Читать книгу Королева в придачу - Симона Вилар - Страница 2

В старом замке Хогли готовились к Рождеству…

Время было полуденное, однако из-за продолжавшегося уже несколько дней снегопада, низких свинцовых туч и снежной круговерти в замке стоял полумрак. Но даже эти ранние потемки не могли повлиять на то праздничное оживление и веселье, какое проникает в кровь и душу в преддверии праздника Светлого Рождества Христова.

В полуподвальном помещении замковой кухни шла подготовка к рождественскому ужину. Воздух был насыщен запахами специй, жаркого, соусов, ароматом пирогов и сладостей. Поварята, кухарки, прислуга, горничные, охранники замка – все находились здесь, всем нашлась работа: одни рубили мясо, другие вращали вертела, гремели кастрюлями и противнями. Кто-то ругался, отгоняя клубы дыма, из-за непогоды то и дело вырывавшиеся из-под вытяжки очага, трещали сковороды, кричала гусыня, которой кухарка неловко пыталась свернуть шею.

По кухне с деловым видом сновала пожилая дама в черном траурном платье, переднике и накрахмаленном чепце и, бранясь, отдавала приказания. Ей не перечили, ибо леди Гилфорд слыла женщиной властной и не терпящей возражений. Худая как жердь, с лицом некрасивым, но не лишенным того обаяния, какое придает сильной личности особый внутренний свет, она строго вмешивалась во все приготовления.

– Хью, добавь дров в камин. Черри, не переперчи соус. Берта, да уйми ты эту гусыню! Голова раскалывается от ее криков. Изабелл, ты уверена, что точно знаешь, сколько чернослива надо класть в рождественскую кашу? О нет! Святочная каша делается не так. Отойди-ка, милочка. Святочная каша – это нечто особенное. Зерна должны быть из самой лучшей, первосортной пшеницы, и варят кашу непременно на молоке, а не на воде. Даже если это вода из источника святого Эдмунда.

На ходу перекрестившись при упоминании имени самого почитаемого в саффолкских землях святого, она решительно потеснила робкого вида бледную женщину и стала сцеживать в котелок желтоватое молоко утренней дойки. Изабелл Одли, жена кастеляна замка, боязливо отступив в сторону, послушно кивала, соглашаясь со всем, что ей выкрикивала в общем шуме властная леди Гилфорд. Но в какой-то момент она отвлеклась, заметив своего мужа, топтавшегося на ступенях лестницы и мявшего в руках берет.

– Да ты слушаешь ли, милочка? – окликнула ее леди Гилфорд. – Я говорю, что теперь надо добавить сахара и специй и дать настояться. Но чтобы к столу ее подавали непременно горячей…

– Простите, миледи, – робко прервала ее Изабелл. – Но пришел Джон, и ему надо сказать вам…

– Что, ваш олух сынок так и не появился? Что ж, одному Богу ведомо, куда он мог отправиться в такую метель.

– О нет, миледи. Дело не в Илайдже, а в… Кажется, моего Джона послал доктор Холл. Это касается принцессы.

Леди Гилфорд тут же перестала мешать половником в котле и, вытерев руки о передник, заторопилась к выходу, успев заметить Изабелл, что голову с нее снимет, если та что-нибудь испортит и святочная каша будет не такой, как должно.

Джон Одли, кастелян замка Хогли, что-то сказал ей, и дама, решительно потеснив его и подхватив пышные юбки, с девичьей легкостью взбежала по крутым ступеням. Миновав узкий сводчатый коридор, где после жара кухни было пронзительно холодно, она оказалась в главном зале поместья. Здесь также царила предпраздничная суета – служанки украшали стены остролистом с красными ягодами, окуривали старинное помещение розмарином, пажи вешали на потолочные балки гирлянды плюща. Леди Гилфорд шла быстро, но и здесь успевала давать указания. Лишь выйдя в очередной узкий коридор и заметив солидного полноватого мужчину в темно-синем одеянии лекаря, несколько замедлила шаг. Приближаясь, она машинально постаралась спрятать под чепец выбившуюся прядь. Взгляд ее стал мягче, на тонких губах появилась нежная, почти заискивающая улыбка.

– Мистер Джонатан?

Он подошел стремительно, взял ее руку в свои и по-отечески похлопал, словно не замечая невольного кокетства во взгляде важной матроны.

– Мег, дело гораздо хуже, чем я предполагал. Она стоит наверху башни и не желает спускаться. Откуда у нее эта уверенность, что брат пришлет за ней непременно сегодня? Мег, голубушка, уж не ты ли подала ей эту мысль?

– Сохрани Боже, Джонатан! Я не ведаю, отчего наша Мэри решила, будто с нее снята опала и августейший брат непременно сообщит ей об этом к Рождеству. Святочный подарок от старшего брата, то бишь! Бедная девочка. Три года в изгнании! Она ведь так истосковалась, понимает, что король Хэл[1] поступает с ней несправедливо, но не хочет в это верить.

Теперь леди Гилфорд не кокетничала, она была обеспокоена и расстроена и охотно согласилась пойти к принцессе, сказав, что лишь захватит в кладовой подбитый мехом плащ.

Узкая винтовая лестница в башне совсем промерзла. Пламя факела колебалось от сквозняка, отбрасывая красноватые тени. Так же холодно и уныло было в круглой башенной комнате, где возле узкого, как бойница, окна с западной стороны стояла худенькая девушка. У леди Гилфорд заныло сердце – такой одинокой и хрупкой показалась она ей. Пышная, золотистого цвета волна волос, ниспадающая из-под облегающей голову вязаной шапочки девушки, была единственным теплым пятном в сером сумраке этого каменного помещения. Даже огонь в очаге потух, а от тяжелых угрюмых стен так и веяло холодом.

Женщина накинула на плечи госпожи плащ.

– Мэри… моя высокочтимая леди… девочка моя. Так ведь можно совсем расхвораться, подхватить насморк. Что же тогда будет с нашим хорошеньким носиком?

Носик действительно был очаровательным. Маленький, изящно вылепленный кельтский нос Тюдоров. Леди Гилфорд видела нежную округлость щеки девушки, темный изгиб длинных ресниц. А когда сестра короля, принцесса Мэри Тюдор, повернулась, стали видны ее огромные темные глаза. Темными они казались в сумраке помещения. На самом деле они были серыми, но не прозрачно-серыми, светлыми, а цвета крыла голубки, того темно-серого оттенка, какой приобретают освещенные солнцем камни гранита или небо перед грозой над Северным морем.

– Что ты хочешь, Гилфорд? – тихо спросила девушка. – Оставь меня. Я не выйду отсюда, пока не увижу на дороге гонцов от короля.

Три года не было вестей. Три года она жила в изоляции, в глуши и безвестности. И это принцесса королевской крови, дочь августейших Тюдоров, сестра самого прославленного в христианском мире короля Генриха VIII, невеста эрцгерцога Карла, которую и величать-то полагалось «ее высочество принцесса Кастильская» – как пышно титуловали ее до того, когда по указу брата она была сослана в Саффолк, в провинцию.

Леди Гилфорд хотела сказать ей много хороших, теплых слов, но вместо этого лишь строгим тоном произнесла:

– А ну-ка подожмите губы, как добропорядочная леди. Уж и наградил вас Господь губищами! Сущее наказание для девицы благородной крови.

Принцесса Мэри повиновалась. Губы у нее действительно были пухлые, чувственные – неприличные, как ее уверяли. И она привыкла держать их чуть сжатыми, дабы казались тоньше. Но эта очаровательная ямочка под нижней губой все же выдавала их сочную мягкость, почти непристойную для невинной девушки, да еще принцессы.

Леди Гилфорд отошла, начала орудовать кочергой в камине, выгребая из-под золы еще тлевшие угли. Потом раздула их, стала укладывать хворост, а когда он занялся, положила сверху толстые поленья.

– Ну вот, теперь вы не замерзнете. Ишь, что надумала! Простудиться захотела, да еще в такой день. Вспомните, ваша милость, какой сегодня праздник. Скоро Рождество, родится Божественный Младенец, и весь мир пребывает в ожидании этого события. Добрые христиане ликуют, а вы…

– Я хочу умереть, – тихо проговорила принцесса. – Обо мне все забыли. И Чарльз Брэндон в том числе…

Если Мэри Тюдор заговорила о своей первой полудетской любви, значит, дело совсем плохо. Но Мег Гилфорд сделала вид, что не расслышала последних слов своей подопечной.

– Ну вот еще! – совсем по-деревенски фыркнула матрона. – Да вы поглядите, Мэри, какая круговерть на дворе. Никакой гонец к нам не пробьется из-за таких заносов.

Мэри впервые за все время оглянулась.

– Ты думаешь, Гилфорд? Мег, но ведь ты говорила, что на Рождество всегда ясное небо. Чтобы видеть звезды.

Леди Гилфорд прислушалась. Ветер выл и стонал на улице. В окне дребезжали стекла, за ними то и дело проносились хлопья снега, белые, как призраки. В трубе завывало, разгоревшийся огонь метался, и клубы дыма из-за ветра разлетались по комнате. Послышалось, как затрещала сорванная бурей с крыши плитка черепицы и неслышно упала – вокруг замка намело огромные сугробы.

– Видишь, какое ненастье, – сказала леди Гилфорд. – Зря ты здесь торчишь, девочка. Но к ночи, ко времени рождественской мессы, непременно распогодится, уверяю тебя. А там и гонцы прибудут.

Она не верила в то, что говорила, но сейчас главное – вывести Мэри из ее горестного оцепенения, в котором она пребывала с утра. Надо же, а ведь еще накануне весела была, как птичка.

– Ну так что, Мэри? Так и будешь стоять тут? Мне нужна твоя помощь. Сама-то я не управлюсь по хозяйству.

Мэри впервые улыбнулась. Это ее-то Гилфорд не управится? Наконец принцесса сказала, что выпила бы немного эля с булочкой. Ну что ж, это уже победа. У ее высочества с утра маковой росинки во рту не было.

Однако покидать свой наблюдательный пункт принцесса отказалась. Леди Гилфорд не настаивала, с головой уйдя в предпраздничные хлопоты, но в какой-то момент и сама почувствовала себя усталой и подавленной. Душа болела за свою воспитанницу. Носившая ей перекусить Изабелл сказала, что принцесса, хоть и поела с аппетитом, от окна не отходит. И что, спрашивается, выглядывает? Кругом лишь снег и сугробы, дороги совсем замело. Но, с другой стороны, леди Гилфорд ее понимала, и ей сделалось горько. Она отстраненно следила за тем, как слуги устанавливают столешницы на козлах, расстилают белоснежные скатерти. Им и дела нет до переживаний принцессы, они привыкли к постоянным перепадам ее настроения. А на подходе Рождество. Все веселы, смеются, охранники шутят со служанками, дети бегают, собаки путаются под ногами. Леди Гилфорд неожиданно все это стало раздражать. Она кричала, бранилась, мечась между кухней и залом, даже ударила и отчитала одну из нерадивых служанок.

На плечо ей легла широкая теплая рука доктора Джонатана Холла.

– Ты утомилась, дорогая. Иди передохни. Я пригляжу за всем.

Как хорошо, когда на закате жизни рядом есть человек, который заботится о тебе и желает помочь. Леди Гилфорд склонила набок голову, потерлась благодарно щекой о его теплые пальцы. Не беда, если кто-то и заметит. Хогли – замок маленький, здесь всем все известно, и наверняка многие из слуг уже знают, что лекарь принцессы наведывается по ночам в спальню гувернантки миледи. Но так приятно после долгих лет вдовства вновь ощутить в постели теплое мужское тело, заснуть, положив голову на плечо мужчине. А то, что он не ровня ей, даме из свиты ее высочества, что ниже рангом… Будь они при дворе, она не допустила бы этого. Здесь же… что ж, жизнь в глуши имеет и свои преимущества.

Леди Гилфорд решила отдохнуть часок в своей комнате. Кровать чуть скрипнула, когда пожилая леди удобно устроилась на меховом покрывале. Огонь в комнате поддерживали весь день, и теперь здесь было тепло, стоял тонкий запах сосновых поленьев. Глядя на язычки пламени, женщина задумалась.

Она была приставлена к принцессе, когда той исполнилось пять лет. Король Генрих VII Тюдор, покойный отец нынешнего монарха, считал, что девочке самое время браться за учение. Мэри была младшей в семье. Старшими были наследник престола Артур, принцесса Маргарет и принц Генрих. Мэри считали слабым и болезненным ребенком, поэтому, когда в штат юной принцессы ввели вдову лорда Гилфорда леди Мег, ей сразу дали понять, что ее подопечная нуждается в особо деликатном и бережном обращении. Гувернантка же вскоре пришла к выводу, что более избалованного и капризного ребенка еще свет не видывал, а все эти ее загадочные болезни – чистейшей воды притворство. Стоило девочке чего-то захотеть, чего ей не дозволялось, как она начинала жаловаться на всякие боли, реветь, падать на пол в истерике. Часто она и в самом деле доводила себя плачем до нервной лихорадки, покрываясь сыпью. Ее венценосные родители тут же шли на уступки – и приступы принцессы тотчас прекращались. Возможно, поначалу Мэри и была слабенькой, но потом своим детским умишком хорошо усвоила, как многого можно добиться притворством. Леди Гилфорд не сразу это поняла и лишь позже убедилась, что в этом очаровательном хрупком ребенке пропасть здоровья и лицемерия, и не побоялась все чаще прикладывать к августейшей попке свою худую, но отнюдь не легкую руку. Тогда она еле терпела свою воспитанницу и всерьез подумывала отказаться от столь хлопотного места. Однако как-то незаметно получилось так, что строгая дама и капризная принцесса научились находить общий язык, а Мэри даже привязалась к зануде-гувернантке. И постепенно Гилфорд стала с девочкой гораздо мягче, принцесса сделалась послушнее, прекратила симулировать, и вскоре леди Гилфорд в знак поощрения за успехи в воспитании принцессы повысили жалованье.

Потом в Англию прибыла испанская принцесса Катерина Арагонская, ученая, элегантная, утонченная, и Мэри заявила, что хочет быть такой же, как эта леди из древнего рода де Тостамара. Катерина приехала, чтобы стать женой наследника трона, принца Артура Уэльского, и в день их свадьбы состоялись торжества, которые скупой Генрих VII редко когда устраивал. Маленькие Маргарет, Генрих и Мэри получили от них истинное удовольствие. Мэри даже позволили принимать участие в танцах, и придворные с улыбкой глядели, как крошку-принцессу ввел в круг воспитанник короля, восемнадцатилетний Чарльз Брэндон. Одна Мег сурово поджимала губы. Брэндон был известным повесой, о его амурных похождениях ходило немало толков, и гувернантке не нравилось, что ее подопечной позволяют так много времени проводить с этим вертопрахом. Хотя… Мэри ведь еще совсем ребенок, а Брэндон всегда находился в королевской семье на особом положении. Отец Чарльза был одним из соратников Генриха VII в его борьбе за трон и в решающей Босуортской битве[2] закрыл короля своим телом. Тогда Генрих Тюдор поклялся умирающему другу позаботиться о его сыне, и Чарльза Брэндона привезли ко двору, где он рос и воспитывался как член семьи Тюдоров.

Поэтому никого не шокировало, что красавчик Брэндон проводит столько времени с младшей принцессой. Одна Мег была недовольна. Она замечала, как ее высочество всегда необыкновенно возбуждена в его обществе, просто светится, стоит появиться протеже ее отца. А после свадьбы Артура и Катерины и танцев с Чарльзом она говорила Гилфорд, едва не заикаясь от волнения:

– Ты видела, Мег? Ты видела?.. А когда я вырасту, Брэндон будет первым, кто влюбится в меня. Ведь и я когда-нибудь стану леди не хуже Катерины Арагонской!

Однако участь Катерины Арагонской оказалась незавидной. Артур Уэльский умер через полгода после свадьбы, и никто не знал, как поступить с Катериной. Оказалось, что ее отец – испанский король Фердинанд Арагонский – не выплатил и половины обещанного приданого, а Генрих Тюдор не желал возвращать Катерину отцу, пока не получит всего приданого. Поэтому овдовевшую Катерину поселили в Лондоне в Дурхем-Хаусе, причем с таким ничтожным содержанием, что ей едва удавалось сводить концы с концами. Принцесса Мэри порой навещала ее, а вернувшись, рассказывала «своей Мег», округлив глаза и забавно надувая яркие губы:

– Она вынуждена рассчитать всех своих слуг, у нее на стол подают самые простые блюда, камины почти не топят, а подол ее платья заштопан до неприличия. Ей даже пришлось заложить свои драгоценности, и она не брезгует теми подношениями, которые посылает к ее столу герцог Бекингемский.

Ко двору Катерину не приглашали несколько лет. Лишь когда состоялась заочная помолвка ее племянника, малолетнего Карла Австрийского, с Мэри Тюдор, вдовствующую принцессу удосужились позвать. Она прибыла в новом платье, но придворные перешучивались за ее спиной, рассказывая друг другу, что для обновления гардероба принцессе Катерине пришлось распродать все свое фамильное серебро. Мэри возмущали эти слухи, ибо она благосклонно относилась к молодой вдове брата, сидела у ее ног на маленькой скамеечке, держа руку Катерины в своих ладонях, словно оберегая ее. Ей явно нравилась эта воспитанная немногословная испанка, такая миленькая и с такими грустными глазами. Но при дворе заметили, что не только Мэри уделяет внимание принцессе. Ее брат Генрих, ставший после смерти старшего брата наследником трона, тоже не сводил с Катерины эмалево-голубых выразительных глаз. Ему было четырнадцать лет, он уже стал заглядываться на леди, и при дворе роились слухи, что двадцатилетняя Катерина, находящаяся в расцвете красоты, может стать его женой.

Происходило это под Рождество 1508 года. В Англию прибыл посол от Габсбургов с дарами для Мэри, среди которых была и бесценная бриллиантовая лилия, гордость испанских сокровищ. Мэри тогда было одиннадцать лет. Ее старшая сестра Маргарет к этому времени уже стала королевой Шотландии, на рынок невест Англия могла выставить лишь принцессу Мэри, а интересы королевства требовали союза с Австрией и Испанией. Поэтому и состоялось это обручение одиннадцатилетней принцессы и восьмилетнего эрцгерцога Австрийского, наследного принца испанских владений.

Из всего этого Мэри вынесла для себя лишь одно – отныне ее следует именовать принцессой Кастильской, а для обитания ей положена собственная резиденция – Ванстедский дворец.

– Вот видишь, Мег, кем я стала! – важно заявляла она гувернантке. И добавляла взволнованно: – Как думаешь, Чарльз Брэндон теперь обязательно полюбит меня? Ведь он самый красивый парень при дворе, и я просто обожаю его!

Маленькая вертихвостка! Леди Гилфорд не преминула отвесить принцессе Кастильской за это пощечину, а потом гонялась за ней с розгой, когда та в ответ укусила ее.

Потом они помирились. Но девочка так и не прекратила общаться с красавцем Брэндоном. Леди Гилфорд вынуждена была терпеть, ибо даже король не видел ничего дурного в том, что Чарльз то и дело навещает принцессу в ее Ванстедском дворце. И леди Гилфорд лишь строго поджимала губы, когда Брэндон поднимал и кружил Мэри, щекотал ее, шутливо боролся или о чем-то секретничал с ней, запершись в отдельном покое.

Но вскоре Брэндон впал в немилость после своего тайного брака с фрейлиной Анной Браун. Брак был совершен без дозволения короля, и супругов изгнали, более того, объявили их союз недействительным, поскольку он совершен без монаршего одобрения. А бедняжка Анна Браун была уже беременна…

Леди Гилфорд наблюдала в эти дни за Мэри и поразилась тому, как не по-детски тяжело перенесла Мэри известие о женитьбе Чарльза.

– Что же ты хотела, девочка моя, – утешала Гилфорд плачущую принцессу. – У тебя жених за морем. А Брэндону как никак уже двадцать три года. Должен же он рано или поздно жениться.

– Но он ведь не просто женился, – всхлипывала Мэри. – Он любил ее. И любит столь сильно, что даже не побоялся опалы.

Действительно, при дворе тогда многие осуждали Брэндона, ответившего воспитавшему его королю таким непослушанием. Успокоились придворные, лишь когда Чарльз пал к ногам Генриха VII, вымолил прощение, пообещав никогда не видеться с Анной Браун. Но все же ходили слухи, что Брэндон нет-нет да и навестит брошенную по монаршьему велению женщину. Принцесса же об этом не ведала. Она была счастлива, что Брэндон вновь приходит и веселит ее. И как же шумно становилось в королевских покоях, когда они сходились вместе, – наследник престола Генрих, его сестра-подросток и обаятельный Брэндон!

Годы шли. Умерла королева-мать. Скончался и ГенрихVII, родоначальник династии Тюдоров на троне Англии. Королем стал его сын – златокудрый семнадцатилетний ГенрихVIII. Он тут же возвысил всех, кто находился в опале при его отце, и Чарльза Брэндона в том числе. Катерину Арагонскую тоже. Молодой король давно имел интерес к рыжеволосой сероглазой испанке и обвенчался с ней при первой же возможности. Затем последовала пышная коронация: Генрих стал королем Генрихом VIII, а Катерина Арагонская – его королевой.

Началась новая эра – время празднеств, балов и веселья. Оставшаяся после прижимистого Генриха VII огромная казна дала юноше-королю возможность ослепить мир невиданным доселе блеском придворной жизни. Теперь не побывать при дворе считалось зазорным, а Генрих словно стремился показать миру, что подобного царствования Англия еще не знала. Увеселения чередовались со зрелищами, охотами… и казнями. Генрих поспешил послать на плаху двух ближайших советников своего отца, о покровительстве которым просил сына умирающий король. Но Генрих быстро забыл об этом, как забыл и о настойчивых просьбах родителя не жениться на вдове собственного брата, ибо еще раньше старый король разочаровался в союзе с Испанией. Но Генриху нравилась Катерина, и теперь, когда над ним не довлела власть отца, он намерен был поступать так, как ему хотелось.

При дворе веселились. На турнирах королева Катерина и принцесса Мэри с украшенной трибуны рукоплескали победам короля Генриха, когда он сражался с Чарльзом Брэндоном, Эдвардом Ховардом, сыном леди Гилфорд Генри и с другими блестящими молодыми людьми, неизменно выходя победителем. А фейерверки, а охоты, а катания под музыку по Темзе в ночи полнолуния!

Но опять же, стоило Чарльзу Брэндону свистнуть под окошком, и принцесса бежала к нему, как собачонка. Гилфорд сердилась, ее мучили предчувствия. Но что она могла? Король всячески баловал младшую сестру, королева ей во всем потакала, и никто не задумывался о том, почему фактически член королевской семьи Чарльз Брэндон так много внимания уделяет младшей принцессе. По крайней мере, не считали это чем-то достойным внимания. И хотя брак Чарльза с Анной Браун был уже аннулирован, при дворе знали, что не за горами его женитьба на немолодой, но невероятно богатой вдове леди Маргарет Мортимер. Что же касается Мэри, то ей позволялось и прощалось все, она была такой хорошенькой, очаровательной, веселой… Даже чопорная королева Катерина смотрела сквозь пальцы на ее ребяческие выходки. Но именно это всеобщее попустительство и привело к трагедии.

Была зима. Мэри еще затемно велела залить парковые дорожки водой и забавлялась утром, завлекая на скользкие дорожки придворных, хохотала, наблюдая, как они падают и поднимаются, потирая ушибленные места. Леди Гилфорд никак не могла угомонить ее, и, хотя уже было время идти на занятия, Мэри всячески увертывалась от нее, убегала, а потом опять звала кого-то к опасному месту, украдкой показывая «своей Мег» маленький кулачок. В конце концов леди Гилфорд не выдержала и, сказав Мэри, что та у нее еще поплатится, удалилась в сторону серых стен Гринвичского дворца.

Ах, если бы она тогда не ушла…

Буквально через полчаса Мэри влетела в покои, бледная как полотно.

– Я очень плохо себя чувствую! – заявила она на ходу, скидывая плащ, башмаки и забираясь под одеяло. – У меня болит живот. И дерет в горле. И темнеет в глазах. Вели меня не беспокоить!

Леди Гилфорд сразу поняла: что-то случилось. И, расспросив перепуганных фрейлин, сама испугалась не на шутку.

Оказывается, Мэри увидела возвращавшуюся с полуденной мессы королеву Катерину в сопровождении дам и камеристок. По случаю мороза все они были закутаны в тяжелые меховые плащи и двигались так осторожно и медленно, что Мэри решила подшутить над ними.

– Кэт! – закричала принцесса, фамильярно зовя королеву, – Кэт, моя милая Кэт, иди сюда, я тебе что-то покажу.

Подружка Мэри, фрейлина Джейн Попинкорт, попыталась было остановить ее, испугавшись дерзости принцессы, но та лишь толкнула ее в снег и еще громче позвала Катерину.

Дамы приближались очень осторожно, поддерживая королеву, и Мэри уже было решила, что они заметили подвох, когда вдруг Катерина поскользнулась и стала падать. Она попыталась удержаться, схватившись за свою камеристку, испанку де Салиас, но та задела еще кого-то, сбив с ног, и этим окончательно толкнула на скользкий спуск королеву.

Как они падали, как катились по мерзлой земле! Под горкой образовалась настоящая куча-мала из вопящих, запутавшихся в шубах и брыкающихся в юбках придворных дам. Королева оказалась в самом низу, лежала тихая и бледная, без кровинки в лице.

А Мэри хохотала как сумасшедшая. Лишь когда к ней подскочила испанка де Салиас и с размаху отвесила пощечину, она опешила.

– O diablo! Идиотка! Caramba! – путая английские и испанские ругательства, кричала де Салиас в лицо растерявшейся принцессе. – Королева беременна! Если с ней что-то… Да я сама сожгу тебя!

Она бросилась помогать дамам поднять странно притихшую Катерину. Теперь Мэри испугалась, сжалась, втянув голову в плечи. А королева вдруг болезненно застонала, потом заплакала и стала читать молитву. И Мэри, поняв, что наделала, со всех ног кинулась прочь, решив прибегнуть к своему излюбленному приему – к симуляции, надеясь, что, если она скажется больной, ее накажут не слишком строго.

Но леди Гилфорд понимала, что после этой выходки Мэри мало что могло спасти, хотя из-за страха принцесса действительно выглядела больной, даже покрылась нервной сыпью.

Вскоре они узнали, что самое плохое случилось: у королевы произошел выкидыш. Потерять первенца, наследника престола, продолжателя династии… И неизвестно, будут ли после этого у Катерины дети. А это уже политика. К тому же и искреннюю любовь короля к супруге нельзя сбрасывать со счета.

Гринвич притих. Придворные разбились на группы. Как-то незаметно из апартаментов принцессы исчезло все ее окружение. В холодных темных покоях с Мэри остались лишь леди Гилфорд да притихшая резвушка Джейн Попинкорт. Но когда уже вечером в переходах послышались тяжелые шаги короля, Джейн не выдержала и шмыгнула куда-то, как мышка. Только Гилфорд осталась стоять подле ложа принцессы, слышала, как та всхлипывает и шепчет молитвы, накрывшись с головой одеялом.

Король вошел мрачнее тучи. Глаза сузились, выбритые щеки подрагивали, маленький рот стал жестким. Не спуская глаз с кровати, где сжалась в комочек сестра, он жестом отправил гувернантку.

Король оставался в покоях сестры больше часа. А потом стало известно, что он отлучил принцессу от двора. По сути, это было лучшее, на что они могли рассчитывать, – ссылка в Саффолкшир, в старый замок Хогли-Кастл, где сестре короля надлежало провести время в покаянии и молитвах, хорошенько подумать о своем поведении и раскаяться… Воистину, король Генрих был даже милостив к Мэри.

В том, что эта «милость» не так и легка, они поняли, когда принцессе значительно урезали штат прислуги, сократили свиту и дали почти нищенское для особы королевской крови содержание – шестьдесят фунтов в год. Леди Гилфорд даже ахнула, узнав об этом. Оставалось лишь надеяться, что ссылка не продлится слишком долго, его величество сменит гнев на милость и вскоре вернет сестру ко двору.

Что же касается Мэри, то она теперь, когда опасность миновала, даже ворчала:

– Не надо было Катерине быть такой скромницей и скрывать, что она ждет ребенка. Я бы тогда не подшучивала над ней.

А пока они с небольшим обозом двигались по грязи и талому снегу в Восточную Англию, в Саффолкшир – край, удаленный от основных дорог, край болот, низин и овцеводства, тихая гавань по сравнению с остальной Англией. По прибытии их ждало еще одно разочарование. Замок Хогли-Кастл оказался древним, неуютным и необжитым домом, по сути, небольшой заброшенной крепостью, принадлежавшей ранее мятежному семейству Ла Полей, которую, как и остальную недвижимость, конфисковали у них после восстания против отца Мэри Генриха VII. С тех пор за конфискованными замками Ла Полей не было надлежащего присмотра, на их содержание отводились ничтожные суммы, и это не преминуло дать свои плоды. У выросшей в холе и роскоши принцессы округлились глаза, когда она увидела замшелые облупившиеся башни Хогли, обмельчавший ров, узкие, как бойницы, окна, в которых не было стекол, а поскольку очаги в замке были плохо устроены и дымили, то ставни даже в холодную погоду приходилось держать открытыми, отчего в сырых каменных стенах всегда стоял пронизывающий холод.

– Да здесь просто невозможно жить! – воскликнула Мэри, бродя по устланным лежалой соломой переходам замка. – Я напишу об этом брату, и он отзовет меня назад. Не может же он быть так жесток со мной.

Но их испытания только начинались.

Прежде всего стала разбегаться свита Мэри Тюдор. То один, то другой из свиты ее высочества находил предлог, чтобы оставить службу у опальной принцессы. Мэри пыталась сделать вид, что не придает этому значения.

– Посмотрим, как они начнут унижаться и клянчить милости, когда мой братец Хэл вернет меня ко двору.

Но царственный Генрих, похоже, и не думал о сестре. И она жила в неуютном замке с остатками разбежавшейся свиты, ела вареную репу, запивая ее разбавленным элем, бродила по пустым тропинкам у старинного Адлвудского леса или сидела с удочкой, ловя рыбешку во рву замка, и уверяла, что подобное занятие ей весьма интересно. Но на деле принцесса Тюдор просто не желала показывать, как огорчена.

Да, Мэри теперь многое начала понимать. Она повзрослела и наконец стала превращаться в женщину, похорошев невероятно. У нее появилась грудь, бедра округлились, в движениях появилась восхитительная женственность. В Хогли не было зеркал, но Мэри могла глядеться в воду рва, и то, что она видела, ее восхищало. Огорчало другое: старые платья стали ей тесны, новых не было и не на что было купить, так что приходилось перешивать те, что есть. И не только перешивать – штопать, латать, чинить. Мэри невольно вспоминала свою невестку Катерину.

– Она-то как никто должна понимать, в каком положении я оказалась. Она ведь знает, какое это унижение – нищета. Неужели эта корыстная испанка и словечка не замолвит за меня Хэлу?

Мэри уже не вспоминала, что является причиной трагедии. Даже до такой тихой заводи, как Саффолкшир, дошла весть, что Катерина Арагонская вновь забеременела, а значит, вина Мэри не так и ужасна. Но, видимо, Генрих считал иначе или просто не желал, чтобы выходки сестры привели к каким-нибудь новым ужасным последствиям, и предпочитал держать ее подальше от любимой супруги. По крайней мере, на все умоляющие письма Мэри с извинениями он не удосужился даже ответить.

Время шло. Мэри по-прежнему прозябала в глуши. Теперь она считала каждый пенни, училась вести хозяйство, как простая сельская леди, вникала во все дела. И это девочка, которой едва исполнилось пятнадцать. Ей бы веселиться и плясать, а она то и дело вызывала кастеляна замка Джона Одли и просиживала с ним допоздна. По сути, оставлять молодую леди с мужчиной наедине, да еще до полуночи, было верхом неприличия. Но у леди Гилфорд из-за недостатка прислуги было много дел, да она ничего и не понимала в их беседах и, когда поначалу оставалась с ними, от скуки начинала дремать, а потом вздрагивала от сердитого окрика Мэри, выговаривавшей гувернантке за то, что та громко похрапывает и мешает работать. И леди Гилфорд отступила. К тому же этот Джон Одли был совсем не тем мужчиной, с которым страшно оставлять миледи Мэри. Рохля рохлей, человек бестолковый, да еще и с ленцой. Собственно говоря, это он так запустил поместье Хогли. Удивительно, что его до сих пор не лишили должности. Не иначе как родство с Брэндоном помогло – в Саффолкшире семейство Брэндонов имело силу. И хотя родство было весьма дальним, все же он поддерживал с ними отношения, и через него Мэри узнала, что ее любимчик Чарльз Брэндон после второй женитьбы успел овдоветь и вновь сошелся со своей красавицей Анной Браун, которая родила ему уже вторую дочь.

Леди Гилфорд наблюдала, как Мэри отреагирует на эту новость, но по молчанию принцессы ничего не могла понять. Хотя чего волноваться? Чарльз Брэндон был далеко, а Мэри хорошенькая девушка, которая жаждала поклонения, и теперь ее куда больше интересовало внимание местных юношей. И она заигрывала со старшим сыном Джона и Изабелл, Илайджей, ровесником самой Мэри, юношей тихим, но прехорошеньким, преданно и влюбленно глядевшим на миледи карими, всегда чуть печальными глазами. Был еще некий Гэмфри Вингфильд, сын соседнего баронета. Этот, в отличие от Илайджи, был шустрым малым, и каждый его приезд в Хогли был для гувернантки сущим испытанием. Уж до чего был предприимчив и хитер мальчишка, с Мэри явно заигрывал, веселил ее, задаривал подарками! Против последнего обстоятельства, да еще в их затруднительном положении, Гилфорд не стала бы возражать, если бы взгляды Гэмфри так откровенно не требовали награды, а принцесса так многообещающе не улыбалась ему.

С Илайджей было хоть спокойнее. Это был мечтатель и романтик, видевший в Мэри не женщину, какой она становилась, а прекрасный идеал, даму, которой этот начитавшийся рыцарских романов юноша хотел поклоняться. И леди Гилфорд ничего не имела против, когда по вечерам он тешил принцессу, рассказывая местные предания.

А потом Мэри свела знакомство с самым богатым промышленником Саффолкшира Джоном Пейкоком. Он прибыл в Хогли-Кастл и имел с ее высочеством продолжительную беседу. Джон Пейкок не скрывал, что ему известно, в каких стесненных обстоятельствах оказалась принцесса, и готов был предложить ей выгодную для них обоих сделку.

– Земли имения Хогли малоплодородны, – говорил этот солидный мужчина. – К тому же они на две трети заболочены, и ваши арендаторы не снимают с них почти никакого урожая.

– Мы берем оброк торфом, тростником для кровли и ягодами, кои используем для консервации, – отвечала Мэри, изо всех сил стараясь глядеть в лицо промышленнику, тогда как за спиной отца стоял его здоровяк и обаяшка сын и восхищенно смотрел на Мэри, словно не замечая, что она одета в старое платье и простую овчинную безрукавку.

«Еще один сынок», – сердито думала присутствовавшая здесь леди Гилфорд, испепеляя нахала взглядом.

– Вы поступаете вполне разумно, – кивал головой Джон Пейкок, – однако вы можете извлечь куда большую выгоду, если прибегнете к огораживаниям[3].

– К огораживаниям? Но ведь это ведет к обнищанию крестьян, толкает их на бродяжничество.

– Это если поступить неразумно – просто согнать людей с земли и пустить туда овец. Вы ведь умная девушка, ваше высочество, и понимаете, что в наше время ничто так не ведет к обогащению, как торговля шерстью. Я же намерен устроить в здешних краях несколько шерстяных мануфактур, а для этого мне нужны такие вот влажные серые земли для выпаса и разведения овец и люди, которым я мог бы дать работу на мануфактурах. Если вы передадите мне ваши земли в аренду, я решу и то и другое. Согласитесь, пока ваши крестьяне еле сводят концы с концами, с трудом платят оброк. Я предоставлю им работу, они не будут в накладе. А я со своей стороны хоть сейчас готов выложить вам щедрый задаток.

Деньги! Как раз то, в чем они так нуждаются! Леди Гилфорд не была уверена, что ее глаза не засветились, как у кошки. Почему же ее госпожа не соглашается, почему обещает только подумать?

Позже Мэри ей все объяснила. Оказывается, она была просто уверена, что со дня на день за ней пришлют из Лондона. Ведь уже подошел срок Катерине рожать, а значит, вина Мэри отошла в прошлое.

Новости до Суффолка доходят с опозданием. И весть о том, что у ее брата короля родился сын, они получили только спустя две недели, причем не от королевского гонца, а от Боба, сына того Джона Пейкока, который в последнее время зачастил к принцессе. И если Мэри до этого отчаянно кокетничала с красивым юношей, то теперь тотчас услала его.

– Моя Мег, – сказала она леди Гилфорд. – Наша ссылка окончена. Неси пергамент, чернила и перья. Я буду писать королю!

Позже леди Гилфорд винила себя, ибо считала, что в случившемся была и ее вина. Она ведь вместе с принцессой сочиняла послание, и именно по ее совету Мэри не писала, с чем поздравляет брата и его жену. Она хотела, чтобы в письме не было и намека на прошлые неприятные события. Мэри написала, что «душа ее исполнилась торжества» и «теперь она надеется на то, что король и его богоданная супруга получили то, что заслужили».

Письмо было отправлено. Ответ пришел лишь через месяц. И какой ответ! Он поверг обоих в шок. Генрих был в гневе. Он писал, что и знать не желает теперь свою сестру, обвинял ее в жестокосердии и злонравии и сообщал, что она должна благодарить своего короля за то, что он оставляет ее в покое и сохраняет прежнее содержание, а не отправляет в еще большую глушь.

Оказалось, что маленький принц, в честь рождения которого были устроены пышные празднества, умер через две недели, и письмо от Мэри пришло, когда король был в трауре и находился в глубочайшем отчаянии.

– Вы должны ехать в Лондон, – не выдержала Гилфорд. – Это все ужасное недоразумение. Вы должны упасть ему в ноги и все объяснить.

Мэри молчала, но лихорадочный блеск в ее глазах не понравился гувернантке. Наконец девушка вскинула голову, выпрямилась с таким видом, словно сбросила гору с плеч.

– Упасть в ноги? Ни за что! Я его сестра, а он не пожелал ни в чем разобраться, не захотел понять. Это он, который обрек принцессу крови на нищенское существование! И мне упасть ему в ноги?

– Милочка моя, он – это король Англии.

– И мой брат. Довольно, Мег. Обойдусь и без его прощения. К тому же у меня здесь столько дел, столько планов.

И она велела оседлать пони, сказав, что едет к Джону Пейкоку. Сделка с промышленником действительно оказалась делом выгодным. Мэри настояла на том, чтобы никто из окрестных жителей не оказался выброшенным на улицу, и вскоре бывшие крестьяне приступили к работе на шерстяных мануфактурах. А позже она заключила с Пейкоком новый союз: Мэри согласилась скрепить своим перстнем-печаткой документы, по которым Пейкок от имени английской принцессы Мэри Тюдор стал вести торговлю шерстью с Нидерландами. Леди Гилфорд поначалу опасалась подобного самоуправства, но все было тихо. То ли король и в самом деле не интересовался сестрой и у него были другие дела, то ли не смел запретить ей иметь отношения со страной, которой правила тетка эрцгерцога Карла, жениха Мэри. Так или иначе, но в Хогли завелись деньги, принцесса смогла привести в приличное состояние замок, обновить обстановку и свой гардероб, начала наконец принимать гостей. Она стала в этом краю полноправной хозяйкой, но леди Гилфорд понимала, что принцесса все более выходит из-под ее власти. В ней появилась какая-то особая уверенность в себе, которой не было даже в бытность ее при дворе, на щеках Мэри играл румянец, и никто не мог подумать, что это та самая болезненная девочка, над которой так дрожали родители.

Время шло. Жизнь в Суффолке и в самом деле напоминала тихую заводь, но вести о событиях в стране доходили и сюда. Так они узнали, что королева опять была беременна, но, как и прежде, дело окончилось выкидышем.

– Люди судачат, что не стоило Генриху жениться на вдове брата, – говорила леди Гилфорд принцессе.

Та никак не реагировала на ее слова. Казалось, события при дворе ее не беспокоили. И все же, когда пришла весть, что король собирается на войну, она оживилась.

– Он будет воевать с французами. Давно пора. Франция – наш извечный враг. И Генрих готовится вместе со своим тестем Филиппом Арагонским и императором Максимилианом Австрийским пощипать перья французскому петуху.

Король отбыл с огромным войском, а Катерина Арагонская была удостоена высшего доверия своего супруга – она стала регентшей на время его пребывания во Франции. Еще никогда женщина в Англии не пользовалась столь большой властью.

– Подумать только, – удивлялась Мэри, – а ведь я помню ее униженной, в простом платье со штопаным подолом.

Мэри говорила это беззлобно. С тех пор как у нее появились деньги – свои деньги, – она позволяла себе жить если не роскошно, то вполне сносно. Она не держала зла на Генриха и Катерину, однако, когда после отбытия брата из Англии стала получать послания от королевы, то не читая бросала их в камин.

– Я – отрезанный ломоть. Я сельская госпожа, а не принцесса, – говорила она оторопевшей леди Гилфорд. – И пока мой жених не повзрослеет и не пришлет за мной, не желаю иметь ни с Катериной, ни с Хэлом ничего общего.

Но, видимо, она все же чувствовала себя английской принцессой и, когда стали приходить тревожные вести, не на шутку заволновалась. Воспользовавшись тем, что король с армией находились на континенте, с севера вторглись шотландцы. Король Яков IV, несмотря на мирный договор с Англией и на мольбы королевы Шотландской, сестры Генриха VIII, начал войну.

Теперь Мэри с жадностью выпытывала новости. Но, как оказалось, жена ее брата была женщиной незаурядной. Оставшись без войск и опытных полководцев, она пламенными речами и публичными выступлениями сумела возбудить патриотический пыл у англичан, рекрутов набрали быстро, и, когда королева выступила на север, у нее было уже вполне приличное войско, и оно пополнялось в каждом городе, на каждой рыночной площади. Так Мэри узнала, насколько популярна в стране ее золовка. Но Катерина была вновь беременна, а после стольких выкидышей отправиться за двести миль на север…

Но весть пришла благая. Девятого сентября армии встретились у Флоддена, и англичане наголову разгромили шотландцев – треть их солдат пала, погиб и сам король Яков. У власти остались его двухлетний сын и королева-англичанка, сестра Мэри Маргарет. Похоже, в ближайшие несколько лет шотландцы не причинят Англии беспокойства.

Потом Мэри получила от Катерины очередное письмо и, тронутая тем, что даже в час триумфа королева не забыла о ней, наконец-то решилась его прочесть.

Когда леди Гилфорд поднялась к ней в комнату, Мэри сидела с увлажнившимися глазами, все еще держа в руках длинный, мелко исписанный свиток.

– Такое милое письмо, – сказала она гувернантке. – Она достаточно скромно пишет о своих победах, а в основном обращается ко мне со словами сочувствия и обеспокоенности. Пишет, что приложит все усилия, чтобы настроить в мою пользу Генриха, ибо теперь, когда она столько сделала для Англии, Генрих не сможет отказать ей. Что ж это получается, Мег? Выходит, не из-за Катерины, а только по воле брата я прозябаю в глуши?

Леди Гилфорд лишь пожала плечами. Во всех этих придворных интригах никогда не разберешь, кто прав, а кто виноват.

Мэри вновь зашуршала свитком.

– А как Катерина пишет о Генрихе! Он удачно воюет, победил при Турне и Теруане, взял в плен нескольких знатных французских вельмож, даже принцев крови. Но знаешь, когда она описывает, как Генрих собственноручно поджигает порох у пушек, какие пиры устраивает по случаю побед, создается впечатление, будто он на турнире, а не на войне.

«Вполне на него похоже», – отметила про себя гувернантка. Но была довольна, когда Мэри тут же села писать ответ золовке.

Так между ними вновь восстановилась связь. Но ненадолго… Король вернулся, военные успехи супруги после его менее значительных побед во Франции скорее задели его, чем воодушевили. К тому же Катерина вскоре разрешилась очередным мертвым сыном, что стало уже раздражать Генриха. Да еще тесть Генриха, Фердинанд Арагонский, в то время когда английский король одерживал победы на севере Франции, неожиданно пошел на союз с Людовиком XII, подбив к тому же и императора Максимилиана. Объединившись, эти трое потребовали от Генриха приостановить продвижение, грозясь выступить против него. Так что английский монарх гневался на свою испано-австрийскую родню, да тут еще опять разочарование с рождением престолонаследника… Видимо, это отразилось на его отношении к Катерине – она прекратила даже писать, не то чтобы осмелиться замолвить словечко о принцессе.

Но неожиданно ей написала придворная дама королевы, де Салиас.

«Мы очень ждем вас, миледи, – писала та, которая когда-то отхлестала Мэри по щекам после первого срыва беременности у королевы. – Ваш жених эрцгерцог Карл шлет вам письмо за письмом, хотя после предательства его деда Фердинанда Генрих Тюдор удерживает их у себя. Однако все понимают, что это ненадолго».

Мэри была крайне возбуждена этим посланием. Ей было шестнадцать – жениху тринадцать. Продлится ли опала до того времени, когда Карл достигнет необходимого для женитьбы возраста, или по традиции ее отошлют к австрийскому двору, дабы она изучала местный этикет и обычаи? А пока она усиленно штудировала испанский и немецкий, освежала в памяти свои познания в академических науках, много музицировала.

– Я буду такой же великолепной, как Катерина, – заявляла она.

Потом прекращала учиться, опять садилась за счета, решая, сколько товаров закупить, что заготовить на зиму – она боялась отказаться от привычных занятий, опасалась что-то упустить. Что если ее опять бросят на произвол судьбы? И Мэри продолжала предаваться тем простым сельским увеселениям, которые так полюбила и наивно называла «свободой». Мэри охотилась вместе с троицей своих поклонников – Бобом Пейкоком, Илайджей Одли, Гэмфри Вингфильдом, ездила в гости к соседям или в богатый дом своего торгового партнера в Испвиче, где узнавала свежие придворные новости, выслушивала рассказы о некоем сыне мясника из Испвича, Томасе Вулси, который невероятно возвысился и стал едва ли не советником короля.

Зима началась дождями. Но это не мешало молодежи веселиться в преддверии Рождества. Меся грязь, молодые люди ездили по домам и усадьбам, пели рождественские песни или, когда дождь стихал, зажигали на полях дымные костры.

Как-то раз, когда Мэри вернулась уже затемно после одной из таких поездок, оказалось, что в Хогли прибыл испанский посол Фуэнсалида, который ехал из Лондона в Нидерланды к своему господину эрцгерцогу Карлу и по пути не преминул заглянуть к его невесте.

У Мэри перехватило дыхание при взгляде на этого блестящего вельможу – плащ подбит серебристой лисой, на колете[4] нашито такое множество жемчуга и мерцающих опалов, что он напоминает ночное небо в июне; штаны новомодные – широкие, до середины бедер, сквозь прорези видны атласные буфы. А она… пропахла дымом, на сапожках комья глины, плащ забрызган, в косе застряла хвоя.

Но принцесса быстро взяла себя в руки, приняв гостя с поистине королевским достоинством. Ну, а дон Фуэнсалида, рассыпаясь в цветистых комплиментах, сообщил, что прибыл сюда инкогнито, исключительно по просьбе своего юного государя, который весьма интересуется невестой, ибо даже за море дошла весть о том, что король прячет редкостную жемчужину английской короны, красавицу принцессу, о которой идет молва как об умной и рассудительной особе, которая ведет с Нидерландами успешную торговлю, прекрасно распоряжается в своих владениях (при слове «владения» Мэри едва не хмыкнула) и которую очень любит тетка Карла, королева Катерина. Вот господин и послал его к своей избраннице, дабы дон Фуэнсалида лично выказал ей любовь и уважение светлейшего эрцгерцога и принца Кастилии, преподнес дары, а также попросил, чтобы ее высочество оставалось и далее верной их освященному Церковью договору.

В тот момент Мэри интересовали только дары: душистые притирания, шкатулка с перламутровой пудрой, пара рулонов дорогих тканей и несколько удивительных птиц – индеек, которых привозят из испанских колоний за морем[5], и чье мясо является особенно сочным и нежным. Мэри была довольна и, не удержавшись, наобещала дону Фуэнсалиде всего, что угодно, и даже немного пококетничала с этим импозантным мужчиной. Но когда посол уехал – задумалась.

– Здесь, в провинции, мы многого не знаем. Но, видимо, не ладится что-то у испанцев с Хэлом, раз они даже перед его опальной сестрой заискивают. Конечно, после такого предательства Фердинанда… Но не осмелится же Хэл разорвать мою помолвку с Карлом? Ведь этого союза желал еще наш отец.

А через час, прикладывая к плечу то малиновый бархат, то шуршащую парчу – подарки дона Фуэнсалиды, – она и думать забыла о дарителе. Но, как оказалось, ненадолго. Мэри вбила себе в голову, что приезд испанца – начало перемен в ее жизни. И почему-то именно к Рождеству ждала вестей от брата.

В дверь постучали.

Леди Гилфорд резко села на постели. Уж не задремала ли она? Или размечталась, как монахиня? С чего бы ей это валяться в кровати, когда в замке столько дел? Стареет она, что ли?

Леди Гилфорд заметила, что в трубе, где раньше завывал и стонал ветер, тихо, огонь не мечется, а горит ровным пламенем. Вернее, догорает. Сколько же она пролежала? За окошком совсем стемнело, вокруг тихо. Видать, и впрямь распогодилось к вечеру. Который сейчас час?

Стук в дверь повторился. Даже не стук, а какое-то робкое поскребывание. Уже по одному этому Мег Гилфорд догадалась, что это жена кастеляна.

– Да входи, Изабелл. Ну, голубушка, что случилось?

Робкая дама нервно теребила край передника.

– Миледи, в замок прибыла…

– Что? – так и подскочила Гилфорд. – Неужели от короля?..

– Нет, миледи, нет. Просто в Хогли прибыла одна знатная дама. Удивительно, как она смогла добраться при таких заносах. А ведь по всему видно – прибыла издалека.

Леди Гилфорд торопливо разгладила складки на юбке, поправила отвороты высокого пятиугольного чепца.

– Знатная дама, говоришь. Но она хотя бы представилась?

– Конечно. Это леди Джейн Попинкорт.

Гилфорд перевела дыхание. Подумаешь, Джейн Попинкорт! Всего лишь бывшая фрейлина ее Мэри, девочка-сирота, воспитывавшаяся одним из придворных. После опалы Мэри ее тоже услали бог весть куда. И вот она прибыла в Хогли, да еще в такую погоду. Гм… Надо сообщить Мэри, может, встреча с бывшей подругой развлечет ее.