Читать книгу Путешествуя с признаками. Вдохновляющая история любви и поиска себя - Шэннон Леони Фаулер - Страница 16

В Калифорнии я должна была чувствовать себя как дома. Именно здесь я родилась, здесь росла и здесь провела бо́льшую часть жизни. В те два года, прожитые за границей, я всегда воспринимала себя как девушку из Северной Калифорнии. Но когда вернулась, отчаянное желание бежать, зародившееся в Мельбурне, стало лишь сильнее.

Шон был мертв 17 дней. Когда я заказывала авиабилеты из Австралии в Сан-Франциско на 26 августа, десять дней казались достаточно долгим сроком, чтобы пожить сперва в крохотной спальне Шона в доме его родителей, а потом развалиться на части в квартирке Сэмми и Джека над магазином сумок «Скаллис» на Роуз-стрит. Двадцать шестое августа я выбрала еще и потому, что обещала быть подружкой невесты на свадьбе в Санта-Крузе.

Свадьба была назначена на 25 августа. Дориана была одной из моих лучших подруг, мы дружили с одиннадцати лет. В жаркие ленивые дни на Хадрине, с Шоном, я мысленно перебирала слова, думая, что скажу под шампанское на ее свадьбе, какой тост произнесу. Но после Таиланда мне трудно было представить, что я вообще могу что-то сказать. Каким должно быть мое поведение после внезапной гибели моего собственного жениха? Так что я забронировала билет на 26 августа, поскольку не хотела, чтобы кому-то казалось, что, коль скоро я уже в Калифорнии, мне следовало бы появиться на свадьбе Дорианы.

Конечно, Дориана меня поняла. Прилети я в Штаты на неделю раньше, она бы не настаивала на моем присутствии. Наверное, она и не хотела бы, чтобы я была на ее торжестве. Ей и без того было трудно сосредоточиться в этот особый день, который она так долго планировала.

В программке своей свадьбы она сделала примечание:

«Шэннон Фаулер, подружка невесты. Шэннон, не выразить словами, как много ты для меня значишь, как ты важна в моей жизни. Мне так тяжело представлять этот день без тебя… Увы, Шэннон не смогла присутствовать по причине смерти, постигшей ее жениха, когда они вместе путешествовали по Таиланду».

Потом Дориана рассказала мне, что, когда ей красили ногти в салоне красоты перед свадьбой, одна женщина, совершенно мне не знакомая, изложила историю смерти Шона. Но что самое удивительное, другая клиентка, молоденькая девушка, сообщила, что она была в тот вечер на пляже в Таиланде и видела, как Шон умирал.

Понятия не имею, кто эта девушка. Никто из Калифорнии ни разу не заговорил со мной за ту неделю, что мы провели на Пхангане. Я подумала, что это та высокая, светловолосая, тоненькая девушка, которая шла вдоль кромки воды. Та, что дважды остановилась, чтобы бросить взгляд на тело Шона, а потом отвернулась и пошла прочь.

– Ох, боюсь, что праздники в этом году будут для нас ужасными!

Мама начала перестраивать свою старую «хонду-аккорд» в правый ряд, но снова вильнула влево, когда мимо пулей пронесся грузовик. В итоге мы пропустили съезд с 41-й авеню на Капитолу, прибрежную деревню в окрестностях Санта-Круза, уже второй раз подряд.

– Мне кажется, еще очень, очень долго не станет лучше, – продолжила она, шмыгая носом и вытирая глаза тыльной стороной ладони. – Но все же хочется знать, когда нам станет хоть чуточку легче.

Всю мою жизнь мама была мне близкой подругой. Я росла, задавая ей вопросы о политике и половом созревании, о сексе, любви и наркотиках. Когда я в итоге лишилась девственности на первом курсе университета, первое, что я сделала, – позвонила ей.

Но в этот раз в машине я чувствовала себя загнанной в ловушку. Я обернулась на съезд с шоссе, оставшийся позади, потом прислонилась лбом к холодному стеклу окна. Никогда еще я не чувствовала такой дистанции между нами, как в этом замкнутом пространстве.

Шон лишь однажды приезжал в гости к моим родителям в Калифорнию. Наши отношения разворачивались в Европе, Северной Африке, Австралии и Азии. Мамина скорбь стала для меня неожиданностью.

А еще она меня рассердила. Я была зла на весь мир. Моя скорбь – это была моя скорбь, и я ни с кем не собиралась разделять ее. Когда мама намекнула, что смерть моего жениха – наша общая трагедия, у меня возникло такое ощущение, словно она пытается отнять у меня еще одну часть Шона.

Почему-то вспомнилась давнишняя история. Девять лет назад я захотела исправить свой сломанный нос, и мама проделала за рулем восьмичасовой путь из Дэвиса в Сан-Диего, чтобы поддержать меня. Врач сумел изобразить процедуру, которую мне предстояло пережить, как довольно простую, и сказал, что успех составляет 85 процентов. И он даже не высказал предположения, что, возможно, моей матери будет лучше остаться снаружи, в комнате ожидания, пока будут производить манипуляции.

Мне сделали укол анестетика между глаз, и врач стал закладывать в мой искривленный нос ватные шарики, вымоченные в жидком кокаине. Затем ввел в ноздрю большой холодный металлический стержень. Медсестра зажала в руках мою голову, и врач, устойчиво расставив ноги, с силой налег на стержень. Раздался хруст, врач выпрямился, покачал головой и снова наклонился надо мной. Второй тошнотворный хруст – врач выпрямляется и снова качает головой.

Казалось, острая боль ввинчивается прямо в мой мозг. Я глотала кровь, стекавшую по задней стенке гортани, ощущая ее металлический привкус. Все мое тело прошиб холодный пот, мне казалось, что меня вот-вот вырвет или я потеряю сознание.

Я слышала стоны, источником которых, как потом скажет мама, была я сама. Но тогда я была уверена, что эти стоны доносятся из угла комнаты, где сидела она, сжавшись, на стуле, зажав рот руками, с побелевшими и округлившимися глазами. Видеть ее реакцию было страшно. Маленький ребенок после падения часто смотрит на мать – как она отреагирует, прежде чем решить, как реагировать ему самому. Видеть собственные муки на пепельно-бледном лице матери – это делало боль еще более сильной, более шокирующей.

Однажды поздним вечером я наткнулась на бутылку «Скул Хаус Пино Нуар». Она была в кухонном шкафчике маленького домика моих родителей в Капитоле. В первой половине года я купила эту бутылку для Кита, когда мы с друзьями ездили на дегустацию вин в долину Напа по случаю девичника Дорианы. Похоже, больше не было смысла хранить ее.

К концу этой бутылки я была в истерике. Я позвонила своему младшему брату Райану в Лос-Анджелес, я рыдала так, что не могла говорить и захлебывалась воздухом. Райан слушал и плакал вместе со мной. Наконец, пока я не бросила трубку, он решил перебить мои всхлипы.

– Хэннон… – Райан был единственным человеком, который так меня называл. В раннем детстве он не мог выговорить первый звук моего имени, и к тому же «Хэннон» было легче выкрикивать. Теперь, в свои двадцать шесть, он все равно продолжал меня так называть. – Хэннон, мне необходимо услышать, что с тобой все будет хорошо.

Я понимала, что Райан просто хочет возвращения меня прежней. Я понимала: он думает, что со временем мне следует начать встречаться с кем-то. С кем-то из своей бывшей школы или колледжа, с кем-то, кого я знала до Шона. Кроме того, он хотел, чтобы я окончательно вернулась домой, и полагал, что, если бы я смогла влюбиться в калифорнийца, то, наверное, остепенилась бы и успокоилась. Сам Райан год назад женился – на красивой, искрящейся энергией девушке, которая умела во всем видеть солнечную сторону. Она была ему хорошей парой. Райан хотел все исправить, когда кто-нибудь расстраивался, а она хотела, чтобы все было исправлено. В этом они были похожи.

– Хэннон, просто скажи, что с тобой все будет в порядке.

Но я не могла сказать своему брату то, что он хотел услышать.

– У меня конференция в Бостоне, – снова и снова напоминал мне папа. – Ты могла бы поехать со мной. Мы могли бы посмотреть на «Фенуэе»[5], как играют «Ред Сокс». И могли бы отправиться полюбоваться на китов.

Я никогда не была в Бостоне и при нормальных обстоятельствах с радостью ухватилась бы за возможность узнать новый для меня город, исследовать его достопримечательности и полакомиться морепродуктами. Но я была не готова ни с кем делить маленький отельный номер, поскольку бо́льшую часть времени мне хотелось быть одной. И я определенно была не готова смотреть китов.

– Я записал для тебя ту серию «Сейнфелда», где Джордж выдает себя за морского биолога. Когда захочешь посмотреть, дай мне знать, – папа не оставлял попыток.

Я никогда не была фанаткой «Сейнфелда» и никогда не видела серию с морским биологом. Но слышала о ней столько раз, что точно знала, что там происходит: Джордж пытается произвести впечатление на девушку, выдав себя за морского биолога, Крамер закидывает мячи для гольфа в океан, и Джорджу приходится спасать выброшенного на берег кита на глазах у девушки – он вытаскивает мячик Крамера из китовьего дыхала. Пересказ разных частей этого эпизода был наиболее частой реакцией, когда я говорила людям, что по профессии являюсь морским биологом.

– Как, вы ее еще не видели? Непременно посмотрите! Так вот, Джордж идет со своей девушкой по пляжу, и там на песке стоит толпа людей, глядя на выброшенного на берег кита, – говорил мне очередной собеседник, тряся головой, хохоча и утирая слезы в уголках глаз. – А потом кто-то в толпе спрашивает: «Есть здесь кто-нибудь из морских биологов?»

Прошло довольно много времени, прежде чем я почувствовала себя готовой общаться с кем-то помимо своих родственников в Калифорнии. И, наконец, пошла есть суши с тремя своими самыми-самыми подругами. Дориана теперь была молодой женой, свадьба Мэри намечалась на конец месяца, а Кристен недавно выяснила, что беременна. Они не знали, что сказать мне, поэтому болтали обо всякой всячине – об ипотеке и мебели из IKEA, о городских деревьях и профсоюзах, о книжных клубах и прическах. Я неохотно ковырялась в мисо супе и пряном ролле с тунцом, и они провели бо́льшую часть этого вечера, разговаривая так, будто меня там не было.

После ужина девчонки подбросили меня к дому моих родителей в Капитоле. Стоило нам переступить порог, как я начала плакать. Они втроем стояли неподвижно и молчали под слабое жужжание флуоресцентного светильника в кухне. Глаза уперты в пол, руки по швам. Я попросила их уйти. А потом попросила второй раз.

Я ненавидела их в тот вечер за то, что они ни разу не упомянули о Шоне. От этого умалчивания было в сто раз больнее, чем если бы было сказано что-то «не то». После этого я встречалась с каждой из них наедине. Они не делали вид, что Шон не жил на свете, – и не делали вид, что он не умер. Наша дружба выжила, и по сей день они продолжают быть тремя самыми важными людьми в моей жизни.

После Таиланда одна мысль о том, чтобы снова оказаться в медицинском центре, обдавала меня холодом. Но в конце концов я поехала в студенческий центр здоровья в Санта-Крузе, чтобы посоветоваться с врачом насчет случившегося у меня выкидыша.

Я сидела в смотровом кабинете, голая и завернутая в жесткий хлопчатобумажный халат. Когда я рассказывала доктору Форест о Шоне и о том, что случилось в гостиничном номере в Бангкоке, слезы катились градом мне на колени. К моему удивлению, она предложила мне пройти тест на беременность – просто для уверенности. Взяла у меня кровь и пообещала позвонить по результатам в тот же день.

Но от нее не было никаких вестей ни в этот день, ни на следующий. Не дождавшись, я звонила ей трижды в течение дня и оставила три сообщения. Секретарь доктора Форест в конце концов сжалилась надо мной и согласилась сообщить результаты сама. Я слышала в трубке, как она шуршит бумагами.

– Хорошие новости, – объявила она. Мое сердце подпрыгнуло, и мысли помчались вскачь. Ребенок родится в апреле. Я назову его Джеком, среднее имя будет Шон, а фамилию какую дать? Рейлли или Фаулер? Меня пугает мысль быть матерью-одиночкой, но моя жизнь обретет смысл. Мне будет чего ждать, и у меня навсегда останется его частичка. У меня будет свое место в семье Рейлли… – Вы не беременны, – закончила она.

Что ж, надо признать, это я и так знала.

Время, которое я провела в Санта-Крузе, прошло как в тумане. Недели улетучивались в один миг, но минуты и часы тянулись мучительно медленно. Весь сентябрь показался мне одним бесконечным днем бабьего лета. В том году Калифорния никак не могла расстаться с августовским солнцем.

То, что всегда казалось эксцентрично-милым, типичным, на манер «такое бывает только в Санта-Крузе», приобрело для меня оттенок ночного кошмара: бездомный в центре города, предлагавший за небольшое пожертвование устроить дебаты по любой политической или исторической теме на ваш выбор; первокурсница Портер-колледжа, бегущая голышом через весь кампус под первым августовским дождем; клоун с розовым зонтиком от солнца и расползающимся гримом, который бродил нога за ногу по залитой солнцем Пасифик-авеню. Все они казались напоминаниями о том, что нить, связывающая меня со здравым рассудком, опасно натянута.

Я не понимала, какое направление избрать, как отыскать путь вперед. Мой консультант Дэн был на исследовательском судне в Антарктике и должен был вернуться только к концу месяца. Когда я в первый раз за все это время вошла в лабораторию, меня охватило чувство облегчения. Меня не отпускало чувство, что после пяти недель мне следовало бы взяться за работу. Но Терри, профессор из диссертационного комитета, и Сюзан, секретарь отделения, посмотрели на меня с удивлением. Они оба решили, что я возьму отпуск. Терри сказала даже, что моя мобильность произвела на нее впечатление. Я могла, по крайней мере, дождаться возвращения Дэна, чтобы начать думать о своей диссертации.

Хотя я по большей части думала, что не вернусь. Я подумывала о том, чтобы взять отпуск и отправиться в пеший поход по Аппалачскому маршруту от Джорджии до Мэна на пару с нашей собакой. Но даже мысли о подготовке к этому путешествию сбивала с ног. Я также подумывала податься в волонтеры, может быть, куда-нибудь в Африку. Но обязательства слишком меня пугали. Я понятия не имела, как убить время, остававшееся от каждого дня, не говоря уже о неделе, месяце, годе или моей жизни в целом. Единственное, что мне действительно хотелось сделать, – это сбежать.

А вместо этого я просто бегала. Я целыми часами бегала в одиночестве – и выкладывалась на всю катушку. Прежде я бегала трусцой вдоль берега, над обрывами, а потом по песку пляжа Нью-Брайтон Стейт. Теперь я даже близко не подходила к воде. Далеко в горах Санта-Круз я пробегала милю за милей по земляным тропам, которые вились сквозь древние рощи секвой, где жили чернохвостые олени, койоты и банановые слизни. Или же я совершала пробежку по сухим, пыльным тропкам на холме Сент-Джозеф в Лос-Гатос. Я заставляла себя добегать до вершины, откуда открывался вид на города и поселки Силиконовой долины.

В иные дни я отправлялась в скалолазный клуб со своим другом Стивеном. Было нечто успокаивающее в том, что приходилось полностью сосредоточиваться на очередной ярко окрашенной опоре для рук прямо над головой, до которой не дотянуться самую малость, в запахе мела и знании, что страховка Стивена подхватит меня, когда я, наконец, сорвусь и полечу вниз.

Все время преследовало ощущение, будто я не могу перевести дух или протолкнуть достаточное количество воздуха в глубь легких. Я никак не могла пробежать достаточно далеко или лазать по скалам достаточно долго, чтобы спать по ночам. Лицо Шона в тот момент, когда он умирал, его черты, исказившиеся и застывшие сразу после смерти, – все это мелькало в моей голове, и стоило мне только задремать, я рывком садилась в постели.

Иногда я звонила Сэмми или Стиви в Мельбурн. Поскольку у нас была большая разница во времени, их вечер только начинался. Однажды я совершила ошибку, посмотрев «Бездну». Мне всегда нравился этот фильм, и я чувствовала, что мне нужно попробовать вернуться в воду. Не знаю, как я могла забыть про сцену с реанимацией! Команда «Дип Кор» вытащила тело Линдси из воды. Они отключили компрессию, дефибрилляцию и искусственное дыхание. Глаза Линдси пусты, губы посинели, кожа стала белой и восковой. Все сдались, кроме Бада. «Давай, дыши, детка. Дыши, черт тебя возьми! Черт возьми, ты, сука, ты никогда и ни перед чем не отступала за всю свою жизнь! Так борись же!» Он сильно бьет ее по лицу, дважды. «Борись! Борись! Сделай это! Борись, черт бы тебя побрал!» И она борется. Она борется, и дышит, и живет, и все рыдают, и смеются, и обнимаются, и облегченно вздыхают, и с ней все в порядке.

Я проводила теплые бессонные ночи в Санта-Крузе, создавая мемориалы. Я слушала компакт-диск с песнями, которые звучали во время панихиды по Шону, я заменила все свои пароли на вариации его имени и, наконец, начала вставлять наши фотографии из Западной Европы в самодельный альбом.

Я пыталась вытеснить образы его смерти, окружая себя картинами того, что у нас было. Фото в рамке: Шон наклоняет меня в стиле танго перед полосатым берберским шатром в пустыне Загора – мои руки лежат на его плечах, голова запрокинута назад, его лицо склоняется к моей шее. Шон с бутылкой красного вина на крыше в отеле «Смара» в Эс-Сувейре, розовое солнце, садящееся в океан, на заднем плане. Мы вдвоем поим местных квокк из своих бутылок с водой на острове Роттнест. Шон принимает душ, полностью одетый: занимается стиркой, – в Бледе.

Когда мне все же удавалось заснуть, кошмары были хуже бессонницы. В моих снах Шон изменял мне и бросал меня, или мы ссорились и он умирал, или я была единственной выжившей в чудовищной автомобильной аварии.

В одном сне я пыталась убежать от гигантской оранжевой медузы. Там был мужчина, которого я не узнавала, запутавшийся в леске, в воде рядом со мной. Он бился, а у меня не было ничего, чтобы разрезать леску.

В другом – я просыпалась утром 9 августа в кабане номер 214 на пляже Хадрин Нок. Но никак не могла сказать Шону о том, что, как я знала, должно было случиться. Поэтому мне приходилось пытаться что-то изобрести, чтобы не дать ему войти в воду и заставить уехать с Пхангана.

Однажды ночью в полусне я услышала тихий стук в дверь своей спальни. Пару мгновений спустя мы с Шоном вместе были в постели. Он плакал – чего не делал почти никогда, – и я его утешала. Он говорил, что ему не нравится там, где он оказался.

«Я новичок здесь и чего-то не догоняю, Мисс, – жаловался он мне. – Я просто не гожусь для рая». Потом дверь моей спальни тихонько закрылась, я проснулась, а его не было.

Дедушка Боб когда-то предостерегал меня, запрещая трогать медуз с фиолетовыми полосками, которых выносило на пляжи Сан-Диего. Лишенным сердца, мозга и центральной нервной системы медузам нужен только контакт, чтобы их жалящие клетки, или нематоцисты, разрядились, и это может случиться даже спустя долгое время после их смерти. Даже кусочки медузы, разбитой волнами, способны жалить. Мы переворачивали слизкие бело-фиолетовые сгустки палкой или стеблем гигантской ламинарии. Иногда нам удавалось найти до сих пор прятавшегося внутри купола молодого белого краба, который забирался туда в надежде на бесплатный проезд и возможность кормиться паразитами медузы.

Раньше я рассказывала своим ученикам о стадиях жизни медузы (от личинки до прикрепленного полипа, который после созревания превращается в свободно плавающую эфиру, прежде чем развиться во взрослую медузу) и учила определять разные виды. Мои симпатии всегда принадлежали позвоночным животным, но были и несколько морских беспозвоночных, которых я числила среди своих любимчиков: рождественские, или веерные, черви и моллюски под названием «язык фламинго», голожаберные моллюски (что-то вроде морских слизняков), осьминоги и медузы.

Теперь, когда я вернулась в Санта-Круз после смерти Шона, медузы внезапно оказались повсюду. Яркие скульптурки из дутого стекла, стоящие в магазинных витринах городского центра Капитолы, огромные глянцевые плакаты с рекламой «Мира медуз» в аквариуме Монтеррейского залива, разноцветные изображения на скринсейверах и календарях, на страницах последнего романа о Бриджет Джонс, в одном из старых эпизодов «Друзей»…

Моя подруга Мэри пыталась помочь мне выяснить, какая именно медуза была тогда в Таиланде. Мы с ней дружили с шестого класса. Мэри всегда была рациональной, объективной и дотошной и теперь завершала свою диссертацию по здравоохранению. Как коллега-биолог она хотела получить ответы и суметь что-то сделать. Поэтому шерстила экологические и медицинские журналы, читала научные заметки и статьи. Она написала электронное письмо девушкам-израильтянкам, которые были на пляже Хадрин Нок после моего отъезда, когда местные прочесали прибрежные воды сетями, и попросила, чтобы они описали медузу, вытащенную на берег. Девушки написали ей в ответ: коричневая, маленький купол, длинные щупальца.

Мэри связывалась с разными экспертами по медузам и рассказывала им о случившемся, интересуясь их мнением. И вот однажды солнечным днем вместе с ней я поехала в одно кафе у залива, чтобы ответить на вопросы аспирантки из Калифорнийского университета в Беркли и задать свои.

Мы сели снаружи за шаткий столик, солнце отскакивало от очков Кэрис, нашей собеседницы. Отпивая по глоточку латте из большой кружки и активно жестикулируя, она расспрашивала о месте, пляже, погодных условиях и воде. И задавала вопросы о реакциях Шона, признаках, симптомах и рубцах.

– Боже ты мой! Боюсь, это классическое описание кубомедузы. И из всех отвратительных кубомедуз я поставила бы на chironex fleckeri, самую крупную и самую мерзкую из них.

Из всего прочитанного я тоже сделала вывод, что это была кубомедуза. Но экспертное подтверждение – и даже название конкретного вида – значило для меня не так много, как я предполагала. Это ничего не меняло.

– И кроме того, мы на самом деле очень мало знаем о медузах в Таиланде. Это мог быть даже совершенно новый вид медузы…

– И я подумала: «Да пошло оно все!» Собрала детей, и шарики, и его именинный пирог – и мы поехали на кладбище и устроили там этот клятый праздник.

Сюзан отбросила с глаз ярко-рыжие волосы и высморкалась в салфетку.

– Пунш, игра «приколи ослу хвост» и эта дурацкая пиньята – всё у его могилы. Ты бы видела, как на нас смотрели! Но дети были в восторге.

Это был второй по счету вечер вторника, который я проводила с группой молодых вдов, сидя в кружке складных стульев в угловой комнате общественного центра хосписа в Санта-Крузе. Во время первой встречи нас предупредили, что истории, услышанные здесь, нельзя рассказывать дома.

История Сюзан была о том, как она проснулась в постели рядом с телом мужа, у которого ночью случился инфаркт.

Кэти стала свидетельницей инфаркта, поразившего мужа, когда они на выходных поехали кататься на велосипедах со своими маленькими дочерями. Проходивший мимо парень подхватил девчушку, которая сидела сзади, пристегнутая ремнем, но муж Кэти упал на землю и умер.

Лиза потеряла мужа после трудной и изматывающей битвы с раком мозга. Муж Джилл умер в Мексике от случайной передозировки. А муж Сары погиб во время автомобильной погони за преступником на высокой скорости.

От пересказа моей собственной истории стало немного легче. Как и от встречи с Гэри – консультантом пациентов и родственников, переживших потерю, в Калифорнийском университете в Санта-Крузе. Легче – несмотря на то что порой мне казалось, будто Гэри не очень понимает, что со мной делать. Я была моложе основного состава группы по меньшей мере лет на двадцать. У всех остальных вдов был шанс выйти замуж, у всех был шанс родить детей, и некоторые дети уже стали взрослыми и уехали из родительского дома. Так или иначе, они строили свою жизнь и свои семьи.

Однако никто из них ни разу не усомнились в моем официальном статусе вдовы. И даже если разговоры в группе часто вращались вокруг школы, выплаты ипотеки и политики страхования жизни, они понимали некоторые вещи, которых не понимали мои ближайшие друзья.

– Ведь без причины ничто не происходит, верно? – Сюзан покрутила золотое обручальное кольцо мужа, которое носила на цепочке на шее.

– У Бога есть план, – согласилась Кэти.

– Бог никогда не дает нам больше, чем мы способны выдержать, – подтвердила Лиза.

– Что тебя не убивает, то делает сильнее, – подытожила Сара.

И весь наш маленький кружок засмеялся, и заплакал, и заговорил одновременно:

– Лучше любить и потерять, чем не любить вообще.

– У тебя впереди вся жизнь.

– Время исцеляет любые раны.

– Просто пришел его срок.

– Я точно знаю, что ты чувствуешь.

В тот вечер, возвращаясь в машине обратно в дом родителей, я думала о том, что из всех благонамеренных банальностей больше всего ненавижу, когда мне говорят, что я сильная. «Ты такая сильная! Если бы я потеряла Роба, я бы не выжила». «Ты такая сильная! Я бы ни за что не смогла пережить такое». «Ты такая сильная! Наверное, на твоем месте я бы просто свернулась калачиком и умерла».

Я совершенно не чувствовала себя сильной. Я была обезумевшей, напуганной и едва могла заставить себя по утрам вставать с постели. И хотя я понимала, что это никак не могло быть сознательным решением, казалось, что мои друзья предпочитают не видеть, насколько я неблагополучна.

Кроме того, слова друзей подразумевали, что «такое» никак не могло случиться с ними. Потому что они бы не выжили, не пережили, свернулись бы калачиком и умерли. А со мной это случилось, потому что я «сильная». В результате это представлялось моим сознательным выбором. Или моей виной.

И успокаивать себя («со мной этого не может произойти») пытались не только мои друзья. Туристы и аквалангисты, собиравшиеся ехать в Таиланд в отпуск, обсуждали гибель Шона в Интернете. Люди, которые даже не были с ним знакомы, утверждали, что у него была гиперчувствительность или сильная аллергия. Другие обвиняли нас в том, что мы полезли в воду в сезон медуз. Похоже, они не придавали никакого значения тому, что никогда и нигде не сообщалось о встречах с кубомедузами в Таиланде, или – другой пример, – что в 4500 милях от Таиланда, в Австралии, до сезона кубомедуз оставалось еще три месяца.

Один пользователь по имени Джек выразил надежду, что эта новость не отпугнет тех, кто планирует посетить остров Пханган, особенно впервые. Он писал, что нужно просто быть осторожными, имея дело с матушкой-природой: люби ЕЕ – и ОНА тоже тебя полюбит ☺.

Коллега по лаборатории старательно не смотрела мне в глаза; сосед ходил другой дорогой, только бы не столкнуться со мной; старый приятель по колледжу сторонился меня, словно потери могут быть заразными. Комментарии друзей детства, неловкое молчание коллег, интернет-сообщения от американцев, которых я знать не знала, – все это создавало впечатление, будто Соединенные Штаты – такое специальное место, где смерть не является ни вероятной, ни неизбежной. Должно быть, мы что-то не так делали, если нам так не повезло.

Мама купила мне книгу Линды Фейнберг «Моя скорбь должна пройти как можно быстрее. Как молодым вдовам и вдовцам адаптироваться и исцелиться». Свернувшись на старом диване, я не могла понять, как можно было не включить чувство вины в те стадии скорби, которые там описывались. Другие стадии были мне знакомы, хотя к принятию я еще не перешла, а отрицание не могло прийти легко после того, как я видела Шона умирающим на пляже, а потом провела несколько дней с его телом, прежде чем его опустили в землю.

Меня бросало из стороны в сторону между тремя остальными стадиями. Были вспышки гнева.

Долбаная медуза! Да кто, черт возьми, погибает от ожога медузы? Почему это не могла быть автомобильная авария, авиакатастрофа, рак… что-то такое, что действительно случается с людьми?

Были часы подавленности и жалости к себе. Я ощущала себя третируемой миром, потерявшей цель и опустошенной. Мое нутро было выскоблено дочиста, точно шкура, и иссушено, как скорлупка.

Были целые дни, проведенные за бессмысленным торгом.

Почему именно Шон? Почему на его месте не оказалась та британская цыпочка, чей бойфренд всегда ел сэндвичи с яичницей, или парень-француз из автобуса, или одна из загоравших топлес швейцарок на пляже, та, что со щенком?

Также я пыталась «обменять» смерть Шона на другие трагедии: измену, которая разбила бы мне сердце, страшную аварию, после которой один из нас или мы оба остались бы с увечьями и шрамами… Ученый во мне знал, что такая торговля иррациональна, однако она казалось не более невероятной, чем его смерть. И поэтому я желала всего, что только могла придумать, и давала обещания любому Богу, неважно какому, растить своих будущих детей католиками, иудаистами, мусульманами, кем угодно, – если Он даст мне возможность вернуть тот день.

Но гнев, депрессия и весь этот торг – все было оплетено паутиной вины.

Если бы я быстрее привела помощь…

Если бы я осталась с ним и стала криками звать на помощь, вместо того чтобы бежать за помощью в бар…

Если бы я начала реанимационные действия в тот момент, когда он упал на песок…

Если бы мы добрались до клиники быстрее, если бы они ввели адреналин раньше, если бы у них был дефибриллятор или противоядие…

Если бы медуза ужалила меня, то Шон, наверное, сделал бы все правильно и смог бы меня спасти.

Я чувствовала, что никогда не сумею простить себя за то, что не поняла, что он умирает. За то, что даже не простилась с ним.

И как его мать могла простить меня за то, что это я сказала ей, что ее младший сын мертв?! За то, что позвонила ей среди ночи, не зная, что Кита нет в городе и что она совершенно одна!

Другим легко было счесть, что все это случилось потому, что я этого заслуживала! Я знала, что Шон любил меня, но, возможно, только потому, что по-настоящему меня не знал. Он не знал, что я могла быть эгоцентричной, завистливой и до боли упрямой.

Так же трудно было не думать, что на самом деле эта медуза предназначалась мне.

Я знала, что это называется комплексом вины выжившего. Но оттого, что у моих чувств было свое название, и от понимания, что другие люди, оказавшиеся в схожей ситуации, переживают то же самое, мне было не легче.

Вот была бы анекдотическая смерть для морского биолога! В те дни, которые мы провели на пляже Хадрин Нок, это я обычно поднимала Шона в воде, наслаждаясь новизной ощущений – держать на руках человека почти вдвое крупнее меня самой. Но 9 августа Шон держал меня.

Должно быть, медуза вначале задела мое бедро, а потом оплелась вокруг ног Шона. Единственная причина, по которой она меня не ужалила, – мои собственные ноги оплетали талию Шона намного выше.

Более чем вероятно, что нам просто не повезло и мы столкнулись с ней. Большинство медуз пассивно дрейфуют в воде, но с тех пор как я узнала, что кубомедузы – активные хищники, сильные пловцы с удивительно хорошим зрением, я не могла отделаться от ощущения, что эта тварь охотилась именно за мной, но убит оказался Шон.

За три года до этого, когда я только начала обучение в магистратуре по морской биологии в Санта-Крузе, Мэри купила мне на новоселье аквариум. Каким же подходящим подарком он казался! Я не один месяц наполняла его золотыми рыбками с надутыми пузырем щечками, неоновыми тетрами с голубыми полосками, пузатенькими серебряными карнегиеллами и золотистыми яблочными улитками.

Я даже поселила в аквариуме парочку манящих крабов. Их фантастические привычки размахивать клешнями напоминали мне о днях моих бакалаврских исследований, проведенных на илистых приливных низменностях в Сан-Диего. Познакомившись с Шоном, я пыталась объяснить ему это исследование. Я рассказывала, что изучаю привычки брачных игр и спаривания, изучаю половые соотношения и паттерны поиска партнеров самками. После этого, стоило мне забрести в дебри излишне заумных научных терминов, Шон принимался поддразнивать меня: «Мисс, давай попроще. Ты подглядываешь, как сношаются крабы».

Когда я перебралась на остров Кенгуру, чтобы изучать австралийских морских львов для своей диссертации, аквариум остался в Капитоле. Родители сдали домик в аренду таким же, как я, студентам магистратуры, которые согласились заодно заботиться об аквариуме. Я заезжала в Капитолу посмотреть на аквариум во время трех своих возвращений в Штаты – на конференцию, для предварительной защиты диссертации и для проведения лабораторной работы.

Но пока я была в Азии с Шоном, все мои питомцы погибли. Я вернулась к заброшенному аквариуму – камни заросли илом, ярко-желтые раковины были разбросаны по дну, тина карабкалась по стеклянным стенкам, а фигурка аквалангиста, которую я туда поместила, завалилась набок.

Двадцать лет я хотела стать морским биологом, и таскала Шона по разным большим аквариумам: мы побывали в трех за считаные недели: смотрели плоскоголовых семижаберных акул в Мельбурне, морских коньков-тряпичников в Перте и даже пятнистых медуз в Монтерей-Бэй. Люби матушку-природу – и она тоже тебя полюбит ☺? Не представляю, как можно было бы любить ее больше.

А теперь я чувствовала измену со стороны океана. Теперь я ненавидела океан. Я обижалась на него за все, что он у меня отнял.

Моя диссертация… я не представляла, как буду ее заканчивать. Работа была сделана лишь наполовину, в нее было вложено три года и, наверное, еще три оставалось. Но даже если я бы решила отказаться от своей детской мечты, я понятия не имела, чем мне заняться. Все прочие варианты профессий, которые я могла для себя придумать, казались абсурдными: изучать ветеринарию или виноградарство, пойти учиться на пилота, или фотографа, работающего с дикой природой, или суши-повара. Я была измучена и полна противоречий, хотя выбор был невелик: я могла продолжать или бросить. Заняться физическими, финансовыми и психологическими трудностями будущего полевого сезона – или уйти от своих исследований и морских львов во что-то другое, совершенно неизвестное.

Разумеется, я не забыла, что дала обещания каждой организации, выделившей деньги на мои исследования, моему куратору, университету и самой себе. Но главное, я дала обещание австралийским морским львам в заповеднике Сил-Бэй. Я надеялась, что мои исследования приведут к созданию программы сохранения этого исчезновения вида.

Юные морские львы, еще толком не умеющие плавать, особенно уязвимы. В Сил-Бэй было 35 детенышей, которых я отслеживала с самого рождения. Там была Джоли, хорошенькая светленькая самочка. И Ти-Ви, ленивый самец, который вечно валялся на спине, уставившись в море, прикрыв живот одним бурым ластом. Там были Эдвард и Эльвира, Лилу и Фидель, Шейди и Вайли. Некоторые из них родились на моих глазах, я взвешивала и измеряла их, когда им было всего по неделе от роду, ставила метки, когда им исполнилось два месяца, и наблюдала, как они, полугодовалые, учатся нырять.

Вскоре им исполнится год, и мой следующий сезон наблюдений должен был начаться через один-два месяца. Поскольку я изучала развитие морских львов, откладывать было нельзя. Но я не представляла, как смогу вернуться на ту длинную полосу песчаного пляжа, к бурному прибою Южного океана.

В мой прошлый сезон, в День святого Патрика, всего полгода назад, мы с моей командой потеряли детеныша номер 37 на песчаном мысе, известном под названием Дэйнджер Пойнт[6]. Был жаркий день, и ловить его было трудно. Наконец, мы поймали детеныша в круговую сеть возле дюн у края пляжа и использовали газовую маску для анестезии. Но у малыша оказалась негативная реакция на газ. Стоя на коленях вокруг его тельца на мокром песке, мы видели, как его десны бледнеют, становясь из розовых пепельными, после того как остановилось сердце. Мы пытались провести реанимацию, но он все равно умер на берегу.

Мне до сих пор невыносимо думать о его матери, которая искала своего малыша на пляжах Сил-Бэй. Она снова и снова звала его, пыталась услышать блеющий рев в ответ. Сколько времени прошло, прежде чем она сдалась и смирилась с тем, что его нет?

Однажды солнечным днем я просмотрела свои банковские выписки. Я сумела накопить немало денег, занимаясь преподаванием плавания с аквалангом до поступления в магистратуру. Раньше я планировала использовать эти деньги как первый взнос за будущий дом. Но будущее от меня ускользало. В день, когда исполнился месяц со дня смерти Шона, я написала в дневнике: «Какая глупость – иметь деньги и не путешествовать. Шон бы именно так и поступил – уехал бы куда-нибудь».

Спустя две недели я отправилась в свою лабораторию в университетский центр Лонг Марин, чтобы обсудить некоторые вопросы. Я ощущала запах и слышала шум волн на пляже Нейчурал Бриджес, когда шла к зданию.

Мой куратор Дэн вернулся из Антарктики, где изучал тюленей-крабоедов.

– Не могу даже представить, что ты все бросишь, – сказал он, когда мы сидели в его кабинете на втором этаже.

– Понимаю, – кивнула я. – А я не могу представить, как провести следующий сезон.

– Я могу поработать за тебя. Уверен, большинство твоих коллег по лаборатории ухватятся за возможность помочь на острове Кенгуру. Тебе следует взять паузу, просто необходимо.

Из окна его кабинета до меня доносились гортанные крики калифорнийского морского льва. Спинные мышцы расслабились, ком в горле чуточку уменьшился, и я заплакала. Я как-то не думала, что можно взять перерыв. И несмотря на легкий укол вины, я была благодарна Дэну.

Итак, я сделала то, что сделал бы Шон. В тот вечер на пляже Пхангана за считаные минуты я потеряла все, что удерживало меня на земле. Все, что казалось очевидным – совместная жизнь с Шоном, семья, карьера в морской биологии, – было грубо перечеркнуто. Я не была готова простить океан. Но я могла путешествовать. Путешествия были тем, что мы с Шоном делили на двоих. И это было все, что теперь мне осталось.

Решено: я проведу зиму, путешествуя в одиночку.

Я вычеркивала континент за континентом, чтобы посмотреть, что осталось от моего мира. Шон умер в Азии, и я не хотела туда возвращаться. Мы много ездили вдвоем по Западной Европе и Австралии, и мысль вернуться туда одной казалась невыносимой. Африка была слишком серьезным предприятием, чтобы ехать без поддержки, а когда я в последний раз была в Латинской Америке, меня ограбили. По умолчанию получилась Восточная Европа. Хотя мы с Шоном были в Чешской Республике и Словении, там еще оставалось немало интересных мест.

Хорошо было и то, что в Восточной Европе в это время холодно, там далеко не все говорят по-английски, а я не говорила ни на одном из местных языков. Я хотела, чтобы меня оставили в покое. Кроме того, Восточная Европа была сравнительно дешевой, и, самое главное – там не было океана.

Взяв деньги, накопленные благодаря моим урокам, и воспользовавшись бонусными милями, которые я заработала, летая туда-сюда между Калифорнией и Южной Австралией, я забронировала билет в Будапешт.

Перед отъездом я составила список и сказала всем, кто в него входил, что я их люблю: маме, папе и Райану; Дориане, Мэри и Кристен; Жанне, Энни и Стивену. Я никому из них не говорила, что люблю их, со дня смерти Шона.

Родители, должно быть, до ужаса боялись выпускать меня из виду. Они не могли узнать, как я там – или даже где я. Мой австралийский телефон, так и оставшийся упакованным в коробку в Мельбурне, за границей не работал. Он и на острове Кенгуру ловил едва-едва. До появления Скайпа оставался еще год, так что связь можно было держать только через таксофоны и электронные письма. И никто из нас даже не догадывался, как трудно найти и то и другое в Трансильвании в 2002 году.