Читать книгу Прекрасные мелочи. Вдохновляющие истории для тех, кто не знает, как жить дальше - Шерил Стрэйд - Страница 12

Дорогая Лапочка!

Я пишу как подросток. Описываю свои интимные переживания, выплескиваю нефильтрованные эмоции, безответную любовь и обсуждаю свое влагалище как метафору творчества. В такие моменты я могла сочинять… Вот только теперь это уже не так.

Теперь я жалкая и растерянная молодая женщина двадцати шести лет, писательница, которая больше не может писать. Сейчас на дворе ночь, но я не сплю. Я задаю тебе вопрос, хотя на самом деле он адресован мне. Часами сижу за письменным столом, словно в оцепенении. Ищу в Сети людей, которых когда-то любила, и пытаюсь понять, почему они никогда не отвечали мне взаимностью. Бросаюсь лицом вниз на подушку и ощущаю страх. Встаю, иду к компьютеру, и мне становится еще хуже.

В свои двадцать восемь лет Дэвид Фостер Уоллес[4] назвал себя писателем-неудачником. Несколько месяцев назад, когда депрессия запустила в меня клыки, я пожаловалась своему тогдашнему бойфренду, что никогда не дотяну до уровня Уоллеса; и он заорал на меня прямо посреди Герреро-стрит в Сан-Франциско: «ПРЕКРАТИ! ОН УБИЛ СЕБЯ, ЭЛИССА! БОГА РАДИ, НАДЕЮСЬ, ЧТО ТЫ НИКОГДА НЕ БУДЕШЬ ТАКОЙ, КАК ОН».

Думаю, женщины вроде меня испытывают боль и страдают от самоопошления, от презрения к другим, более успешным людям, от неверно истолкованного сострадания, зависимостей и депрессии, и неважно, писатели они или нет. Вспомни традиционное представление о женщинах-писательницах: профессиональная стезя приводит многих к самоубийству – таков его лейтмотив. Я часто объясняю своей матери, что быть писателем / женщиной / женщиной-писателем означает немилосердно страдать и в конечном счете тонуть в неудовлетворенности: «я могла бы быть лучше». И она умоляюще спрашивает: а разве не может быть иначе?

А разве может? Мне хочется выброситься из окна по одной-единственной причине: не могу больше писать. Я не ищу смерти, я рвусь к совершенно иной жизни. Начинаю думать, что мне следовало выбрать другую профессию, как советует Лорри Мур[5]: «кинозвезды / астронавта, кинозвезды / миссионера, кинозвезды / воспитательницы детского сада». Мне хочется сбросить все, что во мне накопилось, и начать заново, с чистого листа.

Мне грех жаловаться на жизнь. У меня не было трудного детства. Да, я не единственная писательница, подверженная депрессии. «Писательница в депрессии». Первое не вполне соответствует действительности, от чего второе ощущается острее. Мне поставлен клинический диагноз – серьезное депрессивное расстройство, и я время от времени сижу на лекарствах. Я говорю об этом, чтобы не складывалось впечатление, будто я позерствую и неуместно использую слово «депрессия».

При всем при этом я органична – органично «больная на голову», которая охотно шутит, чтобы окружающие не замечали сути. Суть в том, я страдаю панической фобией, что не смогу – не сумею – преодолеть свои ограничения, комплексы, зависть и неспособность писать хорошо, интеллектуально, эмоционально и в больших объемах. И боюсь, что даже если найду в себе силы писать, то мои откровения – о моем влагалище и т. п. – будут презирать и высмеивать.

Как мне заставить себя работать, если я не могу оторвать голову от подушки? Как жить дальше, Лапочка, с осознанием собственной бездарности? Как женщине взять себя в руки и стать писательницей, которой она мечтала быть?

Искренне твоя

Элисса Бассист

Дорогая Элисса Бассист!

Когда мне было двадцать восемь, в моей гостиной стоял детский мольберт – складная двусторонняя деревянная рама. На одной стороне мольберта я написала: «Первый результат самопознания – смирение». Фланнери О’Коннор[6], а на другой стороне: «Она сидела и думала об одной-единственной вещи: о том, как мать все держала и держала их за руки». Юдора Уэлти[7].

Цитата Юдоры Уэлти взята из ее романа «Дочь оптимиста», который получил Пулитцеровскую премию в жанре беллетристики в 1972 году. Эту книгу я перечитывала множество раз, и причиной тому была та самая строчка о женщине, которая «сидела и думала только об одной-единственной вещи». Я тоже так сидела. Думая только об одной-единственной вещи. Этой «одной вещью» были, в сущности, две спрессованные мысли, точно двусторонние цитаты на моем мольберте: сильная тоска по матери и единственный мыслимый способ жить без нее – написать книгу. Ту книгу, которая (убеждена в этом!) возникла во мне задолго до того, как я узнала, что люди вроде меня способны носить в себе книги. Ту книгу, которую я ощущала в своей груди; она пульсировала во мне, точно второе сердце. Она была бесформенной и незрелой, пока моя мать не умерла, – только тогда вызрел сюжет, история, не рассказав которую я не смогла бы жить.

То, что я не написала эту книгу к двадцати восьми годам, стало для меня печальным потрясением. Я ожидала от себя большего. Я была немного похожа на тебя, Элисса Бассист. Тоже без собственной книги – но не без некоторого признания в литературных кругах. Я получила несколько грантов и наград, опубликовала пару рассказов и эссе. Эти скромные успехи подпитывали мои грандиозные ожидания, чего я, как мне представлялось, достигну и к какому возрасту. Я пожирала литературу, словно хищник. Чуть ли не наизусть знала произведения писателей, которых любила. Подробно и художественно описывала свою жизнь в дневниках. Как в лихорадке, приступ за приступом, писала рассказ за рассказом, веря, что они каким-то чудесным образом сложатся в роман и мне не придется слишком сильно над ним страдать.

Но я ошибалась. «Второе сердце» внутри меня стало биться еще сильнее, тем не менее мои труды почему-то не спешили превращаться в книгу. Когда приблизился мой тридцатый день рождения, я осознала, что, если действительно хочу написать историю, которую должна была рассказать, мне придется собрать все силы. Необходимо было сесть и подумать об одной-единственной вещи дольше и упорнее, чем я считала возможным. Мне пришлось страдать. Под словом «страдать» я имею в виду – работать.

В то время я полагала, что впустую потратила последние десять лет, поскольку их плодом не стала готовая книга, и жестоко бичевала себя за это. Я думала о себе примерно так же, что думаешь о себе ты, Элисса Бассист. Что я ленивая и убогая. Что хотя во мне и живет история, у меня нет нужных качеств, чтобы дорастить ее до плодоношения, по-настоящему извлечь из своего тела и выплеснуть на бумагу – написать ее, как ты выражаешься, «интеллектуально, эмоционально и в большом объеме». Наконец я достигла той точки, после которой не написать книгу было ужаснее, чем написать отстойную вещь, и поэтому я погрузилась в серьезную работу.

Закончив книгу, я поняла, что все складывалось именно так, как и должно было сложиться. Я не могла написать свою книгу раньше: просто не созрела – ни как писатель, ни как человек. Чтобы добраться до той критической отметки, я должна была прийти к написанию своей первой книги и проделать все, что я делала за десятилетие – с двадцати до тридцати лет. Мне пришлось написать множество отдельных предложений, которые не желали превращаться ни во что цельное, и массу рассказов, из которых ни разу не сложился роман. Я должна была читать взахлеб и исписывать километры дневников. Мне требовалось время, чтобы оплакать свою мать, примириться с детством, вступать в дурацкие – и сладкие, и скандальные – сексуальные отношения и взрослеть. Короче говоря, я должна была пройти путь самопознания, о котором упоминает Фланнери О’Коннор в цитате, написанной мной на детском мольберте. И как только я вступила на этот путь, мне пришлось надолго остановиться на первом шаге самопознания – смирении.

Знаешь ли ты, что это такое, горошинка моя? Что это такое – быть смиренной? В английском языке слово humility («смирение») происходит от двух латинских слов – humilis («скромный, незначительный») и humus («почва, земля, прах, персть»). Быть скромным. Стать перстью. Стоять внизу, на земле. Вот куда я спустилась, когда дописала последнее слово своей первой книги. На землю. Прямо на холодный кафельный пол. И зарыдала. Всхлипывала, и завывала, и смеялась сквозь слезы. Прошло не меньше получаса. Я была слишком счастлива и благодарна, чтобы встать. Пару недель назад мне исполнилось тридцать пять лет. Я была на третьем месяце беременности своим первенцем. Не знаю, какой сочтут мою книгу люди, хорошей или плохой, ужасной или прекрасной – мне было все равно. Знаю лишь одно: у меня в груди больше не бьются два сердца. Я вытащила одно наружу голыми руками – выстрадала его и отдала ему все, что у меня было.

У меня все получилось, потому что я отказалась от всех грандиозных представлений, которые у меня сложились о себе и своих писательских способностях – ах, такая талантливая! такая молодая! Я перестала быть грандиозной. Я спустилась с небес и поняла одно-единственное, что имеет значение: вынуть то самое лишнее бьющееся сердце из своей груди. То есть написать свою книгу. Свою, вполне возможно посредственную, книгу. Свою книгу, которую, весьма вероятно, никогда не опубликуют. Свою книгу, которой не место рядом с теми произведениями, какие я в восхищении перечитывала и помнила почти наизусть. И только после смиренной капитуляции я смогла выполнить работу, которую мне необходимо было сделать.

Надеюсь, ты как следует об этом поразмыслишь, моя медовая булочка. Если бы у тебя в гостиной был двусторонний детский мольберт, я написала бы на одной его стороне слово «смирение», а с другой – «отказ». Вот что, как мне кажется, тебе нужно, чтобы вытащить себя из той хандры, в которой ты пребываешь. Самое интересное для меня в твоем письме – то, что под всей твоей тревожностью, печалью, страхом и ненавистью к себе в глубине спрятано высокомерие. Высокомерие полагает, что тебе следовало бы быть успешной в двадцать шесть, хотя на самом деле большинству писателей требуется гораздо больше времени, чтобы добиться успеха. Оно жалуется, что ты никогда не будешь так блистательна, как Дэвид Фостер Уоллес – гений, гигант нашего ремесла, и в то же время пеняет на то, как мало ты пишешь. Ты ненавидишь себя – и все же поглощена раздутыми представлениями о собственной значимости. Ты взлетаешь слишком высоко и падаешь слишком низко. Ни в одном из этих состояний мы не можем работать.

Мы делаем свою работу на уровне земли. И самый добрый совет, какой я могу тебе дать, – это усадить свою задницу на пол. Я знаю, что писать трудно, милая моя. Но еще труднее не писать. Единственный способ выяснить, есть ли в тебе этот зуд, взяться за работу и проверить. Единственный способ преодолеть собственные «ограничения, комплексы, зависть и неспособность» – делать дело. У тебя есть ограничения. В некоторых отношениях ты бесталанна. Это верно в отношении любого писателя вообще, и особенно верно в отношении писателей, которым двадцать шесть лет. Тебя терзают комплексы и зависть. Но сколько силы дать этим чувствам, целиком зависит от тебя.

То, что ты страдаешь серьезным депрессивным расстройством, определенно добавляет лишний слой в пирог твоих проблем. Я не фокусировалась на этом в своем ответе, потому что верю – и, кажется, ты веришь тоже – это всего лишь один из слоев. Не стоит даже говорить, что жизнь важнее, чем муки творчества. Тебе следовало бы проконсультироваться с лечащим врачом и попытаться выяснить, как твоя депрессия влияет на безысходность, которую ты испытываешь в отношении своей работы. Я не врач, поэтому не могу давать тебе советы на этот счет. Но могу сказать, что ты не одинока в своих комплексах и страхах; они типичны для писателей, даже тех, у кого нет никакой депрессии. Художники любого рода, читающие эти строки, понимают твои проблемы. В том числе и я.

Еще один слой твоей тревожности, похоже, подпитывается опасениями, что, поскольку ты женщина, твои писательские опыты, в которых фигурируют «нефильтрованная эмоция, безответная любовь» и обсуждение твоего «влагалища как метафоры творчества», будут восприниматься менее серьезно, чем творения мужчин. Да, вероятно, так и будет. Наша культура совершила значительный прогресс в отношении сексизма, расизма и гомофобии, но мы прошли еще не весь этот путь. Литературные произведения женщин, геев и писателей с цветом кожи, отличным от белого, по-прежнему часто трактуются как специфические, а не универсальные; частные, а не общечеловеческие; личные или конкретные, а не социально значимые. И ты можешь внести свою лепту, чтобы разоблачить эти предрассудки и дерьмовые поползновения и бросить им вызов.

Но лучшее из того, что ты можешь сделать, – это усадить свою задницу на пол. Пиши настолько блестяще, чтобы тебя нельзя было отнести «к категории». Никто на свете не просит тебя писать о твоем влагалище, детка. Никто не собирается тебе ничего давать. Ты должна найти все это в самой себе. Ты должна сказать нам то, что хочешь сказать.

Вот чем занимались женщины-писатели во все времена и что мы продолжаем делать сейчас. Это неправда, что быть женщиной-писательницей означает «немилосердно страдать и в конечном счете тонуть в неудовлетворенности: «я могла бы быть лучше». Неправда и то, что ты написала про «лейтмотив» традиционного представления о женщине-писательнице: «профессиональная стезя проводит многих к самоубийству». Я всячески советую тебе отказаться от этого предубеждения. Оно неверно, мелодраматично и не принесет пользы. Люди любых профессий страдают и кончают жизнь самоубийством. Вопреки многочисленным мифам о художниках и их психологической хрупкости, этот род занятий не является ключевым показателем возможного суицида. Да, мы можем с лету привести целый список женщин-писательниц, которые покончили с собой, равно как можем выдвинуть гипотезу о том, что само общество, в котором они жили, подтолкнуло их к депрессивному и безнадежному состоянию и заставило их это сделать. Но это не объединяющая тема.

А знаешь, какая тема – объединяющая?

Объединяющая тема – это то, сколь многие женщины писали прекрасные романы, рассказы, стихи, эссе, пьесы, сценарии и песни вопреки всему тому дерьму, которое им приходилось терпеть. Сколь многие из них не стенали «я могла бы быть лучше», а вместо этого упорно шли вперед и становились лучше наперекор судьбе. Объединяющая тема – это устойчивость и вера. Объединяющая тема – быть воином и крепким орешком. Это не хрупкость. Это сила. Это стержень. И «если сдали нервы, стань выше их», как отмечала Эмили Дикинсон[8]. Писать трудно всем нам до единого, включая белых мужчин-натуралов. Добывать уголь еще труднее. Как, по-твоему, шахтеры стоят целый день, разглагольствуя о том, как трудно рыть шахту и добывать уголь? Нет, не стоят и не разглагольствуют. Они просто роют и добывают.

Тебе нужно делать то же самое, дорогая-милая-высокомерная-прекрасная-сумасшедшая-талантливая-измученная-восходящая-звезда-светлячок. То, что ты так стремишься к писательству, говорит мне, что писательство – твое земное призвание. А когда люди присутствуют на земле ради призвания, они почти всегда рассказывают нечто такое, что нам необходимо услышать. Я хочу знать, что у тебя внутри. Я хочу увидеть твое второе бьющееся сердце.

Так что пиши, Элисса Бассист. Пиши не как женщина. Не как мужчина. Пиши как проклятая.

Твоя

Лапочка