфражисткам, как их называли в соответствии с преследуемой ими целью – добиться избирательного права[4].

«Политика не женское дело», – говорил он всегда. Морин никогда не высказывалась по данному поводу, и Фрэнсис расценивала это как молчаливое согласие, но все-таки решила как-нибудь спросить об этом мать с глазу на глаз.

– Я еще никогда не встречала никого, кто являлся бы членом ЖСПС, – сказала она.

– Думаю, ваши родители придают большое значение тому, с кем вы общаетесь, – сказала Элис язвительно, – и суфражетки вряд ли входят в круг одобряемых ими лиц.

– Мои родители придают также большое значение тому, с кем общается Джордж.

– Да, я полагаю. Тогда вряд ли они будут в восторге, когда он представит меня им.

Фрэнсис тоже этого опасалась. Она была крайне удивлена, что Джордж влюбился в эту девушку. Элис была привлекательна и наверняка неглупа, но Фрэнсис не могла представить себе, чтобы у брата не возникали серьезные сомнения в отношении ее убеждений.

– Джордж… – начала она осторожно, и Элис снова рассмеялась.

– Я знаю. Он вообще не согласен с тем, что я делаю. Вероятно, он надеется, что я смогу образумиться, когда повзрослею, но я почти уверена, что он на ложном пути. Может быть, как раз он станет разумным.

– Он хочет на вас жениться? – спросила Фрэнсис с любопытством.

Элис замялась.

– Да, – ответила она наконец, – он хотел бы. Только вот не знаю, хочу ли этого я.

Пока Фрэнсис размышляла над непостижимостью этого заявления – женщина, которая не испытывает счастья от того, что Джордж Грей хочет на ней жениться! – Элис покопалась в своей сумке и достала плоскую коричневую коробку, из которой вынула сигарету.

– Вы будете? – спросила она.

Фрэнсис, конечно, никогда не курила и знала, что дама в любом случае не должна этого делать. Но чтобы не показаться маленькой девочкой, невозмутимо пробормотала:

– Да, с удовольствием.

Она поперхнулась при первой же затяжке и какое-то время боролась с сильным приступом кашля. Элис терпеливо подождала, пока кашель пройдет, и потом констатировала:

– Это ваша первая сигарета, не так ли?

Так как не было смысла это отрицать, Фрэнсис кивнула и вытерла слезы с глаз.

– Да. Я еще ни разу не пробовала.

Она ожидала услышать насмешливое замечание, но Элис лишь серьезно на нее посмотрела.

– Сколько вам лет? – спросила она.

– Семнадцать, – ответила Фрэнсис и осторожно сделала вторую затяжку. Ощущение было омерзительным, но на этот раз она хотя бы не закашлялась.

– Семнадцать, понятно… Мне двадцать, немногим больше, чем вам, но я уже многое испытала. Мне кажется, что вы тоже этого хотели бы. Вы производите впечатление девочки, которую от всего оберегают и которая очень бы хотела узнать, что такое настоящая жизнь. Или вы просто хотели бы делать то, чего от вас ждут? Выйти замуж, родить детей, иметь гостеприимный дом и устраивать чаепития в дамском кругу.

– Я… не знаю… – ответила Фрэнсис, чуть торопливо продолжая курить. Вдруг ей неожиданно стало очень плохо, и она не могла сконцентрироваться на словах Элис. Появилась тошнота, в желудке возникли спазмы, и стало рябить перед глазами.

«О нет, – подумала она в ужасе. – Меня сейчас вырвет. На глазах у чужого человека!»

– Вы должны как-нибудь приехать ко мне в Лондон, – продолжала меж тем Элис. – Я могла бы познакомить вас с некоторыми очень интересными людьми…

Фрэнсис соскользнула со стены. Ей казалось, что она едва может передвигаться на своих дрожащих ногах. Издалека она слышала голос Элис: «Фрэнсис! Что с вами? Вы совсем бледная!»

Сильные руки крепко схватили ее за талию. Так плохо ей не было еще ни разу в жизни. У нее начались рвотные позывы.

– Боже мой, это моя вина, – воскликнула Элис, – я не должна была давать вам сигарету!

Фрэнсис наклонилась над густым кустом папоротника, и ее вырвало всем ее завтраком.

Джон Ли не приехал. Ни в пять часов, как он сообщал в своем письме, ни в шесть; не появился он и в половине седьмого.

– Уже действительно пора купить телефон, – рассерженно сказала Фрэнсис матери. – Тогда я могла бы, по крайней мере, позвонить Джону. Я надеюсь, что он припасет убедительное оправдание своему поведению.

– Наверняка, – согласилась Морин.

Она выглядела напряженной. За час до этого Джордж объявил ей и отцу, что намерен жениться на мисс Чэпмен. Чарльз Грей захотел больше узнать о молодой женщине, и при этом выяснилось, что она является членом ЖСПС. Чарльз так рассвирепел, что даже Морин с трудом удалось его успокоить.

– Но зачем ты об этом сказал? – спросила Фрэнсис брата, когда тот сообщил ей о разговоре с родителями; выглядел он при этом совершенно подавленным.

Джордж обреченно пожал плечами.

– Иначе это сказала бы она. Когда-нибудь, сегодня или завтра, отец все равно спросил бы, чем она занимается.

– И тогда она сказала бы правду?

Джордж засмеялся, но его смех был безрадостным.

– Можешь быть уверена! Благородная сдержанность, к сожалению, не присуща Элис. Она бы на все лады расписывала ему их идеалы и постаралась бы убедить его в необходимости за них бороться. Ты можешь себе вообразить, как бы они схватились!

Так что он принял на себя весь гнев отца. Чарльз в конечном счете категорически заявил, что он не потерпит в своем доме «эту особу». Только благодаря Морин, владеющей искусством убеждения, наконец согласился до отъезда пары принять у себя в Уэстхилле Элис Чэпмен.

Морин, которая как раз накрывала в столовой стол к ужину, отвлеклась на минуту от своих мрачных мыслей о будущем сына и неожиданных проблемах и пристально посмотрела на Фрэнсис.

– Ты грустишь, потому что Джон не приехал? – спросила она. – И почему ты такая бледная? Что-то плохо выглядишь…

Фрэнсис еще не отошла от действия сигареты.

– Мне действительно неважно, – сказала она, – но это не имеет никакого отношения к Джону. Он мне довольно безразличен, честно говоря. Однако я думаю, что я не буду ужинать.

– Садись с нами и попробуй все же что-то съесть. Вечер и без того не задался, да еще ты хандришь… Боже мой, неужели Джордж не мог найти себе какую-нибудь другую девушку?

Постепенно собрались все члены семьи. Во главе стола сидел Чарльз Грей. Он, как обычно, появился к ужину в темном костюме, светло-сером жилете и с шелковым галстуком. Чарльз утратил статус, который принадлежал ему с рождения, но тем более старался придерживаться определенных традиций. К ним относились элегантная одежда, свечи по вечерам и семья в полном составе из числа присутствующих. Он очень переживал, что смог предоставить в распоряжение Морин только одну-единственную помощницу по ведению хозяйства в доме – энергичную Аделину. На другой прислуге он вынужден был экономить, поскольку хотел, чтобы его дети учились в престижных школах.

На другом конце стола сидела мать Морин – Кейт Лэнси. На Кейт было длинное черное платье в пол, черный чепчик на седых волосах и в качестве единственного украшения – тонкая золотая цепочка с крестиком. Это была невысокая, тощая как жердь особа, и казалось, что при малейшем дуновении ветра она упадет. В действительности же Кейт была более крепкой и здоровой, чем все остальные члены семьи, вместе взятые. Она была закалена долгими, суровыми годами в трущобах Дублина, которые провела вместе со своим постепенно спивающимся мужем и в ежедневной тяжелой борьбе за то, чтобы спасти себя и своего ребенка от голода. Бабушка Кейт много сделала, чтобы не допустить больше никаких потрясений в своей жизни.

Джордж и Элис вернулись с прогулки. Джордж пребывал в подавленном состоянии, а Элис находилась в прекрасном расположении духа. Она нарвала цветов и отдала их Морин. Появилась Виктория; со своими красными щеками, светлыми волосами и горящими глазами она была красива, как на картинке. Ее вид вызвал мимолетную улыбку у хранившего ледяное молчание Чарльза. Она была его явной любимицей. Виктория была копией Морин и еще ни разу не доставила ему хлопот.

Атмосфера была напряженной и неестественной. Чарльз смотрел перед собой и не говорил ни слова. Фрэнсис ковырялась в своей еде, не попробовав до сих пор ни крошки, и тоже молчала. У Джорджа был такой вид, словно ему больше всего хотелось выйти из комнаты. Даже Виктория безмолвствовала; она заметила, что что-то не так, но не знала причину и не хотела впасть в немилость из-за неловкого замечания.

– Еда превосходная, – сказала наконец Элис. – Кого следует за это похвалить – кухарку или вас, миссис Грей?

– К сожалению, я не могу претендовать на эту славу, – возразила Морин, стараясь придать фразе веселый оттенок. – Она принадлежит Кейт. Сегодня готовила она.

– Я восхищаюсь вами, миссис Лэнси, – воскликнула Элис. – Я лично вообще не умею готовить, у меня нет никакой кулинарной сноровки.

– Этому можно научиться, – ответила Кейт. – Всего лишь вопрос навыка.

Чарльз поднял голову.

– Мне кажется, мисс Чэпмен ни малейшим образом не заинтересована в том, чтобы научиться готовить, Кейт. Это может вступить в противоречие с ее принципами. По ее мнению, женщинам в конечном счете место не на кухне, а на избирательных участках.

– Чарльз! – предостерегающе бросила Морин.

– Отец! – прошипел Джордж. Виктория сделала большие глаза.

Элис одарила Чарльза любезной улыбкой.

– Я не думаю, что кухня и избирательные участки исключают друг друга, – парировала она. – Или вы можете привести мне убедительный довод, мистер Грей?

– Кто-нибудь хочет еще овощей? – спросила Морин поспешно.

Никто не ответил. Все в упор смотрели на Чарльза.

– Женщина, мисс Чэпмен, – проговорил он медленно, – если говорить о ее сути и ее предрасположенности, думает не политически. Поэтому она не в состоянии понять структуру, цели и позиции партии. Она отдает свой голос на основании неопределенных эмоций и совершенно иррациональных идей. Я считаю это чрезвычайно опасным – отдавать политическое будущее страны, пусть даже наполовину, в руки людей, которые не имеют ни малейшего представления, о чем вообще идет речь!

Фрэнсис видела, что у Джорджа перехватило дыхание. Слова Чарльза представляли собой невыносимую провокацию для Элис. Но она хорошо владела собой.

– Сколько политических дискуссий с женщинами вы уже провели, мистер Грей? – спросила она. – Должно быть, немало, так как вы с такой уверенностью отказываете женщинам в отсутствии какого бы то ни было политического сознания.

– Я еще не вел никаких политических дискуссий ни с одной женщиной! – возразил Чарльз резко. – И поэтому знаю, что…

– Это зависело от женщин или от вас? Я имею в виду, вы ни разу не встретили женщину, которая была бы готова или заинтересована говорить с вами о политике, или вы всякий раз не были к этому готовы?

В глазах Чарльза появилось опасное мерцание. Те, кто его знал, были осведомлены о том, что он должен приложить усилия, чтобы остаться вежливым.

– Не думаю, – сказал он подчеркнуто спокойно, – что эта казуистика нам что-то даст.

– А я полагаю, что именно в этом заключается суть дела, – сказала Элис. – Женщины не дискутируют с мужчинами о политике, так как те ни секунды не станут их слушать. Женщины в таких вопросах хранят молчание, потому что для них не имеет смысла высказывать свое мнение. На основании этого делать заключение о неспособности женщин заниматься политикой и уж тем более выражать разумные мысли по общим проблемам я нахожу, мягко говоря, отвратительным. – Ее лицо оставалось неизменно дружелюбным, но в голосе послышались резкие нотки.

Чарльз отложил нож с вилкой.

– Я думаю, никто не будет возражать, если вы покинете этот дом, мисс Чэпмен, – сказал он.

– Вы так боитесь нас, суфражеток, что даже не можете выдержать разговор о наших требованиях? – язвительно спросила Элис и встала.

Джордж бросил салфетку на тарелку.

– Если она уйдет, то я тоже уйду, отец, – произнес он с угрозой в голосе.

Чарльз кивнул.

– Конечно. Кто-то ведь должен, в конце концов, отвезти ее на вокзал в Уэнсли.

Джордж вскочил. Он был белым как мел.

– Если я сейчас уйду, то не вернусь.

– Джордж! – крикнула Фрэнсис испуганно.

Чарльз молчал и лишь непрерывно смотрел на сына. Джордж чуть подождал и сказал дрожащим от возмущения и волнения голосом:

– Я от тебя этого не ожидал, отец. Именно от тебя! Ты должен понимать, что я чувствую. После того, как твой собственный отец порвал с тобой отношения, потому что ты с матерью…

Теперь вскочил Чарльз. В какой-то момент казалось, что он хочет ударить Джорджа по лицу.

– Вон! – крикнул он. – Вон! И никогда не смей больше сравнивать мать с этой… этой несносной суфражеткой, с этим ничтожеством… Это ведь ни мужчина, ни женщина, а нечто среднее между ними!

Джордж схватил Элис за руку.

– Пошли скорее отсюда, пока я не дошел до состояния, когда не знаешь, что творишь!

Он потянул ее к двери, где они едва не столкнулись с Джоном Ли, который как раз вошел в дом и теперь удивленно наблюдал за происходящим. На нем были сапоги для верховой езды. Он часто дышал.

– Добрый вечер, – сказал он. – Извините, что я…

– Мы как раз собрались уходить, – ответил Джордж и слегка подтолкнул Элис к двери.

Чарльз все еще стоял возле своего стула; руки его дрожали.

– Добрый вечер, мистер Ли, – сказал он, стараясь взять себя в руки.

– Джон Ли! – воскликнула Фрэнсис язвительно. – А я тебя уже не ждала!

Джон мельком взглянул на нее. Она заметила, что его лицо было бледным, и он казался очень взволнованным.

– Что случилось? – спросила она.

– Не хотите ли вы к нам присоединиться? – спросила Морин. – Я принесу прибор…

– Нет, спасибо, – отказался Джон. – Я должен сейчас же ехать. Только хотел вам… Вы, наверное, еще не знаете?

– О чем? – спросил Чарльз.

– Нам позвонили родственники из Лондона, – сказал Джон. – Его величество король умер сегодня вечером.

Все посмотрели друг на друга, шокированные и испуганные.

– О нет, – тихо произнесла Морин.

– Плохая новость, – пробормотал Чарльз, – очень плохая… – Казалось, что он внезапно сильно ослабел и сразу стал выглядеть более старым и седым.

– Я должен возвращаться домой, – сказал Джон, – отец очень болен и ужасно взволнован. Фрэнсис… извини, что не получилось с сегодняшней прогулкой!

– Ничего. Раз уж такие обстоятельства…

Морин встала.

– Я провожу вас до двери, мистер Ли, – предложила она. – Мы вам очень признательны, что вы специально приехали.

Фрэнсис знала, что мать прежде всего рассчитывала на то, что на улице она увидит Джорджа и Элис и сможет с ними поговорить. Как бы Морин ни сожалела о смерти короля, значительно важнее для нее в этот вечер была ссора между мужем и сыном.

После того как Морин и Джон вышли, в комнате воцарилась полная тишина. Наконец Чарльз тихо сказал:

– Король умер… Эра завершилась.

Он посмотрел в окно, за которым спустился теплый вечер. В его голове пронеслась мысль о том, что времена драматически меняются. Король Эдуард представлял собой последнюю связь с той Англией, в которой вырос Чарльз Грей, которая его сформировала и олицетворяла его мировоззрение. Во времена прогрессирующей либерализации, волнений, классовой борьбы, оглушительной критики устоявшихся традиций король Эдуард все еще был частью викторианской эпохи, воплощал ее ценности и идеалы. Вместе с ним умерла эпоха. И то, что придет ей на смену, представлялось сомнительным и опасным.

Чарльз взял свой бокал. Его руки все еще дрожали.

– Боже, храни Англию, – сказал он.

Фрэнсис потребовалось немало времени, чтобы действительно понять, что ее семья не такая, как другие семьи, и почему это именно так. Когда она была ребенком, мир, в котором она выросла, был для нее таким близким и притягательным, что она ничего в нем не подвергала сомнению. У них было не так много денег, как у Ли или у людей, которые часто бывали в Дейлвью. Но всегда были в достатке еда и хорошая одежда; был большой старый дом, в котором все себя чувствовали комфортно и надежно. Фрэнсис относилась к миссис Ли с определенным почтением, поскольку та носила прекрасные платья, сшитые по последней моде и сплошь украшенные рюшами, кружевами и бантами. Каждое утро служанка очень тщательно причесывала ее. Миссис Ли говорила тихим голосом, постоянно сидела в салоне своего дома с чашкой чая или с рукоделием и управляла целым штатом слуг со всей строгостью и жесткостью, на которую никто не счел бы способной эту мягкую даму с нежным голосочком. Она часто страдала мигренью или по иным причинам чувствовала себя неважно, и тогда никто в доме не смел произнести ни единого громкого слова – все вынуждены были ходить на цыпочках и беззвучно открывать и закрывать двери.

Для Фрэнсис, выросшей в доме, в котором по лестнице вверх и вниз и по саду постоянно бегали трое детей, это было совершенно непривычно, и если сначала она находила миссис Ли со всеми ее болячками действительно элегантной дамой, то в дальнейшем опять стала отдавать предпочтение собственной матери. Морин никогда не болела, насколько могли помнить ее дети, и никогда не сидела в гостиной с бледным лицом и чашкой чая в руке. Одежда, которую она носила, была значительно скромнее той, которую предпочитала миссис Ли, и она сама подкалывала по утрам волосы. Работая в любимом саду, она часто пела своим сильным, чуть хриплым голосом ирландские народные песни. Она мало что запрещала своим детям; кроме того, в таких случаях ей недоставало какой бы то ни было настойчивости, и она немедленно отменяла свои запреты, как только дети начинали на нее наседать.

Джон Ли, единственный сын в поместье Дейлвью, напротив, вел очень регламентированную жизнь, не имел права на то или на это, и каждое «нет», сказанное его матерью, было для него нерушимым законом. В какой-то момент у Фрэнсис пропало малейшее желание поменяться с ним местами. Тем не менее она любила бывать у него. Несмотря на разделявшие их шесть лет, было время, когда они много играли друг с другом. Фрэнсис благоговела перед Джоном, и когда ему иногда становилось скучно проводить время с маленькой девочкой, у него не было выбора: с Джорджем Греем они не особенно находили общий язык, а с детьми из Дейл-Ли или с сыновьями батраков ему общаться, разумеется, не разрешали. Но однажды Фрэнсис стала свидетельницей разговора между мистером и миссис Ли и впервые узнала, что ее здесь никак не рассматривают как девочку, соответствующую их социальному происхождению.

Ей было тогда восемь лет. Джон уже учился в интернате, и у него как раз начались каникулы. Она захотела сразу навестить его, но у него не было времени, и после того, как они обменялись парой вежливых фраз, Джон отправил ее домой. Фрэнсис по привычке осторожно спустилась вниз по лестнице, поскольку никогда нельзя было знать наверняка, не спит ли в это время миссис Ли или не мучает ли ее именно сейчас головная боль. Проходя мимо салона, дверь которого была чуть приоткрыта, Фрэнсис услышала свое имя. Раздираемая любопытством, она остановилась.

– Я действительно считаю, что маленькая Фрэнсис бывает здесь слишком часто, – сказала миссис Ли. Как всегда, ее голос звучал мягко, но в нем слышался недовольный оттенок. – Мы должны ограничить ее визиты, Артур.

– Но ведь это только на время каникул! Потом…

– Каникулы длинные.

– Но как же я могу это сделать? – спросил Артур. – Я не могу сказать внучке лорда Грея…

– Ты не должен рассматривать Фрэнсис непосредственно как его внучку. В конце концов, он полностью дистанцировался от семьи этого сына.

– Но Фрэнсис все же остается его внучкой. Ведь она не какая-нибудь простая крестьянская девчонка или что-то в этом роде!

Чашка с чаем слегка зазвенела. Миссис Ли поставила ее чуть более резко, чем обычно.

– Она наполовину крестьянская девчонка, Артур, и мы должны это четко осознавать. Боже мой, я никогда не пойму, как Чарльз Грей мог настолько потерять самообладание, что женился на этой мелкой ирландской бабенке! Что он нашел в этой особе, спрашиваю я себя…

Артур Ли, которого бесконечные головные боли его жены уже давно привели в объятия и в постель пышной блондинки из Хэйвза – половина графства знала об этом, а позднее узнала и Фрэнсис, – прекрасно осознавал причины, по которым Чарльз Грей закрутил роман с чувственной, жизнерадостной Морин Лэнси из Дублина, хотя и он не мог понять, почему Чарльз не пошел по тому же пути, что и он сам, как это было принято в самых высоких кругах: в их краях в жены выбирали девушку из аристократической семьи и с безупречной репутацией, но для особых потребностей, которые время от времени возникали у мужа и которые только шокировали бы его супругу, параллельно заводилась ничего не значащая любовная интрижка. Девушки из низших кругов служили исключительно для любовных утех, но на них никогда не женились. Чарльз Грей поступил вполне порядочно, но в глазах ему равных он выглядел просто болваном.

Артуру было явно неловко.

– Сложная ситуация. Я не могу просто пойти к Чарльзу Грею и сказать ему, что его дети не должны больше общаться с моим сыном!

– Так прямо мы, конечно, не можем сказать, но можем постепенно все больше и больше ограничивать контакт, используя разные отговорки, пока они наконец не поймут. И они поймут. – В ее голосе звучала неуступчивость, чем она поражала многих людей, которые сначала ее недооценивали. Возникло даже ощущение враждебности, когда она добавила: – Из-за этого мезальянса Грей всю свою жизнь будет испытывать неприятные последствия. Мы и наша семья, Артур, не обязаны облегчать ему жизнь.

– Конечно, дорогая, – ответил тот подавленно, и последовавший за этим звон кубиков льда, упавших в стакан, свидетельствовал о том, что после этого разговора ему требуется что-то выпить.

Фрэнсис спустилась вниз по лестнице и всю дорогу до самого дома бежала. Один раз она упала и рассадила себе до крови колено, но быстро поднялась на ноги, не обращая внимания на боль. Вбежала в дом – и сразу позвала мать.

Она нашла родителей в гостиной. Те сидели, держась за руки, у окна и смотрели друг на друга. Свет вечернего солнца широкой ярко-красной полосой падал через стекла и освещал лицо Чарльза. Фрэнсис, такая маленькая и неопытная, уловила выражение его глаз. Он смотрел на свою жену взглядом, исполненным нежности и преданности.

– Мама! – Она не знала, что кровь с ее разбитой коленки просочилась через ткань платья и что на ее щеках остались следы земли. – Мама, я больше никогда не смогу играть с Джоном?

Морин и Чарльз вздрогнули и в упор посмотрели на дочь. У матери вырвался испуганный возглас.

– Что с тобой? У тебя совершенно грязное лицо! А это что? Кровь?

– Я упала. Это ничего. Мама, миссис Ли сказала, что Джон не будет больше играть со мной. Потому что я наполовину крестьянская девочка. И что она не понимает, почему папа на тебе женился!

– Она сказала это тебе? – спросил Чарльз недоверчиво.

Фрэнсис, осознавая свою вину, опустила голову. Она знала, что подслушивать нельзя.

– Я слышала, как она сказала это мистеру Ли.

– Это невероятно! – Лицо Чарльза покраснело от гнева. Быстрыми шагами он направился к двери. – Я сейчас же найду Артура и скажу ему, что о нем думаю!

– Нет, Чарльз! – Морин тронула его за плечо. – Ты ничего этим не изменишь. Мы знаем, что все люди подобного сорта говорят о нас. Нам вообще не следует обращать на это никакого внимания.

– Я не хочу, чтобы от этого страдали дети!

– Они будут с этим сталкиваться, и ты не сможешь этому воспрепятствовать. – Морин погладила Фрэнсис по волосам. – Единственное, что мы можем сделать, это дать им достаточно самоуверенности, чтобы они всегда могли гордиться собой и своей семьей.

Морин было тринадцать лет, когда ее мать распрощалась с Дублином и переехала с ней в Англию. Кейт Лэнси давно приняла на себя роль кормилицы семьи, так как ее муж потерял работу. А когда он периодически все же находил какое-то место, то самое позднее через два дня опять вылетал с работы из-за постоянного пьянства. Кейт с утра до вечера пропадала в больнице, где работала санитаркой, а по выходным подрабатывала кухаркой в состоятельных семьях, которым требовалась помощница для обслуживания больших ужинов.

Тем не менее, насколько помнила Морин, денег все равно никогда не хватало. Семья Лэнси жила в маленькой сырой квартире в трущобах Дублина, в унылом квартале, состоявшем из покрытых лужами и мусором улиц и рядов однообразных серых домов. В большинстве квартир было всего две комнаты, иногда еще крошечная кухня, но в основном готовили в жилой комнате. В таких небольших помещениях часто проживали семьи из шести-семи человек, и по сравнению с ними Лэнси, которых было всего трое, жили еще неплохо. У родителей имелась отдельная спальня – маленькая комнатка с косым полом, выходившая окнами на север; в ней никогда не было по-настоящему светло. По ночам гостиная была в распоряжении Морин, и она устраивала себе постель на просиженном диване. Иногда она чувствовала себя одиноко, и ей хотелось, чтобы у нее были братья и сестры, но Кейт сразу отклоняла любую связанную с этим просьбу.

– Самой большой ошибкой в моей жизни было то, что я вышла замуж за твоего отца, – говорила она, – но я определенно не собираюсь усугублять эту ошибку, рожая одного ребенка за другим. Ты можешь мне сказать, чем мы все будем питаться? Кроме того, у нас здесь и так не развернуться!

Кейт всегда презрительно отзывалась о соседях, которые размножались «словно кролики» и, по ее мнению, тем самым только ухудшали свое жалкое состояние. Она сама держала своего мужа на почтительном расстоянии, но Дэн Лэнси и без того часто являлся домой изрядно пьяным. В редких случаях, когда он был трезв и чувствовал в себе достаточную силу, чтобы осчастливить свою супругу в сексуальном плане, она так резко отвергала его, что он испуганно ретировался. Отец был слабым и добродушным человеком, полностью зависимым от своей пагубной привычки и ни в малейшей степени не способным заботиться о семье, но он никогда не был груб ни с Кейт, ни с Морин. Именно это было причиной того, что Кейт так долго его терпела. Она знала, что происходило в семьях соседей, и ей было очевидно, что ее Дэн был не самым худшим вариантом.

По ночам она часто лежала без сна – ей не давали спать бесконечные заботы. Надо было оплачивать жилье, покупать продукты и дрова для печки. Морин выросла из своей одежды, а ее обувь износилась, и на зиму ей нужны были новые ботинки. А рядом с ней спал основательно напившийся Дэн…

Уже ранним утром он шел в паб и возвращался домой только к вечеру. Разумеется, ему нужны были деньги на изрядное количество спиртного. От жены Дэн не получал ничего, и она следила за тем, чтобы в квартире никогда не было денег, которыми он мог бы воспользоваться. Но Дэн брал все, что плохо лежало, и относил к торговцам, от которых не получал и половины той стоимости, в которую эти предметы когда-то оценивались. Однако на один день в пабе этого всегда хватало.

Однажды холодным ноябрьским утром он исчез с зимними сапогами, которые Кейт купила для Морин, сэкономив ради них на еде; она дополнительно брала ночные дежурства в больнице, чтобы скопить денег. Дэн получил за сапоги немалую сумму, которая позволила ему корчить из себя богача и по очереди угощать своих приятелей в пабе. Кейт узнала об этом вечером от своих соседей. Она не сказала ни слова, но ранним утром следующего дня уже стояла у дивана Морин, одетая и с сумкой в руке.

– Вставай и одевайся, – приказала она. – Мы уходим.

Заспанная и дрожащая от холода Морин собрала свои вещи и оделась, слыша, как в соседней комнате храпит ее отец.

– Куда мы пойдем? Что будет с отцом?

– Теперь мы будем жить самостоятельно, – сказала Кейт, – потому что от него можно ждать лишь одни неприятности. Пусть он поймет, как справляться одному.

Морин плакала два дня и две ночи напролет – ведь, несмотря ни на что, она очень любила отца и беспокоилась за него. Но так и не отважилась больше ничего сказать, поскольку на лице матери застыло выражение такой яростной решимости, что она знала – любые споры будут абсолютно бессмысленны.

Из последних денег Кейт оплатила поездку на корабле из Ирландии в Англию. 22 ноября 1886 года они прибыли в Холихед, а оттуда – в Шеффилд и далее в Халл, где Кейт нашла место на суконной фабрике. Здесь ей пришлось работать не менее тяжело, чем до этого в Дублине, но, по крайней мере, теперь не было больше никого, кто постоянно пытался присвоить себе часть ее денег или имущества. Она смогла снять относительно приличную комнату для себя и Морин и даже устроить дочь в небольшую школу для детей рабочих, что было большой редкостью и где преподавали только самое необходимое. Морин оказалась старательной, честолюбивой ученицей. Она буквально глотала книгу за книгой, что попадали ей в руки, и Кейт, поддерживавшая жажду знаний своей дочери, как только могла, часто отказывалась в течение нескольких дней от обеда, чтобы только купить новую книгу. Морин, таким образом, получила знания, значительно превосходившие уровень, который приличествовал девочке ее происхождения.

Это было прекрасное время, когда день ото дня крепли отношения между Кейт и Морин. Для Морин ее мать была самой сильной женщиной мира, прагматичной, целеустремленной, жесткой и решительной в осуществлении того, что она однажды задумала. Кейт ни разу не позволила себе оглянуться назад и размышлять о прошедших днях, часах, событиях. Лишь крайне редко она позволяла оживать своим воспоминаниям; тогда рассказывала дочери о своей юности в маленькой деревушке недалеко от Лимерика, на самом западе Ирландии, там, где земля была покрыта зеленью и влагой и где часто неделями шли дожди. Она рассказывала о силе, с которой воды Атлантики разбивались о берег, и о темных облачных башнях, которые они с собой несли. «Я часами бегала по скалам, смотрела на море, и, когда приходила домой, небо отражалось в лужах на полевых дорогах, и в переливающейся разными цветами воде я надеялась увидеть прекрасное будущее…»

Морин думала о несчастных годах в Дублине – и окидывала взглядом крошечную комнату, которую они с матерью обжили в Халле. В глубине души она считала, что ни одна мечта Кейт о будущем не осуществилась. Для себя самой Морин сделала однозначный вывод: никаких красивых картин будущего, никаких фантазий о хорошей жизни. Упорно работать и во всем находить компромисс. Это стало ее личной философией.

А потом, когда ей исполнилось шестнадцать лет, она встретила Чарльза Грея.

Он был третьим сыном в семье лорда Ричарда Грея, восьмого графа Лангфельда. Греи были богатыми и отличались снобизмом. Они жили роскошной, разнообразной жизнью, приличествующей людям их уровня и состоявшей из политики, участия в охотничьих обществах и балах, игр в поло и посещений оперы. Лорд Грей имел место в палате лордов и был твердо убежден, что владение поместьями и правительственными учреждениями – это одно и то же. Греи жили в Лондоне, в украшенном колоннами доме на Белгрейв-сквер, но, кроме того, владели семейной усадьбой в Сассексе и еще одним имением в Девоне. Также им принадлежал большой участок земли в Уэнслидейле, в Йоркшире: овечья ферма с просторным жилым домом, который назывался «Охотничий домик». Сюда, на ферму Уэстхилл, они приезжали на охоту – в конце августа на куропаток и в октябре на лис. Эти охоты отмечались как крупные общественные мероприятия, и в течение недели каждый вечер устраивались торжественные ужины, продолжавшиеся до раннего утра.

Участвуя в подобных празднествах осенью 1889 года, Чарльз Грей, который, правда, должен был унаследовать не графский титул, но солидные земельные угодья, встретил Морин Лэнси из трущоб Дублина.

У Кейт в то время дела шли неважно, и Морин нашла работу, чтобы заработать немного денег. Она получила место помощницы на кухне в одной состоятельной семье в Лидсе, и хозяйка отправила ее на неделю к леди Грей для помощи, так как по случаю охоты на красную дичь[5] в сентябре каждый вечер устраивались грандиозные ужины. Так Морин впервые оказалась в Уэстхилле. Вместе с другой девушкой она ночевала в холодном помещении в подвале, в котором не было окон, а остальное время с раннего утра до поздней ночи проводила в кухне, чтобы позаботиться об удовольствиях, которые составляли «простую сельскую жизнь» утонченного общества.

Любовь сразила ее и Чарльза без каких-либо прелюдий. Чарльзу было тогда уже за тридцать, и в семье были обеспокоены тем, что он до сих пор не нашел подходящую партию для женитьбы. У него были темные волосы и светлые голубые глаза, что делало его достаточно привлекательным, но он был неловок, робок и слишком стеснителен, чтобы подобающим образом ухаживать за женщиной. Всю жизнь он пребывал под властью своего вспыльчивого, несдержанного отца, и в нем отсутствовало даже минимальное чувство собственного достоинства. Богатые, симпатичные девушки, с которыми мать настойчиво пыталась его знакомить, пугали его своим кокетством и вызывающими манерами. И вместо популярных среди молодежи вечеринок Чарльз предпочитал посвящать свободное время продолжительным прогулкам на природе. Чем больше он ощущал давление со стороны родителей в отношении женитьбы, тем больше уходил в себя.

Осознанно Чарльз увидел Морин впервые, когда однажды утром во время той самой охотничьей недели проснулся необычайно рано и – задолго до того, как был накрыт официальный завтрак – пробрался в кухню Уэстхилла и попросил кофе. Морин была там совершенно одна. Она выглядела усталой, но любезно улыбнулась и сказала: «Доброе утро, сэр. Вы уже встали?»

Вероятно, именно ее хриплый голос и нежный отзвук ирландского диалекта пленили Чарльза – а потом уже золотистые волосы, кошачьи глаза и мягкая улыбка.

Историю своего отъезда из Дублина, о времени, проведенном в Халле, о первой встрече с Чарльзом в Уэстхилле – об этом впоследствии Морин всегда с готовностью и очень подробно рассказывала своим детям. Истории о том, что происходило в дальнейшем, были более краткими. Очевидно, их отношения с Чарльзом завязались довольно быстро, причем, как ни странно, с ней у него произошел первый сексуальный опыт. После этого Чарльз почувствовал свою полную зависимость от нее. Вскоре в нем проснулось чувство, которое подсказывало ему, что без этой ирландской девчонки он больше не сможет жить.

В течение какого-то времени им удавалось держать в тайне романтические отношения. Морин должна была вернуться в Лидс, и они встречались в укромных сельских гостиницах между Лидсом и Дейл-Ли. Но вот настало время, когда Чарльз уже не мог больше тянуть со своим пребыванием в Уэстхилле и уехал назад в Лондон. Однако там он чувствовал себя почти больным от тоски и постоянно метался между Лондоном и Йоркширом. Разумеется, это не могло остаться незамеченным его семьей, и отец срочно распорядился выяснить причину.

Он быстро установил, что у Чарльза роман со служанкой, но сначала его это никак не встревожило. Напротив – опровергло целый ряд опасений, которые отец втайне испытывал в связи со сдержанностью Чарльза в его отношениях с женщинами. Наконец-то юноша превратился в мужчину. Он должен спокойно перебеситься и потом жениться на девушке из своей социальной среды.

В мае 1890 года Морин в ужасе сообщила Чарльзу, что она беременна. Ребенок должен появиться на свет в декабре.

– Это вообще не имеет никакого значения, – возразил Чарльз, – я все равно собирался спросить тебя, согласна ли ты выйти за меня замуж.

Морин, хотя ей было только семнадцать лет, значительно тверже стояла в жизни на ногах, чем наивный Чарльз, и знала, что их обоих ждет драма.

– Ты должен хорошо подумать, – предупредила она, – твоя семья не будет от этого в восторге.

– Им придется с этим смириться, – возразил Чарльз.

Скандал, который разразился в этой связи, был такой силы, что он непременно разлучил бы Морин и Чарльза, если б они уже не были к этому времени такой крепкой парой. У старого Ричарда Грея один за другим происходили припадки бешенства, а его жена, рыдая, заперлась в своей комнате и никого не хотела видеть.

– Ты не в своем уме! – орал Ричард на своего сына. – То, что ты намереваешься сделать, совершенно невозможно! Это исключено!

– Я женюсь на Морин, отец. Мое решение непоколебимо, и ты ничего не сможешь изменить, – возражал Чарльз с настойчивостью в голосе, которой никто и никогда за ним не замечал.

У Ричарда зародились определенные подозрения.

– Она что… я имею в виду, она…

– Да, она ждет ребенка.

– Ну так это ведь не трагедия, мой мальчик! – Отец постарался взять себя в руки и говорить спокойно. – Я знаю, что ты чувствуешь. Ты хочешь поступить как человек чести. Это очень порядочно, но ты не окажешь услугу ни ей, ни себе, если загубишь свое будущее. Мы дадим ей денег. Достаточно денег, чтобы она могла спокойно растить ребенка и при этом не жить в нищете. Договорились? Это значительно больше, чем она могла бы ожидать.

Чарльз смотрел на отца полным отвращения взглядом.

– Морин не возьмет наши деньги, – сказал он презрительно, – она бросит их тебе под ноги. И потом, я женюсь на ней не из-за порядочности, а потому что я люблю ее!

Ричард побагровел.

– Ты не женишься! – закричал он. – Она служанка! И, что еще хуже, ирландка! Но самое ужасное – это то, что она католичка!

– Я все это знаю.

– Если ты это сделаешь, то в приличное общество будешь уже не вхож!

– С удовольствием откажусь от общества.

– Я лишу тебя наследства. Ты ничего не получишь! Ничего! И перестанешь быть мне сыном!

Чарльз лишь пожал плечами. Позднее Морин иногда говорила, что будет до конца своих дней стыдиться того, что в то время сомневалась в Чарльзе. Она думала, что он не выдержит и в конце концов у него не хватит сил, чтобы вынести разрыв с семьей.

В действительности же Чарльз не вынес бы разрыва с Морин. Он был непоколебим, даже когда отец и в самом деле лишил его прав на земельные угодья и имущество. Тем не менее по закону Чарльзу полагалась денежная компенсация, размер которой определялся оценочной стоимостью всего имущества. Он получил ферму Уэстхилл в Йоркшире, а также денежную сумму, которую сразу поместил на депозит, чтобы получать с нее ежемесячный доход. От денег Чарльз хотел сначала отказаться, но Морин напомнила ему, что он должен подумать о будущем их детей. Только благодаря деньгам им действительно удалось в дальнейшем отправить Джорджа на учебу в такой элитный колледж, как Итон.

Контакт между Чарльзом и его семьей полностью оборвался. Ни родители, ни два его брата ничего не давали о себе знать. Лишь незамужняя сестра Маргарет была всегда к нему привязана. Она жила в Лондоне и регулярно писала ему, даже несколько раз навещала. Маргарет была в хороших отношениях с Морин. Обе женщины то и дело старались убедить Чарльза примириться с отцом, но тот упорно отказывался это сделать. Маргарет сообщила, что и Ричард, которого они также множество раз уговаривали протянуть руку своему сыну, отказывался пойти навстречу.

– Я дождусь того дня, когда он сам приползет на коленях, – сказал он один-единственный раз. – А я абсолютно уверен, что он это сделает.

Фрэнсис никогда не сожалела, что не выросла в роскоши, на которую мог бы рассчитывать ее отец. Она знала, что ее детство и юность никогда не были бы так свободны и беззаботны. Йоркшир-Дейлз, который она так любила, тогда не стал бы ее родиной, а был бы всего лишь местом, где она проводила бы свои каникулы. Она никогда не бегала бы босиком и не скакала бы верхом по поместью. У нее не было бы матери, которая на коленях работала в саду, копалась в земле и при этом пела ирландские песни. И она никогда не ощутила бы приятную дрожь, с которой наблюдала за бабушкой Кейт, когда та вечерами сидела в кухне и повторяла молитвы, быстро перебирая пальцами четки и бормоча загадочные латинские слова.

Было 20 мая 1910 года. Стоял знойный день. Пчелы, насытившись, с жужжанием медленно кружили в воздухе. Из лесов и садов струился восхитительный цветочный аромат. На пастбищах коровы и овцы, отыскав тенистые места, терпеливо ждали, когда вечер принесет прохладу.

Дом замер под палящим полуденным солнцем. Слишком тихо, решила Фрэнсис. Даже когда господский дом Дейлвью своей тишиной и мрачностью часто казался склепом, все же хоть что-то напоминало о том, что там есть люди. Но в этот день создавалось ощущение, будто ничто не шевельнется за высокими окнами, словно старые стены затаили дыхание.

В этот день у Ли должен был состояться бал, посвященный началу лета, но в связи со смертью короля он был отменен. Тем более что в этот день, 20 мая, в Лондоне проходила торжественная церемония похорон, спустя две недели после смерти короля Эдуарда – раньше не успевали прибыть монархи Европы, чтобы отдать последние почести почившему королю. Тысячи людей собрались в Лондоне, заполнив улицы, по которым двигалась траурная процессия. Из-за необычайной жары люди один за другим падали в обморок, со многими случался тепловой удар. Повсюду в стране царил великий траур. Казалось, что на короткое время народ опять объединился, забыв о внутриполитических проблемах, обо всех волнениях и классовой борьбе, которые постоянно повсюду вспыхивали.

Фрэнсис и Джон договорились встретиться, и она надеялась, что тот об этом не забыл, как в прошлый раз. Гробовая тишина, повисшая над домом, пугала ее. Никто не вышел, как обычно, чтобы позаботиться о ее лошади. Из расположенных поблизости бытовок рабочих не доносилось не единого звука.

Фрэнсис спрыгнула с лошади, одернула длинную коричневую юбку и подвела животное вплотную к каменной входной лестнице, где была тень и где она могла привязать лошадь к перилам. Робко поднялась по ступеням и покачала бронзовый дверной молоточек в форме головы льва, но за дверью по-прежнему не раздалось ни единого звука. Фрэнсис решительно нажала ручку, дверь открылась, и она вошла.

В холле стояла приятная прохлада, но у Фрэнсис всегда возникало здесь тягостное ощущение от сумеречного света.

Стены были отделаны темным деревом и украшены многочисленными фамильными портретами в золоченых рамках. Широкая изогнутая лестница вела наверх. С потолка свешивалась огромная люстра, но, кроме особо торжественных вечерних приемов, Фрэнсис никогда не видела, чтобы она горела. В люстру заправлялись настоящие свечи, которые зажигались все по отдельности. Это была долгая и утомительная работа, требовавшая немало времени и участия нескольких слуг.

«Не знаю, – думала Фрэнсис, – смогла бы я жить в таком доме».

Она зябко поежилась. Вдруг с лестницы донеслись какие-то звуки. Девушка посмотрела наверх.

По ступеням медленно спускался Джон. Даже в полумраке холла Фрэнсис разглядела, что он был бледным и утомленным, словно после бессонной ночи. Небритый, на щеках отросла щетина. На нем были черные брюки, сапоги для верховой езды и мятая рубашка. Усталым движением Джон убрал волосы со лба.

– Фрэнсис, – сказал он, – я как раз хотел посмотреть, не пришла ли ты уже… На сей раз я об этом не забыл.

Джон остановился перед ней, и она взяла его руки в свои. Они были ледяными.

– Что-нибудь случилось? – спросила Фрэнсис. – Здесь стоит такая тишина! И ты… ты белый, как стена, Джон!

В его темных глазах застыл страх, которого она раньше никогда у него не замечала.

– Мой отец, – ответил он тихо, – он умирает.

Где-то в доме три раза пробили часы. Какая-то дверь тихо открылась и так же тихо закрылась.

– О нет, – сказала Фрэнсис. Дрожь в ее теле усилилась, и у нее вдруг возникло непреодолимое желание покинуть холодный, темный дом и выбежать на горячее солнце, прочь от спертого запаха, который повис между старыми стенами. Она жаждала сладкого запаха сирени, которая цвела у въезда на ферму Уэстхилл.

Фрэнсис взяла себя в руки. Она не могла вот так просто сбежать.

– Джон, это ужасно. Мне очень жаль. Я знала, что он болен, но не думала, что все так плохо…

– У него уже давно проблемы с сердцем. Поэтому две недели тому назад они даже вызвали меня сюда из Кембриджа. С того дня, когда умер король, ему стало хуже.

Фрэнсис подумала о своем отце. Смерть короля он также перенес тяжело; замкнулся в себе и, казалось, предался безрадостным мыслям.

– Отец был очень расстроен, – продолжал Джон. – Все, что случается в нашей стране, его очень беспокоит. Для него король был последним бастионом. У меня такое впечатление, будто он боится, что вскоре на Англию обрушатся удары судьбы, один за другим. Он постоянно говорит о вторжении немцев, о революции рабочих и о победе социализма. И между делом отчаянно ловит ртом воздух, потому что едва может дышать. Сегодня утром мы уже решили… я не думаю, что он протянет дольше одного или двух дней.

– А как твоя мама?

– Наверху, у него. Хочет некоторое время побыть с ним наедине.

Фрэнсис все еще держала его холодные руки в своих теплых ладонях.

– Пойдем! Тебе надо выйти на воздух. Там так хорошо… Давай немного пройдемся!

Джон последовал за ней. Когда они вышли на улицу, навстречу теплому ласковому ветру, Фрэнсис глубоко вдохнула пьянящий воздух.

Они шли по полевой дороге. Справа и слева раскинулись молодые зеленые пастбища, на которых паслись коровы; они сонно лежали на лугу и лениво пытались отогнать хвостом назойливых мух.

– Я рад, что ты пришла, Фрэнсис, – прервал молчание Джон. – У меня сегодня столько всего вертелось в голове… мысли, связанные с будущим. И с тобой.

– Со мной?

– Помнишь письмо, которое я написал тебе две недели тому назад? Я хотел встретиться с тобой.

– Помню.

– Я написал, что должен с тобой непременно поговорить.

– Да.

Джон остановился. Его темно-каштановые волосы блестели на ярком солнце. Черты лица были напряжены. Казалось, что в последние часы он повзрослел на несколько лет.

– Я хотел тебя тогда спросить, не выйдешь ли ты за меня замуж. И сегодня хочу задать тебе тот же самый вопрос.

В тишине, которая последовала за его словами, Фрэнсис услышала, как где-то вдали две птицы перекликаются друг с другом, издавая пронзительные крики. И больше не было ни единого звука. Даже шелест листьев не нарушал послеполуденную тишину.

– Или, – сказал Джон через некоторое время, – ты ничего не отвечаешь от волнения, или потому, что отчаянно обдумываешь, как найти выход из неловкой ситуации, чтобы не обидеть меня.

– Просто ты застиг меня врасплох, только и всего.

– Я люблю тебя, Фрэнсис. Это действительно так, и ничто и никогда не может это изменить. Поэтому, – он почти рассерженно сорвал несколько листьев с куста на обочине дороги, – просто скажи «да» или «нет». Только не стой с таким видом, будто ты потрясена!

– Я и не стою с таким видом. Но я не могу вот так просто сказать «да» или «нет». У тебя было время обо всем подумать, а у меня – нет. Я должна, по крайней мере, хоть немного все взвесить!

Джон поморщился.

– Да, извини. Я не хочу на тебя давить.

Фрэнсис наблюдала за ним со стороны. Джон был очень привлекательным, и чувствовалось, что он это осознавал. По правде говоря – ей это было ясно, – он никоим образом не понимал, почему ей требуется время на размышление. Значительная часть снобистского поведения его семьи была свойственна также и ему, и он ожидал, что девушка, получившая от него предложение, должна отреагировать на него восторженно.

– Что ты будешь делать дальше? – спросила она.

– Дальше я хотел жениться на тебе. В зависимости от того…

– Да?

– Я не могу сейчас вернуться в Кембридж, если мой отец… если его больше не будет. Я ведь не могу оставить здесь мать одну со всем этим. Я должен попытаться найти хорошего управляющего. А потом хотел бы начать осуществлять мою давнюю мечту.

Фрэнсис знала Джона достаточно давно, чтобы быть в курсе его мечтаний.

– Ты имеешь в виду политику?

Он кивнул.

– Сейчас, когда умер король, состоятся парламентские выборы. Я хотел бы баллотироваться от тори здесь, в нашем избирательном округе.

– Тебе будет нелегко, – сказала Фрэнсис, думая при этом не только о его молодости. У консерваторов на севере Англии, где царила ужасная нищета и обострилось социальное напряжение, было непростое положение. В качестве представителя от Западного Йоркшира в нижней палате парламента с прошлого года был фанатичный социалист.

– Конечно, мне будет трудно, – согласился Джон. Он опять остановился; на его лице отразилась смесь усталости и решимости. – Мне только двадцать три года. Кроме того, Ли – самая богатая и влиятельная семья в нашем избирательном округе. Я смогу с этим справиться. В один прекрасный день я стану членом нижней палаты, вот увидишь. Я имею в виду… ты и это должна учитывать. Возможно, тебя пугает перспектива провести всю свою жизнь в Дейлвью, но этого не будет. Мы несколько месяцев в году будем жить в Лондоне. Мы сможем посещать театр и оперу и выходить в общество. Если ты захочешь, мы будем путешествовать. Париж, Рим, Венеция… куда пожелаешь. У нас будут дети, и…

– Джон! У тебя нет необходимости убеждать меня в том, что с тобой передо мной открывается красивая жизнь. Я и сама это знаю.

– И почему ты тогда колеблешься?

Фрэнсис уклонилась от его вопрошающего, растерянного взгляда и посмотрела вдаль. Сегодня холмы не уходили в облака; они четко вырисовывались на фоне неба. Почему она колебалась? Ни себе, ни ему в этот момент Фрэнсис не смогла бы дать однозначный ответ на этот вопрос. Определенным образом она тоже не была откровенна, когда сказала, что вопрос Джона застал ее врасплох и потому ей требуется время, чтобы подумать. Она не ожидала услышать предложение именно в этот момент, но всегда знала, что однажды он предложит ей выйти за него замуж. Так или иначе, это было ясно еще со времен их детства, когда он учил ее верховой езде и они вместе галопировали по лугам, а потом она пыталась выстирать в ручье его испачканные землей и покрытые пятнами от травы брюки, после того как он, упав, испугался, что у его чувствительной матери произойдет нервный срыв. Они это знали, как знали и все остальные, и, возможно, именно поэтому миссис Ли попыталась разлучить их, хотя ей это не удалось.

В течение тех долгих лет, которые Фрэнсис вынуждена была провести в ненавистной школе в Ричмонде, именно Джон утешал ее, когда она тосковала по дому, и удерживал от неподобающего поведения, могущего спровоцировать ее отчисление из школы. Как и в тот июньский день, когда Джон пришел на берег Свейла, чтобы утешить ее, он всегда был готов прийти ей на помощь. Он писал ей горы писем – нежных, веселых, ироничных, – которые доводили ее до смеха. Помимо членов ее семьи, он был для нее самым близким человеком на свете.

Что же вдруг встало между ними? Фрэнсис этого не понимала, но чувствовала, что это как-то связано с длительным, скрытым недовольством, в котором она жила после окончания школы. Это беспокойство, это ожидание чего-то, что оставалось для нее загадкой…

Неожиданно она вспомнила, что сказала Элис Чэпмен в тот день, когда они вместе сидели в саду и курили. «Вы хотели бы просто делать то, чего от вас ждут? Выйти замуж, родить детей, иметь гостеприимный дом и устраивать чаепития в женском обществе?»

– Сейчас я не могу этого сделать, – сказала Фрэнсис вслух.

Джон посмотрел на нее.

– Что?

Мрачный дом, в котором они должны будут вместе жить, в котором всегда холодно и в котором никогда нельзя разговаривать громко, потому что иначе у миссис Ли заболит голова…

– Мне нужно время, – объяснила она. – Я не могу вот так сразу переехать из дома моих родителей в твой дом. Когда же я буду стоять на собственных ногах? Как я пойму, могу ли утвердиться самостоятельно?

– Зачем тебе это понимать? Для чего?

– Ты вообще меня не понимаешь?

Джон взял ее руку. Последние недели и конкретно этот день принесли так много ужасного, что у него сейчас не осталось сил бороться с ней.

– Нет, – ответил он устало, – я не понимаю тебя. Я хочу быть рядом с отцом.

Они медленно пошли назад. Вскоре опять показались темные стены Дейлвью. Неожиданно Фрэнсис спросила:

– Что ты думаешь об избирательном праве женщин?

– Почему это вдруг пришло тебе в голову? – удивленно спросил Джон.

– Просто вдруг мелькнула мысль.

– Тебя занимают странные вещи!

– Так что ты об этом думаешь?

Джон вздохнул. Казалось, что эта тема его не очень интересовала, особенно в данный момент. Его отец умирал. Женщина, которую он любил, его отвергла. Он чувствовал себя одиноким и несчастным.

– Я просто считаю, что время для этого еще не пришло, – ответил он.

– Если слушать мужчин, то оно никогда не придет.

– Я не противник права голоса для женщин. Но не приемлю средств, которыми воинствующие суфражистки пытаются добиться своих целей. Своими насильственными действиями они только настраивают людей против себя, теряя их последние симпатии.

– Иногда мне кажется, что есть вещи, которые можно осуществить только с помощью насилия, – сказала Фрэнсис. – Пока женщины выдвигают свои требования в вежливой и дружелюбной форме, их никто не слушает. И только если они кричат и бьют оконные стекла, их замечают.

Они почти подошли к дому. Джон все время держал Фрэнсис за руку. Теперь он отпустил ее, взял ее лицо обеими руками и поцеловал в лоб. Потом отступил на шаг.

– Ты высказываешь опасные мысли, – сказал он. – Тебе не следует переживать по каждому поводу, Фрэнсис.

Она промолчала. Джон смотрел на нее, испытывая острое чувство тревоги. Несколько лет спустя он рассказал ей, что в тот момент им овладело такое сильное предчувствие надвигающейся беды, что его стало трясти от холода, несмотря на жаркую погоду. У него было ощущение, что разбилось нечто драгоценное, что принадлежало им обоим. Джон еще ничего не знал о войне, которая начнется через четыре года, о той бездне, в которую она увлечет их обоих, но осознавал, что их ждут тяжелые времена. Он сказал, что в тот вечер у него возникло чувство, что Фрэнсис своим нежеланием выйти за него замуж упустила рай, который они вместе могли бы обрести. И признался, что на самом деле никогда не мог простить ее.

– Но зачем тебе нужно в Лондон? – спрашивала Морин уже в третий раз.

Она выглядела растерянной и испуганной. На ней была одежда черного цвета, так как семья только что вернулась в Уэстхилл с церемонии похорон Артура Ли. В столовой Фрэнсис сообщила родителям, что она решила на некоторое время уехать в Лондон.

– Что же ты собираешься там делать? – спросил Чарльз. – Ты ведь не можешь просто куда-то поехать и не иметь представления, чем будешь там заниматься!

– Я подумала, что могла бы жить у тети Маргарет. И просто знакомиться с Лондоном.

– Мне кажется, что это довольно опасно для молодой девушки, – ответила Морин. – Лондон – как другой мир по сравнению с Дейл-Ли и даже с Ричмондом. Ты к этому не привыкла.

– Вот поэтому я и хочу туда поехать. Сколько мне еще киснуть в деревне?

– Ты могла бы подолгу жить в Лондоне, если б вышла замуж за Джона Ли, – неосторожно сказала Морин. – Но тогда ты была бы по меньшей мере…

Фрэнсис посмотрела на мать проницательным взглядом.

– Откуда же ты это знаешь?

– Одна из горничных в Дейлвью намекнула. Очевидно, между Джоном и его матерью возник конфликт, в ходе которого он сказал ей, что предложил тебе выйти за него замуж и что ты ему отказала.

– Я чего-то не знаю? – удивленно спросил Чарльз.

– Джон сделал Фрэнсис предложение, а она ответила ему отказом, – повторила Морин.

– Я сказала, что именно сейчас не могу выйти за него замуж. В смысле, немедленно.

– Сейчас ты не могла бы выйти за него в любом случае, из-за траура по Артуру Ли. Но у тебя была бы возможность свыкнуться с этой мыслью.

– Я хочу поехать в Лондон, – настаивала Фрэнсис. – И в данный момент не желаю строить никаких иных планов.

У Морин был озабоченный взгляд.

– Такие мужчины, как Джон Ли, не будут ждать тебя вечно. Если ты станешь слишком долго раздумывать, какая-нибудь другая женщина уведет его у тебя из-под носа.

– Но, кроме Джона Ли, на свете есть еще и другие мужчины, – вмешался Чарльз, – Фрэнсис получит еще немало предложений.

– Но она любит Джона. Сейчас она ломается, но если потом будет слишком поздно, нам придется пережить драму, – уверяла Морин.

– Мама, я не знаю, люблю ли Джона. Не знаю, хочу ли выйти за него. У меня в голове полный сумбур и неразбериха, и я не имею понятия, что хочу делать в жизни. Мне нужно время. Я просто должна однажды увидеть что-то другое. Хочу в Лондон, – повторила она.

– Тебя действительно трудно понять, – пожаловалась Морин. – Ты все время сетовала, что была вынуждена жить в Ричмонде и едва выдержала это из-за тоски по Уэстхиллу. Теперь ты здесь – и хочешь опять уехать!

– Это другое.

– К тому же, я не знаю, насколько подходящим вариантом является тетя Маргарет. У нее никогда не было детей, и она не от мира сего. Кто знает, сможет ли она присматривать за молодой девушкой?

– Маргарет наверняка отнесется к этому серьезно, – предположил Чарльз.

Морин подошла к окну и посмотрела на улицу. С утра было солнечно, но к вечеру с запада поплыли темные облака, и вдали раздались негромкие раскаты грома. Взволнованно кричали птицы. В воздухе уже пахло дождем, и стоял тяжелый сладковатый цветочный аромат.

– Наконец-то! – сказал Чарльз. – Как давно не было дождя!

Морин повернулась к ним. В ее глазах Фрэнсис прочитала, что она уже больше не встретит сопротивления. Так было всегда. В конечном счете Морин никогда не могла запретить что-то своим детям.

– Отец! – произнесла Фрэнсис.

Чарльз также принял к сведению безмолвное согласие своей жены. По отношению к их детям он мог оставаться непоколебимым, но ему тяжело было занять позицию, отличную от позиции Морин. И он смиренно пожал плечами:

– Если тебе надо уехать, поезжай.

В комнате бабушки всегда пахло лавандовым маслом. Кейт пользовалась им, сколько Фрэнсис себя помнила. Даже в самые худшие и голодные времена в Дублине ей удавалось один раз в год покупать флакончик и ежедневно легким прикосновением пальцев наносить маленькую каплю масла за уши. Никто не мог представить себе Кейт, от которой не исходил бы нежный аромат лаванды.

Когда в тот вечер Фрэнсис вошла в комнату с обоями в цветочек и с занавесками с таким же узором, она восприняла знакомый запах как особое утешение. Она приняла решение – и осуществит его; но с тех пор как родители уступили, Фрэнсис ощущала ком в горле.

Пока согласие родителей не было получено, все было так далеко… И вот прощание стало делом ближайшего будущего. Во время ужина Фрэнсис молчала и вполуха слушала оживленную болтовню Виктории, рассказывавшей о каком-то веселом происшествии в школе.

Морин, уткнувшись в свою тарелку, неожиданно сказала:

– Мы уже больше двух недель ничего не знаем о Джордже, а теперь уезжает и Фрэнсис… Скоро я вообще не буду знать, где находятся мои дети и чем они занимаются.

При упоминании имени Джорджа лицо Чарльза помрачнело.

– Джордж образумится и даст о себе знать, – промычал он, – а куда едет Фрэнсис, тебе ведь известно. У Маргарет ей будет хорошо.

– Если б только у нас был телефон! Тогда…

– Я куплю тебе телефон, – нервно сказал Чарльз, – потому что иначе в ближайшие недели ты сведешь меня с ума. Я куплю телефон, и ты сможешь десять раз в день звонить Маргарет и спрашивать, жива ли еще Фрэнсис.

Кейт сидела в своем кресле-качалке у окна, когда вошла Фрэнсис. На улице тем временем стемнело, и дождь лил стеной.

– Ты хотела поговорить со мной, бабушка? – спросила Фрэнсис.

Кейт отложила в сторону книгу, которую читала, и кивнула.

– Я хотела тебе сказать, что нахожу твое решение верным. То, что ты задумала – хорошая идея. Смотри не передумай, даже если твоя мать в ближайшие дни будет слишком сокрушаться.

Фрэнсис села на кровать бабушки. Она была не меньше растеряна и озадачена, чем перед своим намерением отправиться в Лондон.

– Я надеюсь, бабушка, что поступаю правильно. Джон Ли сделал мне предложение, но я сказала, что сейчас не могу принять решение.

– Вероятно, ты действительно не можешь. Тогда ты правильно сделала, что сказала ему об этом.

– Мне кажется, дело даже вовсе не в нем, а только во мне. Если б я сейчас вышла замуж, то моя жизнь была бы точно определена. Но у меня такое ощущение, что я хочу до этого узнать еще и другую сторону жизни. Ту, о которой еще ничего не знаю, в которой ничто не предсказуемо. Все остальное… кажется, подавит меня. Как ты думаешь, это нормально?

– Нормально или нет, – ответила Кейт, – но ты, в любом случае, должна делать то, что считаешь нужным. То, что ты действительно хочешь, а не то, что диктуют определенные общественные нормы. Ты понимаешь? – Она улыбнулась. – У тебя к этому слишком предвзятое отношение. Твои родители пренебрегли всеми правилами приличия, когда поженились. Ты выросла совершенно свободной, если не принимать во внимание время, когда они отправили тебя в эту ужасную школу. Но это, слава богу, не согнуло тебя. Вероятно, ты никогда не сможешь жить в ограниченном пространстве, и это повлечет для тебя определенные проблемы – но это так. И ты должна с этим смириться.

– Если Джон женится на другой…

Кейт строго посмотрела на нее.

– Ты его любишь?

Фрэнсис сделала какое-то беспомощное движение рукой.

– Да. Мне кажется, да. Но…

– Но недостаточно, чтобы сейчас выйти за него замуж. Фрэнсис, возможно, ты потеряешь его. Но это опасение не должно определять твое решение. Может быть, Джон – это та цена, которую ты должна заплатить. Что-то приходится платить всегда. Смотри, я… – Кейт запнулась. – Я никогда не рассказывала этого твоей матери, – продолжала она, – так как боялась, что она этого не перенесет. Но ты сильнее ее.

– Ты о чем?

– Речь идет о твоем дедушке Лэнси. О Дэне, этом ирландском голодранце, за которого я полвека тому назад вышла замуж. – В голосе Кейт слышались нежность и разочарованность. – Твоя мать считает, что мы больше о нем ничего не слышали. Я думаю, она цепляется за предположение, что он или жив, или, в крайнем случае, умер легкой смертью.

Фрэнсис внимательно посмотрела на бабушку.

– А ты что-то знаешь?

Кейт кивнула.

– В течение пяти лет после того, как уехала с Морин из Дублина, я поддерживала связь с одной знакомой, которая жила рядом с нами. Хотела знать, что стало с Дэном. – Ее лицо помрачнело. – Он умер. И умер в нищете. Один, на улице, оборванный и голодный. Перед смертью он даже не пил, потому что ему никто уже больше ничего не давал. Его выселили из квартиры, поскольку Дэн не мог оплачивать аренду. С этих пор он стал бездомным, блуждал по улицам Дублина, питался отходами, которые базарные торговцы превращали в месиво и выбрасывали, когда демонтировали свои прилавки. Иногда ему удавалось собрать попрошайничеством немного денег, на которые он сразу же снова покупал спиртное. Зимой его иногда брали к себе домой сердобольные соседи из нашего поселка, благодаря чему он выживал в течение долгих холодных месяцев. Но ты же знаешь, люди там живут очень стесненно и бедно, и у них много своих проблем. Так что в какой-то момент они выставляли его за дверь, где царили холод и сырость. Ты не представляешь, какими сырыми бывают зимы в Дублине.

– Это ужасно, бабушка, – тихо сказала Фрэнсис.

– Он был весь в грязи и паразитах, от него исходил ужасный запах, – продолжала Кейт, – и, очевидно, он в буквальном смысле бросался людям в ноги, умоляя их дать ему хоть немного выпить. И самым ужасным было… самым ужасным было то, что если его упрекали, что он не может заплатить, Дэн всегда отвечал: «Кейт все уладит. Она сейчас в отъезде, но вернется и отдаст вам деньги. Она обязательно вернется!» Но Кейт так и не вернулась…

– Бабушка… – хотела что-то сказать Фрэнсис, но Кейт тут же прервала ее:

– Нет. Тебе не надо меня утешать. Я рассказала тебе это не для того, чтобы излить душу. Я просто хотела этим сказать, что когда я оставила твоего деда, чтобы начать в Англии новую жизнь, я знала, что это был единственный путь, которым я могла пойти. Не в том смысле, что иначе я погибла бы. Я и в Дублине могла бы заботиться о нас с Морин и как-то тащить на себе Дэна. Но я должна была бы еще больше, чем прежде, следить за нашим имуществом, чтобы он не превращал его постоянно в этот проклятый алкоголь, без которого, как он считал, не мог жить. Но в каком-то смысле я бы все же погибла. Что-то во мне каждый день постепенно умирало. Я потеряла радость к жизни, самоуважение, оптимизм. Я все больше теряла от той Кейт, которой некогда была. Я понимала, что должна уехать, и я уехала. Ценой стало… – она глубоко вздохнула, – ценой стало сообщение о том, как он умер, – и жить с этим дальше.

Фрэнсис встала, подошла к Кейт, села на корточки рядом с ее креслом и взяла ее руку.

– Горжусь тем, что я твоя внучка, – сказала она.