Читать книгу Мэри Вентура и «Девятое королевство» - Сильвия Плат - Страница 9

Так случилось, что мне не нужны предупреждения об ураганах в семичасовых новостях, чтобы понять, что меня ждет плохой день. Когда я иду по коридору третьего этажа больницы к своему кабинету, то первым делом вижу у двери карты пациентов – они появляются там так же регулярно, как утренние газеты. Сегодня стопка тощая, а поскольку четверг у нас полный рабочий день, я понимаю, что придется потратить добрых полчаса, звоня на разные посты регистратуры, чтобы отловить недостающие карты. Несмотря на раннее утро, моя белая блузка на пуговках уже не кажется такой отутюженной, и я чувствую под мышками влажные местечки. Небо за окном низкое, туманное и желтое, как в Голландии. Я толчком открываю одно из окон, чтобы проветрить кабинет, но ожидаемого эффекта это не дает. Воздух неподвижный, тяжелый и сырой, как в прачечной. Я разрезаю бечевку на папках с записями, и с первой из них на меня смотрит красная печать: умер. умер. умер.

Я пытаюсь заменить буквы, чтобы прочитать: оглох[25], но это невозможно. Не могу сказать, что я суеверна. Пусть даже чернила на истории болезни и выглядят ржавыми, как засохшая кровь, но они всего лишь говорят, что Лиллиан Алмер умерла и номер девять-один-семь-ноль-шесть вычеркнут из списка живых раз и навсегда. Грим Билли на девятом посту снова перепутал номера – не нарочно, конечно. Тем не менее темное небо и признаки урагана на побережье, становящиеся все явственней с каждой минутой, говорят мне, что Лиллиан Алмер, мир ее праху, сделала все, чтобы мой день не задался.

Когда приходит моя начальница мисс Тейлор, я спрашиваю ее, почему не сжигают истории болезни людей с Блоссом-стрит, чтобы освободить место в картотеке. Если болезнь представляется интересной, отвечает она, историю сохраняют, чтобы вести статистику пациентов, которые живут с ней или умирают.

О Блоссом-стрит мне рассказала подруга Дотти Берриган из наркологического отделения. Когда я устроилась работать секретарем во взрослую психиатрию, именно она согласилась познакомить меня с больницей; ее кабинет располагается недалеко по коридору, и у нас много общих дел.

– Похоже, тут ежедневно умирает много людей? – спросила я.

– Не сомневайся, – ответила она. – Всех пострадавших в несчастных случаях и драках привозят к нам из Саут-Энда по «Скорой», и это так же неотвратимо, как налоги.

– И где же вы держите покойников? – Мне не хотелось по ошибке заглянуть туда, где они лежат штабелями, или попасть на вскрытие: первое время я слабо ориентировалась в бесконечных коридорах одной из величайших больниц мира.

– В помещении на Блоссом-стрит. Я тебе покажу. Врачи никогда не говорят «умерли», не хотят тревожить больных. Они спрашивают: «Сколько всего на этой неделе поступило на Блоссом-стрит?» А им отвечают: «Двое». Или: «Пятеро». Или сколько придется. Оттуда тела отправляются прямиком в похоронное бюро, где их готовят к похоронам.

С Дотти не поспоришь. Для меня она главный источник информации. Дотти бывает всюду: проверяет состояние алкоголиков в палате интенсивной терапии, сверяет показатели с врачами из психиатрического изолятора, не говоря о том, что ходит на свидания с мужчинами из числа сотрудников больницы, в одном случае даже с хирургом, а в другом – с интерном-персом. Дотти – ирландка невысокого роста, слегка полноватая, но эти недостатки она компенсирует со вкусом подобранной одеждой: на ней всегда что-то голубое, небесно-голубое – под цвет глаз, обтягивающие черные свитера, идеи для которых она черпает из журнала «Вог», и туфли-лодочки на высоком каблуке.

Кора из службы социальной психиатрической помощи – ее офис еще дальше по коридору – совсем не похожа на Дотти. Ей почти сорок, что видно по мешкам под глазами, но она постоянно подкрашивает свои рыжие волосы – спасибо оттеночным шампуням, которых теперь полно. Кора живет с матерью, и когда говоришь с ней, то не можешь отделаться от мысли, что перед тобой тинейджер. Однажды она пригласила к себе на ужин и бридж трех девушек из неврологии и поставила в духовку противень с замороженными пирожками с малиной. А через час была очень удивлена, найдя их по-прежнему холодными: оказалось, она просто забыла включить плиту. Во время отпуска Кора регулярно совершает автобусные поездки на озеро Луиз или круизы в Нассау, надеясь встретить там Мистера Совершенство, но всякий раз натыкается там на девушек из онкологии или хирургии, приехавших с той же целью.

Как бы то ни было, в каждый третий четверг месяца на втором этаже в кабинете Ханневелла проходит собрание секретарского состава больницы. Кора забегает за Дотти, обе идут за мной, и вот мы втроем цокаем каблуками по каменной лестнице, чтобы оказаться в исключительно красивой комнате, посвященной, как гласит бронзовая табличка над дверью, в 1892 году доктору Августу Ханневеллу. Стеклянные стенды хранят устаревшие медицинские инструменты, а на стенах висят выцветшие рыжевато-коричневые ферротипы с изображениями врачей времен Гражданской войны, у них длинные густые бороды, как у братьев Смит на коробочках с леденцами от кашля. Посреди комнаты, почти от стены до стены, протянулся огромный темный овальный стол из древесины грецкого ореха с ножками в виде львиных лап, только с чешуей вместо шерсти; столешница отполирована до такой степени, что в нее можно смотреться как в зеркало. Вокруг этого стола мы сидим, болтаем и курим, дожидаясь, когда придет миссис Рафферти и начнет собрание.

Минни Дэпкинс, миниатюрная белокурая секретарша из дерматологии, раздает желтые и розовые бланки направлений.

– Работает в неврологии доктор Кроуфорд? – спрашивает она, держа в руке розовый бланк.

– Доктор Кроуфорд? – Мэри Эллен из неврологии не может удержаться от смеха, ее крупное тело под цветастым платьем содрогается, как студень. – Он умер лет шесть, нет, семь назад. Кому он понадобился?

Минни плотно сжимает губки, и ее рот становится похож на розовый бутон.

– Пациентка сказала, что была у доктора Кроуфорда, – холодно произносит она. Минни не терпит неуважения к покойникам. Она работает в больнице с тех пор, как во время кризиса вышла замуж, и прошлой зимой на рождественском корпоративе секретарей ей вручили серебряную награду за двадцатипятилетнюю безупречную службу, но главное – она ни разу за эти годы не отпустила ни одной шуточки в адрес больного или покойника. Не то что Мэри Эллен, или Дотти, или даже Кора, которые не упустят случая пошутить.

– Девочки, как вы думаете, начнется ураган? – спрашивает Кора тихим голосом меня и Дотти, наклоняясь над столом, чтобы стряхнуть пепел в стеклянную пепельницу с больничным штампом на дне. – Я боюсь за машину. У нее от морского бриза мотор намокает и глохнет.

– Думаю, ураган не начнется до конца рабочего дня, – беспечно отвечает Дотти. – Успеешь доехать до дома.

– Мне все-таки не нравится, как выглядит небо. – Кора морщит веснушчатый нос, словно чует неприятный запах.

Мне небо тоже не нравится. С тех пор как мы вошли в комнату, темнело все быстрее, и сейчас мы сидим, можно сказать, в сумерках; плывущий от сигарет дым повисает в воздухе, делая его еще более тяжелым. Все замолкают. Похоже, что Кора озвучила общие опасения.

– Ну, что с вами, девушки? Мрачно, как на похоронах! – Над нами вспыхивают четыре люстры, и комната, как по мановению волшебной палочки, ярко освещается, прогнав штормовое небо туда, где ему и надлежало быть и откуда оно выглядит безобидно, как расписной театральный задник. Миссис Рафферти подходит к председательскому месту, на ее запястьях весело позвякивают серебряные браслеты, а пухлые мочки ушей оттягивают игриво покачивающиеся серьги – миниатюрные копии стетоскопов. Она несколько суетливо раскладывает на столе бумаги; ее собранные в пучок крашеные белокурые волосы поблескивают при ярком свете. Даже у Коры лицо светлеет при виде такой профессиональной жизнерадостности.

– Сейчас быстренько обсудим текущие дела, а потом одна из девушек принесет кофеварку, чтобы мы немного взбодрились. – Миссис Рафферти обводит взглядом стол, с удовлетворенной улыбкой встречая радостное одобрение ее слов.

– Надо отдать ей должное, – шепчет Дотти. – Что захочет – всегда продаст.

Миссис Рафферти начала с выговора, сделанного, однако, жизнерадостным голосом. На самом деле миссис Рафферти – буфер. Между нами и иерархами из администрации, между нами и докторами с их странными, бесконечными причудами и слабостями, жутким, неразборчивым почерком (говорят, миссис Рафферти сказала, что даже дошколята пишут лучше), их детской неспособностью приклеить предписания и рецепты на нужную страницу в истории болезни и так далее.

– Так вот, девочки, – говорит миссис Рафферти, игриво подняв пальчик, – поступают жалобы по ежедневной статистике. На некоторых документах нет печати или даты. – Она останавливается, дав нам прочувствовать всю тяжесть этого проступка. – Иногда неправильно подсчитаны суммы. А некоторые документы, – еще одна пауза, – вообще не доходят по назначению.

Тут я опускаю взгляд и изо всех сил стараюсь не покраснеть. Виновата не я, а моя начальница, мисс Тейлор, которая вскоре после моего поступления на работу призналась, что, откровенно говоря, терпеть не может статистику. Беседы пациентов со штатными психиатрами часто заканчиваются после официального закрытия клиники, и мисс Тейлор не может каждый вечер относить вниз статистические данные, если только она не собирается стать еще большей мученицей, чем есть.

– Думаю, тут все понятно, девочки. – Миссис Рафферти заглядывает в свои записи, наклоняется, делает пометку красным карандашом, потом выпрямляется – легкая, как тростинка. – Вот еще что. В регистратуру поступают звонки с запросами на документы, которые хранятся у вас в сейфе, и это их просто выводит из себя…

– Кто кого еще выводит, – добродушно возражает Мэри Эллен, закатив глаза так, что на мгновение видны только белки. – Этот парень – как его там – с пункта номер девять ведет себя так, словно его раздражают наши звонки.

– Да, это Билли, – подтверждает Минни Дэпкинс.

Ида Клайн и другие девушки из машбюро с первого цокольного этажа хихикают, но потом умолкают.

– Думаю, девушки, вы знаете, – миссис Рафферти обводит взглядом всех за столом и понимающе улыбается, – что у Билли есть проблемы. Поэтому не будем к нему слишком строги.

– Он не состоит на учете в твоем отделении? – шепчет Дотти.

Едва я успеваю кивнуть, как миссис Рафферти словно обдает нас ушатом ледяной воды одним лишь взглядом лучистых зеленых глаз.

– У меня тоже есть жалоба, миссис Рафферти, – говорит Кора, воспользовавшись паузой. – Что творится у нас на ресепшен? Для встречи с представителями социальной службы я прошу наших пациентов приходить на час раньше, с учетом времени на очередь, уплату денег в кассу и так далее. Но и этого не хватает. Пациенты звонят снизу в отчаянии, говорят, что опаздывают уже на десять минут, очередь не движется по полчаса. Наши социальные работники тоже ждут. Ну и скажите, что мне делать в такой ситуации?

На мгновение миссис Рафферти опускает взгляд и смотрит в свои записи, словно ищет в них ответ на вопрос Коры. Вид у нее почти смущенный.

– Не только вы на это жалуетесь, Кора, – говорит она, поднимая наконец глаза. – На ресепшен не хватает персонала, и на оставшихся ложится тяжелый груз…

– Взяли бы еще людей, – смело предлагает Мэри Эллен. – Я хочу сказать, кто им мешает?

Миссис Рафферти переглядывается с Минни Дэпкинс. Минни потирает бледные сухие руки и по-кроличьи облизывает губы. За открытым окном внезапно начинает дуть слабый ветер – по звуку кажется, что вот-вот пойдет дождь, но это ветер носит по улице шелестящие обрывки газет.

– Думаю, мне пора это озвучить, – начинает миссис Рафферти. – Некоторые уже знают. Минни, например. Открытая вакансия не предлагается никому из-за… Эмили Руссо. Расскажи им, Минни.

– У Эмили Руссо, – объявляет Минни с похоронным видом, – обнаружили рак. Сейчас она лежит в нашей больнице. И я говорю тем, кто ее знает, что она хочет быть среди людей. Эмили ощущает потребность в общении, так как у нее нет родных, которые поддержали бы ее…

– Я этого не знала, – протяжно произносит Мэри Эллен. – Мне стыдно.

– Рак выявили на последнем обследовании, – продолжает миссис Рафферти. – Сейчас она висит на волоске. Новейшие лекарства, конечно, подавляют боль. Но болезнь не отступает. Сама Эмили рассчитывает вернуться к работе. Она любит свою работу, отдала ей сорок лет жизни, и доктор Джилмен не хочет, чтоб она знала настоящее положение вещей, скрывает, что к работе ей не вернуться, боясь, что это известие может вызвать у нее шок и ускорить конец. У каждого, кто ее навещает, она спрашивает: «Мое место еще свободно? На ресепшен никого не взяли?» Как только ее место займут, Эмили увидит в этом свой смертный приговор – полный и окончательный.

– А как насчет временной замены? – предлагает Кора. – Можно сказать, что взяли человека на время ее отсутствия.

Миссис Рафферти покачивает аккуратной золотистой головкой.

– Нет, Эмили ни за что в это не поверит; она подумает, что мы ее дурачим. У людей в ее положении чувства обострены. Рисковать нельзя. Когда есть возможность, я сама иду на ресепшен и помогаю. Доктор Джилмен говорит, – голос ее дрожит, – что ей осталось совсем мало.

Кажется, что Минни вот-вот заплачет. Собравшиеся уже не в том настроении, в каком были, когда вошла миссис Рафферти: кто-то грустно дымит сигаретой, кто-то мрачно ковыряет лак на ногтях.

– Ну, девочки, возьмите себя в руки. – Миссис Рафферти уже овладела собой и обводит стол обнадеживающим взглядом. – Эмили лечат лучшие врачи. Уверена, вы все согласитесь, что доктор Джилмен относится к ней как к родной, ведь они знакомы десять лет. Вы тоже можете ее навещать, она будет рада…

– Может, принести ей цветы? – предлагает Мэри Эллен.

Слышится одобрительный шепот. Каждый раз, когда кто-нибудь из нас заболевает, или объявляет о помолвке, или выходит замуж, или рожает ребенка (это случается реже, чем все остальное), или бывает отмечен наградой, мы скидываемся и покупаем цветы или подобающий случаю подарок, сопроводив его поздравительной открыткой. Но такой скорбный повод у нас впервые, и должна сказать, что все девушки показали себя с наилучшей стороны.

– Может, купим розы? Нужно что-то светлое и радостное, – предлагает Ида Клайн.

– А может, венок? – робко спрашивает недавно поступившая к нам на работу юная машинистка. – Большой венок из розовых цветов – например, гвоздик?

– Нет, только не венок! – стонет миссис Рафферти. – Эмили такая ранимая, ради бога, не надо.

– Тогда можно вазу, – говорит Дотти. – Сестры постоянно жалуются на нехватку ваз. Купим красивую вазу в нашем магазине подарков, у них есть и импортные, и поставим в нее букет от больничного флориста.

– Прекрасная мысль, Дороти, – с облегчением вздыхает миссис Рафферти. – Будем думать в этом направлении. Кто согласен на вазу с букетом?

Все, в том числе и юная машинистка, подняли руки.

– Тогда займись этим, Дороти. Девочки, деньги – кто сколько может – передайте Дороти, пока мы не разошлись, а открытку подпишем все вместе сегодня же.

Собрание заканчивается, все переговариваются между собой, некоторые девушки вытаскивают из сумочек долларовые банкноты и протягивают через стол Дотти.

– Тише! – призывает миссис Рафферти. – Пожалуйста, потише, девочки, еще одну минуту! – В воцарившейся тишине за окном слышится сирена приближающегося автомобиля «Скорой помощи», ее мощный рев слабеет за углом и полностью замирает у входа в приемное отделение. – Я вот что хочу сказать, девочки. Вы, наверное, беспокоитесь насчет урагана. По последним известиям из Главного управления, к полудню ветер может усилиться, но волноваться не стоит. Сохраняйте спокойствие. Работайте как обычно (оживленный смешок машинисток), и главное – никаких признаков волнения при пациентах. Они и без того нервничают. Те из вас, кто живет далеко, в случае серьезной непогоды могут остаться на ночь в больнице. Раскладушки у нас есть, и мы выделим на этот случай весь третий этаж, он уже размечен, если только не произойдет ничего экстраординарного.

В эту минуту вращающаяся дверь с шумом открывается, и медсестра вкатывает в комнату сервировочный столик с кофеваркой. Ее туфли на резиновой подошве скрипят, словно она наступает на живую мышь.

– Перерыв, – объявляет миссис Рафферти. – Приглашаем всех выпить кофе.

Дотти уводит меня подальше от столпившихся вокруг кофеварки коллег.

– Кора обязательно будет пить кофе, но он такой горький, что у меня желудок не выдержит. Да еще в бумажных стаканчиках. – Дотти с отвращением морщится. – Давай лучше прямо сейчас пойдем и потратим собранные деньги на вазу и цветы для мисс Эмили.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

Мы выходим из комнаты, и я обращаю внимание, что Дотти замедляет шаг.

– Эй, что с тобой? Ты что, не хочешь покупать вазу?

– Дело не в вазе. Просто мне противно, что старушку обманывают. Она умирает, ей нужно достойно встретить конец, привыкнуть к этой мысли, поговорить со священником, а не слушать наши сюсюканья.

Дотти рассказывала мне, что приняла послушание, когда поняла, каков в действительности наш мир, и теперь не может больше опускать глаза долу, смиренно складывать руки и молчать – для нее это так же противоестественно, как, стоя на голове, называть буквы греческого алфавита в обратном порядке. Время от времени я ощущаю в ней монастырское влияние: оно проступает, как чистая, свежая кожа под ее любимой розовой и персиковой пудрой.

– Тебе бы заняться миссионерством, – говорю я.

К этому времени мы уже находимся у магазина «Подарки», который сам похож на нарядную подарочную коробку и до потолка забит всякими модными штучками: рифлеными вазами, чашками для завтрака, расписанными сердечками и цветочками, куклами в свадебных платьях, синими фарфоровыми птицами, карточными колодами с золотым обрезом, искусственным жемчугом. Чего там только не было, и все казалось настолько дорого, что могло быть по карману только любящему родственнику, который уже настроился на определенный подарок, не думая о цене.

– Меня так и подмывает рассказать ей все, – говорит Дотти, берет в руки большую красную вазу из пузырчатого стекла с широкой рифленой полосой у края и внимательно ее разглядывает. – Прямо передергивает от этого уверенного подхода «Нам лучше знать». Иногда мне кажется, не будь этих обследований на онкологию или Национальной недели диабета, где каждый может в специальной кабинке проверить уровень сахара, рака и диабета было бы гораздо меньше, если ты понимаешь, о чем я говорю.

– Ты говоришь как проповедники «Христианской науки»[26], – замечаю я. – И на мой взгляд, эта ваза слишком яркая для такой пожилой женщины, как мисс Эмили.

Дотти как-то загадочно улыбается, относит вазу к кассе и отсчитывает шесть долларов. Вместо того чтобы отложить кое-что на содержание кошек, Дотти добавляет на вазу пару собственных долларов, и я следую ее примеру. За соседним прилавком флорист потирает руки и спрашивает, чего мы хотим: ему все равно, для чего предназначаются цветы – для торжества или похорон. Может, дюжину роз с длинными стеблями или васильки с подмаренником, перевязанные серебряной лентой? Дотти протягивает ему красную пузырчатую вазу:

– Всего понемногу, дорогой. Только заполни ее.

Флорист внимательно смотрит на Дотти. На его лице легкая улыбка, но он не торопится исполнить ее просьбу, опасаясь, что это всего лишь шутка.

– Ну, давай, что ли. – Дотти стучит вазой по стеклянному прилавку, отчего флорист нервно вздрагивает и спешит взять у нее вазу. – Как я сказала – всего понемногу. Десять роз, гвоздики и еще вот этих – как их там?

Флорист следит за пальцем Дотти.

– Гладиолусы, – подсказывает он несчастным голосом.

– Да, их – красный, оранжевый, желтый – и парочку пурпурных ирисов.

– Они хорошо подходят к вазе, – одобряет флорист, начиная понимать ее замысел. – А как насчет нескольких анемонов?

– Можно, – соглашается Дотти. – Правда, получится немного пестро.

Мы быстро покидаем флориста, минуем крытый проход между поликлиникой и больницей и поднимаемся на лифте на этаж мисс Эмили. У Дотти в руках красная ваза с огромным букетом.

– Мисс Эмили? – шепчет Дотти, когда мы на цыпочках входим в четырехместную палату.

Из-за занавески в дальнем углу около окна выскальзывает медсестра.

– Тс-с, – прикладывает она палец к губам и указывает на занавеску: – Вам туда. Но не задерживайтесь.

Мисс Эмили утопает в подушках, ее глаза, занимающие пол-лица, открыты, седые волосы веером разметались вокруг головы. На медицинском столике, на полу под кроватью и вокруг кровати – бутылки, сосуды и разнообразные стеклянные контейнеры. Из двух бутылок тянутся резиновые трубочки, одна исчезает под одеялом, а другая входит в левую ноздрю мисс Эмили. В комнате слышится лишь ее сухое, сиплое дыхание, и никакого движения – только легко поднимается и опускается простыня на ее груди, да еще в одной из бутылочек с жидкостью серебристые пузырьки воздуха ритмически устремляются вверх. В льющемся из окна нездоровом, предвещающем непогоду свете мисс Эмили напоминает восковую куклу, но устремленный на нас взгляд настолько живой и острый, что, кажется, обжигает кожу.

– Эти цветы вам, мисс Эмили, – говорю я и указываю на вазу с множеством разноцветных тепличных цветов, которую Дотти ставит на медицинский столик.

Стол такой маленький, что Дотти приходится прежде освободить его от банок, стаканов, кувшинчиков и ложек, переставив все это на нижнюю полку.

Взгляд мисс Эмили плавно скользит к охапке цветов. Что-то вспыхивает в ее глазах. Мне кажется, я вижу две свечки в глубине длинного коридора, их крошечное пламя затухает и снова вспыхивает на ветру. Небо за окном чернее дна чугунной сковороды.

– Это девушки вам прислали. – Дотти берет лежащую на покрывале неподвижную восковую руку мисс Эмили и сжимает ее в ладонях. – Потом еще будет открытка, все ее подпишут, но нам не хотелось ждать, и мы решили поскорей принести вам цветы.

Мисс Эмили пытается что-то сказать. Однако с ее губ слетает лишь что-то неразборчивое – не то шипение, не то свист. Слов не разобрать. Но Дотти, похоже, ее понимает.

– Работа ждет вас, мисс Эмили, – говорит она, отчетливо произнося каждое слово – так малым детям объясняют самые простые вещи. – Это место держат специально для вас.

Удивительно, но миссис Рафферти произнесла бы те же самые слова, подумала я. Только она прибавила бы что-то еще и тем самым лишь все бы испортила: «Да вы скоро встанете на ноги, мисс Эмили, не волнуйтесь!» Или: «Вы еще поносите золотой браслет за пятьдесят лет безупречной службы! Вот подождите и увидите».

Дотти не тот человек, чтобы искажать факты. Она не врет, когда говорит, что все на ресепшен носятся как безумные, и тем самым показывает, как незаменима мисс Эмили. Вот так – ни больше ни меньше.

Мисс Эмили опускает веки, пряча глаза. Ее рука безвольно лежит на ладони Дотти, она вздыхает, и этот вздох проходит дрожью по ее телу.

– Она поняла, – говорит Дотти, когда мы выходим из палаты. – Теперь она все понимает.

– Но ведь ты ничего ей не сказала. Во всяком случае, очень мало.

– А за кого ты меня принимаешь? – возмущается Дотти. – У меня что, нет сердца? Посмотри, – вдруг неожиданно меняет она тему, когда мы оказываемся в коридоре, – кто это?

Стройная, худощавая фигура прислонилась к стене в пустом коридоре недалеко от палаты мисс Эмили. По мере нашего приближения фигура вжимается спиной в стену, словно намеревается каким-то чудом оказаться частью светло-зеленой штукатурки и стать невидимой. В тусклом коридоре электрический свет создает эффект ранних сумерек.