Читать книгу Паладин - Симона Вилар - Страница 6

Брат Саладина Малик аль-Адиль приехал в крепость Монреаль-Шобак, когда миновал раби-аль-аваль, сияющий весенний месяц, и от великолепия цветущих на террасах долины садов уже ничего не осталось, а из пустыни южнее замка веяло сухим горячим ветром.

Аль-Адиль прибыл по Дороге Царей со стороны Багдада, и его шафрановый плащ посерел от пыли, а островерхий шлем и белая льняная куфия казались тусклыми в лучах заката. И хотя вид всадника свидетельствовал о долгом пути, брат султана держался бодро. Едва въехав в арку крепостных ворот, он резко натянул поводья изнуренного дорогой коня, легко соскочил на землю и радостно засмеялся, когда обитатели Шобака, высыпавшие его встречать, разразились приветственными криками, а стражи стали гудеть в длинные изогнутые рога. Аль-Адиль оглядел выстроившихся на зубцах стены охранников замка с факелами в руках – их округлые шлемы и кольчуги поблескивали в мерцании огней. Да, новый хаджиб Шобака Абу Хасан хорошо вышколил гарнизон крепости.

Сам Абу Хасан держался с горделивым достоинством: они обменялись положенными приветствиями с эмиром аль-Адилем и важно прошествовали в приготовленные для знатного гостя покои. И только тут, когда они остались одни и аль-Адиль, сбросив плащ, небрежно расположился среди подушек на низенькой софе, верный бедуин упал перед ним на колени и протянул кинжал.

– Можешь меня убить, господин. Я провинился…

– Что с англичанкой? – Эмир резко подскочил. Его лицо вмиг потемнело. – Я ведь приказал, чтобы ни единого волоска с ее головы не упало!

Абу Хасан изумленно взглянул на него.

– О?.. Эта женщина… С ней все в порядке, и она готова встретиться с вами. Однако я собирался не о ней сообщить.

Суровое лицо Абу Хасана с углублением шрама под скулой словно втянулось от вздоха.

– Я виноват, ибо не смог сразу распознать, какая змея таится под личиной прежнего хаджиба Шобака, этого шакала Керима ибн Халиля, да уволокут демоны его душу в самые темные закоулки преисподней!.. Да проглотят змеи его лживые глаза…

Абу Хасан еще ругался, но аль-Адиль уже откинулся на подушки и смотрел на сокрушавшегося бедуина с легкой иронией.

– Ты все же убедился, что мои догадки верны и Керим не чист на руку?

Хаджиб Шобака опустил голову так низко, что полы его черной куфии сползли вдоль щек, как покрывало женщины.

– Вы были правы в своих подозрениях, о благородный Малик. Керим действительно утаивал в корыстных целях часть взимаемой пошлины с проходивших караванов. Но Аллах свидетель, это не главное. Ибо перед самым вашим прибытием этот пес уехал со своей пятнистой кошкой на охоту и не вернулся. Он и ранее подолгу охотился в пустыне на горных баранов и песчаных лисиц, поэтому я сперва не придал значения его отсутствию, а заволновался только на исходе третьего дня, когда о Кериме и его спутниках не было никаких известий. Тогда я послал людей на поиски. Но этого шакала Керима уже и след простыл. А вот трое сопровождавших его на охоте людей были найдены заколотыми кинжалами ассасинов. Керим специально оставил этот знак, чтобы мы поняли, кто он.

Эта новость и впрямь была неприятной. Аль-Адиль нахмурился. Засланный ассасин в его крепости! Люди Старца Горы нередко устраивались в крепостях недругов своего имама, дабы быть в курсе их дел, а порой совершая убийства по его приказу, – не так давно ассасины закололи кинжалами маркиза Конрада Монферратского в Тире. Но поскольку сам аль-Адиль почти не наведывался в Монреаль, можно предположить, что задание Керима было связано с денежными делами – того же утаивания части средств от сбора пошлин, чтобы потом переправлять сокрытое вечно нуждавшемуся в деньгах Старцу Горы. Однако присутствие в крепости ассасина Керима ставило под угрозу тайное пребывание тут родственницы Мелека Рика. Ибо если через него весть о том, где содержат Джоанну де Ринель, дойдет до английского короля, это могло не только нарушить планы эмира, но и грозило ему неприятностями от лица не приветствовавших подобные методы вельмож султаната. Но, с другой стороны, между Салах ад-Дином и Старцем Горы ныне существовала договоренность, что ассасины не будут вмешиваться в противостояние султана с крестоносцами. Тогда можно предположить, что Керим бежал из Шобака, опасаясь, что прибывший эмир расправится с ним, узнав о его денежных махинациях. И все же аль-Адиля встревожило известие, что засланный ассасин мог узнать, кем является пленница Монреаля. Достаточно ли изолированно ее содержали в Шобаке?

Когда он задал этот вопрос, Абу Хасан задрожал, но отнюдь не из страха – от гнева.

– Вы даже не можете себе представить, господин, какое непростое дело поручили мне, вверив эту назареянку! Вы требовали относиться к ней в соответствии с ее высоким положением, поэтому я не мог заточить ее, как обычную узницу, в башне или же приковав цепями к стене. Я даже позволял ей порой прогуливаться внутри крепости, и, – да простит меня Аллах! – иногда ее видели беседовавшей с проклятым Керимом.

Аль-Адиль слушал, задумчиво вращая перстни на пальцах. Конечно, Керима вряд ли удивило, что эмир решил прислать сюда понравившуюся ему пленницу-христианку, однако то, что они могли общаться… Это было явное упущение нового хаджиба.

– Джоанна де Ринель, бесспорно, знатная женщина, однако я не припомню, чтобы хоть одна из дочерей Евы когда-либо принуждала тебя уступить, Абу Хасан, – произнес эмир с упреком. – Или и ты попал под чары этой прекрасной гурии, раз так благоволил к ней?

Абу Хасана даже передернуло от негодования.

– Попал под ее чары? Я? О, господин мой, если эта женщина гурия, то я, пожалуй, не захочу попасть в рай к таким гуриям!

Аль-Адиль с удивлением посмотрел на него и вдруг рассмеялся.

– По крайней мере при ней ты стал даже остроумным, мой верный бедуин!

Но хаджиб Шобака не разделял его веселья.

– Это просто шайтан, а не женщина… тем более не гурия! – кривя губы в брезгливой гримасе, заявил он. – Никакого смирения или благонравия, присущего женщине, в ней нет. Она капризна, упряма, как мул, непредсказуема. О, господин мой, эта англичанка никому не давала тут покоя, всех донимала своими требованиями, словно Монреаль был подарен ей в личное пользование вместе со всеми его охранниками и слугами. Она не унималась и шумела, пока мы не расчистили по ее требованию внутренний двор от обломков и щебня. Но и на этом упрямица не угомонилась и потребовала, чтобы в замок из долины доставляли воду, дабы она могла принимать ванну едва ли не каждый день. А еще заявила, что ей нужна вода для поливки цветов и кустарников в саду, где ей нравится сидеть по вечерам. О Аллах, а сколько она донимала своими воплями служащих замка, чтобы они не смели выбрасывать отходы по склону горы, дескать, от этого разводятся мухи и она откажется принимать пищу среди вони и мусора. И ведь пришлось пойти на уступки! Она даже стражников отчитывала, если они появлялись в неподобающем виде или смели мочиться, пристраиваясь за зубцами стены, где она порой любила прохаживаться.

– Ради самого Аллаха, Абу Хасан, – рассмеялся аль-Адиль, – неужели ты хочешь сказать, что тот порядок, какой я заметил в Шобаке, это не твоя заслуга, а результат требований находящейся под твоим попечительством иноземки?

На это Абу Хасан не знал, что ответить, а его господин еще и спросил:

– Надеюсь, что ты расчистил и колодец кафиров, какой при взятии завалили трупами и мусором?

Лицо Абу Хасана потемнело от прилившей крови. Неужели его господин хочет, чтобы люди спускались в эту дыру, откуда разит тлением? Ведь никто не ведает, куда приведет этот темный лаз!

Позже, когда аль-Адиль уже принял ванну и Абу Хасан растирал маслом плечи господина, ему снова пришлось отвечать на вопросы о Джоанне. Да, ей доставлялось все, что она просила, за ней следили, особенно после того, как крестоносцы ушли от стен Иерусалима, – напомнил он с неким нажимом, ибо еще не забыл, каково было изначальное приказание его повелителя насчет судьбы заложницы, если кафиры начнут штурмовать Святой Град. Но потом все изменилось, и, похоже, сейчас аль-Адиль явно не желал об этом упоминать. Малика куда более интересовало, как скоро англичанка отошла после рождения ребенка, как за ней ухаживают, сказались ли на ней роды и сохранилась ли ее дивная красота, чтобы при встрече она могла понравиться своему хозяину. На это Абу Хасан ответил, что лучше об этом спросить у евнуха Фазиля, поскольку Абу Хасан больше следит за замком, нежели за женщиной, у которой душа дикой кошки, а взгляд жалит, как яд скорпиона.

И опять аль-Адиль смеялся.

– Да ты просто боишься ее, Абу Хасан! Но разве ранее ты не слышал, что назареянки, да еще знатные, куда требовательнее, чем женщины в племенах бедуинов?

– Аллах велик, господин, и он знает, что я выполнял ее капризы, какими бы странными они ни казались. Но эта неугомонная все равно смотрит на меня, как на помет верблюда.

Абу Хасан старался говорить спокойно, но в глубине души был возмущен. Приказы его господина переменчивы, как порывы ветра над долинами Заиорданья. А ведь одно время Абу Хасан даже тешил себя мыслью, какое удовольствие он получит, когда начнет срезать мясо с ненавистной христианки! Теперь же… Не увяла ли ее красота – все, что интересовало Малика…

Аль-Адиль жестом отпустил его, велев прислать евнуха. Несмотря на некогда пережитую им ярость, вызванную тем, что Джоанна столь коварно обманула его, с течением времени гнев эмира сменился на обычное любопытство, смешанное с желанием. К тому же так соблазнительно было бы уязвить гордыню Ричарда Английского, сообщив, что его родственница влюбилась в брата султана и стала одной из наложниц в его гареме. Какой щелчок по самолюбию вождя христианского воинства! Как будут насмехаться над ним его же соратники-крестоносцы, узнав, что родственница прославленного Львиного Сердца ублажает на ложе его врага!

Размышления Малика были прерваны появлением евнуха.

– О, господин мой, пусть пошлет тебе Аллах много счастливых лет! – распростерся Фазиль своим тучным телом на плитах пола.

– Да будет он велик и славен, – отозвался аль-Адиль, делая Фазилю знак приблизиться.

«Как эта плоская шапочка удерживается на его круглой лысой голове?» – подумал эмир, разглядывая Фазиля. При этом отметил, что ссылка евнуха в Шобак не сказалась на его облике. А ведь он так причитал, когда аль-Адиль приказал ему собираться в Заиорданье! Но теперь толстяк выглядел чудесно. И немудрено, учитывая, что после того как прошла опасность штурма крестоносцами Святого Града и Джоанне де Ринель уже не угрожала опасность, аль-Адиль увеличил расходы на ее содержание, а евнухи никогда не упускают случая улучшить свое положение, если опекаемые ими наложницы получают от господина новые милости. И сейчас Фазиль – дородный, укутанный в шелковый небесно-голубой халат с узорчатыми нашивками, с гладкой лоснящейся кожей и с выражением полного удовлетворения на лице – смотрелся не хуже, чем когда прислуживал любимицам господина в Иерусалиме, даже еще более потолстел как будто.

И все же аль-Адиль не ошибся, поручив этому человеку присматривать за англичанкой. Тот знал о Джоанне буквально все: и что она, находясь в заточении, не тратила времени даром и старательно изучала арабский, и что прекрасно держалась и часто пела (а поет она так, что даже стражи на башнях порой заслушивались, пока грозный Абу Хасан однажды не разбил ее лютню, в чем, безусловно, был прав, поспешил добавить Фазиль, ибо пение иноверки могло привлечь внимание тех, кому не следует знать о знатной даме, пребывающей в Монреале). Следующий вопрос эмира его смутил: как часто общалась пленница с капитаном стражи ворот Керимом? Тут Фазиль немного помедлил, но эмир не сводил с него пристального взгляда, и Фазиль вынужден был признаться, что дама порой играла с любимым гепардом Керима и что бывший хаджиб иногда приходил побеседовать с ней. Но только в присутствии самого Фазиля, поспешил добавить евнух. Ох, как же ему не хотелось сообщать господину, что он просто уставал от неуемной пленницы и предпочитал отдыхать, когда она прогуливалась в переходах замка. Ведь куда она могла отсюда деться?

Зато как расцвела красота дамы Джоанны! – предпочел перевести разговор евнух и даже возвел к потолку глаза. Роды мало сказались на ней, рожала она довольно легко, да и предложенную младенцу кормилицу приняла с одобрением. Ныне же, по истечении полутора месяцев после родов, она просто как персик в цвету – поцеловал евнух сложенные щепоткой толстые пальцы.

– Кожа ее сделалась гладкой и мерцающей, словно перламутр, грудь осталась упругой, к тому же она немного пополнела, что ей, несомненно, идет: исчезла ее худоба, более плавными стали движения, в них появилась особая грация. И сейчас она словно раскрывшийся бутон, дивный и манящий цветок, источающий благоухание.

Аль-Адиль довольно улыбнулся, глаза его затуманились, однако через миг он спросил:

– Но готова ли она к встрече со мной?

Фазиль сладко заулыбался.

– Да, господин. Джоанна де Ринель, как я отметил, из тех женщин, которые после деторождения становятся особенно чувственными. Она млеет, когда расчесывают ее длинные волосы, получает удовольствие от работы массажистки, а порой – я наблюдал за ней, когда она спит, – ее донимают сладострастные видения: она раскидывается, медленно стонет во сне, порой сама касается себя, извивается… О, благородный Малик, нет никакого сомнения, что она жаждет обладания. И если я еще и могу что-то добавить к вышесказанному, так это то, что дама Джоанна достаточно разумна, чтобы понять – если она и далее хочет жить в роскоши и покое, то обязана проявить благосклонность к тому, от кого зависит ее положение.

Однако аль-Адиль даже не донес до рта трубку кальяна и, с удивлением глядя на евнуха, заметил:

– Со слов Абу Хасана я понял, что вздорный нрав этой женщины-кошки трудно побороть.

– Это если с ней обращаются грубо, господин. Да, она может шипеть, как кошка, когда ее задевают, но сразу успокаивается, если погладить ее по шерстке. И может даже замурлыкать.

Это понравилось эмиру, и он спросил, как пленница повела себя, когда у нее забрали ребенка.

– Сперва она очень переживала, – вздохнул Фазиль. – Но я утешил ее заверениями, что столь благородный человек, как вы, не может желать зла ее малютке. И – хвала Аллаху! – она успокоилась. Знаете, работая всю жизнь в гареме, я уяснил, что не все женщины готовы полностью посвящать себя ребенку. Похоже, и дама Джоанна из таковых. Ибо с тех пор как вы стали присылать ей такие дивные дары, так ее баловать, я не единожды замечал, как она улыбается, примеряя драгоценности или пробуя дивные сласти. Да и характер ее как будто улучшился. Прикажете приготовить ее к свиданию, о сладчайший Малик?

– Пусть назавтра к вечеру она будет готова, – сказал аль-Адиль, отпуская евнуха.

Сам же надолго задумался. Чем его задела эта англичанка, раз он не оставляет мысли завоевать ее любовь? Безусловно, она очень красива. Однако разве мало красавиц аль-Адиль познал на своем веку? А вот покорить именно эту гордячку, приручить ее, заставить полностью признать его власть и главенство… Для эмира это было сродни вызову, доказательству самому себе, что нет женщины, которую он не смог бы сделать своей.

Отложив мундштук кальяна, Малик резко поднялся, подошел к большому посеребренному зеркалу на подставке и оглядел себя. По его чувственным губам скользнула довольная улыбка.

Складки шелкового халата не скрывали его мускулистую безволосую грудь, сильная шея удерживала небольшую, аккуратной формы голову с зачесанными назад черными волосами, и лишь чуть посеребренные сединой виски указывали, что аль-Адиль миновал пору юношеского цветения, но при этом находился в самой мужской силе. Его черные глаза блестели, как агаты, над ними горделиво выгибались густые широкие брови, нос был ястребиным и острым, а крепкие белоснежные зубы казались еще ослепительнее в обрамлении холеных усов и аккуратно подрезанной бороды. С возрастом в уголках рта эмира образовались своеобразные складки, скорее следствие привычки улыбаться, нежели от резких приказов. Малик и сейчас улыбнулся, рассматривая себя. Подумал: разве такого мужчину женщине трудно полюбить?

И все же было нечто, что беспокоило эмира. Он еще не забыл, как настойчиво потребовал от него султан вернуть Джоанну ее брату де Шамперу, после того как крестоносцы отступили от Иерусалима. Лазутчики Саладина донесли, что во время похода король Ричард часто общался с этим тамплиером, так что, похоже, маршал Уильям де Шампер и впрямь как-то повлиял на Мелека Рика, если тот повернул войска к побережью, прочь от Святого Града, несмотря на то что почти дошел до его стен. Тогда аль-Адиль возразил брату, что у них нет уверенности, что в отступлении крестоносцев есть заслуга маршала тамплиеров. И все же щепетильный Саладин настаивал на выполнении сделки с де Шампером и гневался, видя, что аль-Адиль под разными предлогами оттягивает выполнение приказа. Малик же говорил о невозможности возвращения пленницы, напоминая, что они и самого Ричарда уже убедили в ее гибели. Или великий султан хочет выглядеть благородным в глазах какого-то рыцаря ордена Храма? Но кто оценит его благородство, когда откроется их обман перед самим Мелеком Риком?

Саладин не желал слушать его речи.

– Ты просто ослабел от любви к этой хитрой назареянке, Адиль!

– Она не настолько хитра, чтобы устоять передо мной. И мне необходимо покорить ее. Я не могу приказать своему сердцу…

– Но ты должен! Мужчина ты или нет? А мужчина должен управлять своими чувствами. Иначе он на пути к безумию.

– Однако я и желаю этого сладкого безумия, Юсуф[37]! И безумия именно с этой женщиной.

В итоге братья Айюбиды не на шутку поссорились, но когда у Саладина возникли неприятности с багдадским халифом, аль-Адиль сразу вызвался отправиться в Багдад и уладить противоречия. Ныне, когда войска христиан после отхода обосновались на побережье, мир с повелителем правоверных[38] был необходим Саладину, учитывая, что во владениях самого султана не наблюдалось спокойствия и многие эмиры подумывали пойти на мировую с крестоносцами: их утомил вечный джихад, они желали заняться своими землями, торговлей, хозяйством, семьями. И багдадский халиф указывал на это Саладину, открыто проявляя неудовольствие. Но султан нуждался в поддержке повелителя правоверных. Поэтому, зная, как ловок его брат в переговорах, Салах ад-Дин с готовностью отправил аль-Адиля в Багдад.

Обаятельный Малик справился с поручением, упразднил все противоречия, и теперь, когда он возвращался с подарками от халифа, ничто не мешало ему посетить скрываемую в Монреале англичанку. Вряд ли Юсуф будет теперь гневаться на него за подобное своевольство. Особенно учитывая, что он не только справился со своей миссией к халифу, но и, как стало известно, брат Джоанны Уильям де Шампер был убит в краю ассасинов. Да и крестоносцы пока не рвутся в поход, поскольку заняты коронацией Генриха Шампанского. К тому же ходят слухи, что сам Ричард собирается покинуть берега Леванта из-за проблем в его далеком английском королевстве. Говорят, против Мелека Рика взбунтовался его младший брат Иоанн, пожелавший сесть на трон так долго отсутствующего короля-крестоносца. Право, стоило возблагодарить Аллаха, что он послал Ричарду столь коварного и честолюбивого родственника.

Но сейчас аль-Адиль позволит себе отвлечься от этих проблем, он будет только отдыхать и наслаждаться. Конечно, следует еще разобраться, что еще подпортил в Монреале посланец Старца Горы, однако потом… Аль-Адиль улыбнулся, вспомнив нежное личико Джоанны де Ринель. Теперь она принадлежит только ему, и вскоре сама поймет это. Как там сказал евнух Фазиль? Она словно кошка, которая шипит и выпускает коготки, но может и замурлыкать, если ее приласкают. Что ж, аль-Адиль не сомневался, что вырвет из ее груди это ласковое мурлыканье. Иначе и быть не может… Если, разумеется, упрямица не воспротивится, иначе тогда ей придется ублажать не милостивого к ней аль-Адиля, а кого-то из его воинов. Ибо непокорную женщину он не потерпит! Но эмир Малик надеялся, что до подобного не дойдет. Ему будет горько так с ней поступить…

Через узкое открытое окно донесся протяжный крик муэдзина. Аль-Иша, ночная молитва. Малик вздохнул. Великий Пророк сказал: «В этом мире мне милей всего женщины и запах благовоний», но при этом добавил: «Но настоящей усладой очей моих является молитва». И, шепча эти слова, аль-Адиль опустился на колени и повернулся лицом в сторону священной Мекки. Во время молитвы никаких суетных сомнений, никаких мыслей о бренности всего сущего. Ведь все бренно, а душа должна стремиться к Аллаху, ибо только подле Всевышнего человека ждут истинное успокоение и радость…

Джоанна в этот час тоже слышала крик муэдзина и облегченно вздохнула, поняв, что этим вечером ее уже не побеспокоят. Она жестом отпустила своих женщин на молитву, сама же осталась сидеть в нише окна, обхватив колени и размышляя о том, что ее ждет.

Еще ранее, со слов угодливого Фазиля, она догадалась, что ее положение изменится после родов. Женщина понимала, что от ее покорности зависит, увидит ли она еще когда-нибудь свою дочь. Для Джоанны подобное обстоятельство многое меняло. Можно быть гордой, независимой, можно восстать против целого света… пока это не коснется твоего ребенка. Женщина с ребенком более уязвима, более зависима, более готова смириться. Джоанна осознала это, едва у нее забрали малышку Хильду. Все, что угодно, только бы вернуть свое дитя! Без дочери у молодой женщины постоянно возникало ощущение, будто у нее вырвали кусок сердца, и эта рана болела и кровоточила не переставая. Она скрывала эту боль – ее воспитание, ее воля заставляли утаивать от посторонних эту муку, но стоило ей прикрыть глаза, и ее дочь появлялась перед ней, словно она была рядом, – такая маленькая, прекрасная, беззащитная. У малышки Хильды были мягкие светлые волосики, легкие, как пушок, а ее кругленькие глазки с блуждающим взглядом казались удивительно синими, как у котенка. Но при этом черты ее маленького личика отличались индивидуальностью, чего обычно не бывает у новорожденных, и она так походила на Мартина… Но где он, Мартин? Уехал, скрылся, она сама помогла ему бежать, и, уж конечно, он не вернется, чтобы спасти своего ребенка. Он даже не знал о том, что Джоанна родила его дитя… По сути, у малышки Хильды теперь не было никого, кто бы защитил ее, кроме матери… которая сама нуждалась в помощи. Но рассчитывать Джоанна могла только на себя. Те, кто пленил и удерживал ее здесь, создали видимость ее гибели, и высокородная родня ничего о ней не ведает, у самой Джоанны нет возможности сообщить о себе, нет даже надежды на помощь старшего брата, с которым они расстались врагами и который сказал напоследок, что не желает ее знать. Как не пожелает искать и спасать ее муж Обри. Но на супруга Джоанна совсем не надеялась. Даже вспоминать Обри ей было неприятно: когда исчезает любовь, только неприязнь и раздражение остаются в душе. Поэтому о супруге лучше вообще не думать. Итак, что же ей оставалось?

– Ваше положение скоро изменится к лучшему, – убеждал ее толстяк Фазиль, – вас ждет возвышение… даже несмотря на ваше предшествующее коварство. И вы должны неимоверно гордиться тем, что вызвали столь постоянное и непреходящее чувство у благородного эмира аль-Адиля!

По крайней мере после отступления крестоносцев жизни Джоанны более ничего не угрожало. И что бы ни говорил в прошлом злобный Абу Хасан, аль-Адиля Джоанна интересует уже не как заложница, а как понравившаяся ему женщина.

Несмотря на снедавшую тревогу о дочери, Джоанна держалась с показной невозмутимостью. Она с улыбкой наблюдала за присланными развлечь ее танцовщицами, порой сама наигрывала на предоставленной новой лютне, в вечерние часы прогуливалась по сводчатым переходам крепости, где уже не было мусора и где все спешили ей поклониться. Ее женщины из кожи вон лезли, чтобы еще больше украсить свою госпожу, а богатые дары, какие она получала – кашемировые шали, легкие вуали, драгоценности, ароматические смолы, – приводили их в неописуемый восторг.

Даже армянка Даниэла, некогда упрекавшая Джоанну в недостаточной суровости к иноверцам, теперь уверяла, что судьба обошлась с англичанкой достаточно милостиво.

– Конечно, вы не станете законной супругой эмира Малика, если не желаете погубить душу и отречься от Иисуса и Его Пречистой Матери, – говорила армянка, умащивая тело Джоанны ароматными благовониями. – Но учтите и то, что наложница знатного человека, кроме всего прочего, пользуется еще и особым почтением.

«У меня просто нет выбора, – с тоской думала Джоанна. – Я отвечаю за своего ребенка, мне надо любым способом вернуть маленькую Хильду. Аль-Адиль не кажется мне настолько жестокосердным, чтобы навсегда разлучить меня с дочерью», – рассуждала она.

Джоанна пыталась представить, как примет аль-Адиля… Сплетет с ним ноги, как он это называл. Ранее, когда у нее оставалась надежда вернуться к своим, она и мысли не допускала о подобном. Забыть о гордости, о своей чести знатной дамы, отогнать прочь ту слабость, когда ей наиболее легким кажется просто броситься в бездну со стен Монреаля… Но Джоанна была слишком хорошей христианкой, чтобы погубить свою вечную душу грехом самоубийства. И опять же – Хильда… Да, ей придется стать наложницей сарацина. Но потом… О, за показной покорностью она затаит надежду на освобождение. Рано или поздно, но она сможет вырваться, сможет сообщить о себе единоверцам, сможет сбежать…

Той ночью она заснула в слезах. Думала о ребенке… Но ночью ей приснилось нечто совсем иное. Это был один из тех снов, какие стали посещать ее в последнее время после того, как она оправилась от родов. Ее муж Обри назвал бы это бесстыдством… Ибо ей снилось сплетение тел, она почти ощущала нежные прикосновения, горячее дыхание, в ее теле нарастала сладкая мука…

Джоанна застонала во сне, заметалась, разбрасывая покрывала, и проснулась. Приподнявшись на локтях, она судорожно всхлипывала, нервно сжимала колени, в ее теле будто еще крутился сумасшедший вихрь желания. Она хотела продолжения того, что так явственно ощущала во сне. С кем? Кто ей снился? Был ли это ее возлюбленный Мартин, о котором она столько грезила, или… Малик? О, ей хотелось, чтобы это был хоть кто-то, кому бы она отдалась, с кем бы утолила снедающий ее телесный голод, заставлявший ее извиваться и испытывать желание вырваться из собственного тела – напряженного, дрожащего, изнывающего… Воистину бесстыдство! Увы, эти возбуждающие желания и греховные помыслы волновали Джоанну куда сильнее, чем следовало. И она ничего не могла с этим поделать…

Она заплакала и, не в силах уснуть, коснулась себя между ног, ощутив, какой была там горячей и влажной. Женщина нашла особо чувствительное место и стала его теребить, дрожа и задыхаясь, кусала губы, но желанное облегчение так и не наступало. «Вспомни, как это было, когда тебя ласкал Мартин», – приказывала она себе. И всхлипнула, заметалась, испустила стон – сладострастный, неудовлетворенный, отчаянный…

И тут же из-за занавесок ее ложа возникло круглое, как луна, лицо евнуха.

– Вам что-то приснилось, госпожа?

– Поди вон, Фазиль!

В свете ночника она видела его довольную улыбку. О, этот прислужник женщин все понимал! Джоанна в досаде запустила в него подушкой, а потом еще долго ворочалась, пугаясь того, что жило в ней и не давало успокоения, подчиняло.

Весь следующий день прислужницы хлопотали вокруг госпожи с особым усердием: ее вымыли в ванне, добавив в воду миндального молока и вытяжку из лилий, отчего ее кожа сделалась белой и нежной, похожей на перламутр; ее длинные черные волосы ополоснули соком лимона – для пущего блеска, а потом уложили в замысловатую прическу: высоко подняв на затылке массу завитых кудрей, они закололи их по бокам, но так, чтобы по спине локоны ниспадали пышным каскадом.

Довольная Даниэла, принеся ей зеркало, пояснила:

– Это непростая прическа, мадам. Она придает вам горделивый и царственный вид, но стоит расстегнуть пару заколок, и волны волос так и рассыплются, как речной поток.

Да, заключение в Монреале изменило и вечную ворчунью Даниэлу. Теперь она была готова отдать родственницу короля на ложе эмира аль-Адиля, только бы их положение было не столь неопределенным.

День прошел, приближался вечер. Эмир куда-то уезжал днем, по возвращении сразу же отправился в мечеть. И только когда на стены замка опустились фиолетовые сумерки, за Джоанной явился Фазиль.

– Благородный эмир Малик аль-Адиль оказал вам честь, пожелав принять.

Евнух самолично набросил англичанке на плечи легкое золотистое покрывало, поправил одну из ниспадавших до плеч ажурных сережек и окинул одобрительным взглядом ее нарядное одеяние – тугую парчовую безрукавку, расшитую жемчугом, легкие шелестящие шаровары ярко-зеленого цвета. Фазиль провел закутанную до самых пят женщину под аркадами переходов мимо молча застывших стражников, а затем постучал в дверь у центральной башни и склонился, предлагая Джоанне пройти.

В округлом покое со сводчатыми перекрытиями наверху было полутемно, но из-за занавесей лилась негромкая плавная музыка, приятно пахло благовониями. Отсветы огня дрожали в абажурах светильников из хрустальных капель, высвечивая пестрые ковры на стенах, покрытую пятнистой шкурой барса софу, цветы в напольных вазах, низкие диваны вдоль стен.

– Рад приветствовать вас, прекрасная госпожа, да будут благословенны ваши дни, – услышала Джоанна негромкий голос аль-Адиля и повернулась к нему.

Эмир полулежал в нише стены на одном из диванов. Подле него на ажурном столике стоял высокий стеклянный сосуд кальяна, две гибкие трубки отходили от него, а на тонком горлышке в терракотовой чашке курительной трубки тлел кусочек древесного угля величиной с орех. Запах был непривычный, но приятный, и Малик неспешно затягивался, отчего в сосуде кальяна слегка булькало.

Аль-Адиль был одет с изящной небрежностью: светлый парчовый халат, перетянутый лиловым кушаком, легкие голубые шаровары, непокрытая голова с зачесанными назад от мыса на лбу черными волосами. Он казался довольным и расслабленным, его черные глаза под иронично выгнутыми бровями лукаво поблескивали, на устах играла ласковая полуулыбка.

Джоанна неспешно приблизилась и села на софу напротив него, так чтобы между ними оставался уставленный яствами столик: в небольших пиалах были холодные паштеты и посыпанное шафраном рагу, в хрустальных вазочках – испеченные сласти, источавшие аромат корицы, орешки и морковные палочки, на большом плоском блюде покоились дольки разрезанного и уложенного цветком арбуза, а также всевозможные плоды.

Спокойное лицо Джоанны было подобно тихой воде: ничто не выдавало того, что творилось в ее душе. Она неспешно откинула покрывало и посмотрела на эмира холодным невозмутимым взглядом. Потом медленно взяла ломтик арбуза и откусила от него, слизнув потекший в уголке рта сок.

Аль-Адиль не сводил с нее глаз. Англичанка вела себя не как пленница: она не поклонилась, не пала ниц, как сделала бы осчастливленная вниманием господина восточная женщина; у нее все та же горделивая осанка, независимая манера держаться, головка вскинута на высокой шее с особой царственной грацией. Но тем и желаннее заполучить такую женщину. Аль-Адилю понравилось, как ей подрезали волосы над бровями и как блестят эти дивные светлые глаза в темной обводке сурьмы. Поднимавшаяся надо лбом блестящая диадема с зубчиками придает ей воистину королевский вид. Волосы ее завиты и высоко уложены, но их великолепная черная масса красиво ниспадает по спине. А как же этой иноземке идут подчеркивающие ее красоту восточные одеяния! Под легкими шароварами вырисовываются ее стройные бедра и длинные ноги, округлые груди чуть приподняты плотной тканью короткой кофточки. При свете огней они казались слегка золотистыми, как спелые плоды. Англичанка держалась раскованно, словно этот откровенный вызывающий наряд не смущал ее. А как соблазнительно она слизнула сок с губ розовым язычком!

О, эта женщина была очень желанна аль-Адилю!

– Вы прекрасны, как дивная гурия, – чуть хрипло произнес он.

Джоанна вновь откусила кусочек арбуза.

– Какие они, эти гурии, о которых вы говорите?

– Они великолепны и соблазнительны. Это наисладчайшие небесные девы в райских садах Аллаха, красавицы, о которых мечтают все мужчины. От кончиков ногтей до паха они благоухают камфарой, их живот источает аромат амбры, а груди и горло одурманивающе пахнут шафраном.

– Вы словно грезите о лавке торговца благовониями, – лукаво улыбнулась Джоанна.

Эмир засмеялся. Да, она все та же, гордая и насмешливая. И она в его власти. Однако, как и ранее, Малик не спешил воспользоваться своим положением. Ему нужно, чтобы она сама молила его.

– А еще небесные гурии очень жадны до ласк, – негромко продолжил он, – и всегда исполнены сладострастного желания. У тех, кто обладает ими, наслаждение накатывает, как волны на берег, – прибой за прибоем, и нет этому конца. Подобное упоение любовью длится восемьдесят лет, не зная пресыщения и усталости, потому что любовные прелести небесных дев разжигают постоянную страсть с новой силой.

Его голос был мурлыкающим, ласковым. Джоанна почувствовала, как по телу разливается томительная слабость. Ей захотелось испытать то, о чем говорил этот не сводивший с нее жадного взора мужчина. Она невольно заерзала, взяла чашу с шербетом и жадно глотнула. Рука ее дрожала, и унизывающие запястье тонкие браслеты зазвенели, как хрустальные струи.

«Ну, так легко он меня не получит!» – решила она. И почти буднично полюбопытствовала, как обстоят дела у крестоносцев.

– Зачем нам говорить о них? – пожал плечами Малик. – Они далеко от нас.

– Как далеко, благородный эмир? Разве вы не будете так великодушны, чтобы поведать несчастной пленнице о ее единоверцах?

– Поведаю, если это доставит вам радость.

Джоанна жадно внимала. Итак, войско короля Ричарда ушло из-под стен Иерусалима. Сейчас рыцари Христа собрались на побережье Леванта. Сперва они горевали из-за убийства Конрада Монферратского – эмир рассказал пораженной англичанке, как погиб маркиз, а потом с насмешкой добавил, что кафиры поспешно избрали нового короля, Генриха Шампанского, выдав за него вдову Конрада, несмотря на то что та была на сносях. И ныне в Тире и Акре крестоносцы ликуют по поводу его коронации, и им совсем не до того, чтобы грезить о завоевании гробницы пророка Исы бен Мариам[39]. Особенно после того, как стало известно, что их прославленный предводитель со дня на день готовится отплыть в Европу. И аль-Адиль поведал, что к подобному решению короля вынудило то, что, пока он воевал в Святой земле, его младший брат Джон вступил в сговор с королем Франции и теперь собирается занять трон отсутствовавшего Ричарда Львиное Сердце.

Джоанна была поражена. Чтобы Джон Плантагенет решился на подобное? Разве его поддержат верные Ричарду вассалы? И разве Джон не опасается гнева Папы Римского? Но Джоанна вспомнила, что ее отец всегда с подозрением относился к младшему принцу Плантагенетов, говоря, что тот на многое способен. И все же… Так поступить с братом, который сражается за святое дело!..

У Джоанны все опустилось в душе.

– Значит, Гроб Господень некому освобождать? – пробормотала она по-английски.

Аль-Адиль не знал этого языка, но уловил нотки отчаяния в голосе пленницы.

– Я ведь уже сказал – они далеко. Им нет до нас никакого дела. Так какое же дело нам до них?

Джоанна подавила вздох.

– О, сиятельный эмир, мы с вами живем в мире, где многое влияет на наши судьбы. И уход крестоносцев… – Она выдавила улыбку, хотя от нахлынувшего отчаяния перехватило горло. – Отступление моих единоверцев и отъезд короля Ричарда слишком многое меняют для меня, чтобы я могла так беззаботно воспринимать подобные вести, как, возможно, вам бы хотелось.

– Мир, изменения, отъезды… – Аль-Адиль пожал плечами. – О, прекрасная Джоанна, да будет тебе известно, что в Коране есть много глав, призывающих смотреть на мир и размышлять о нем, поскольку все вокруг создано всемилостивейшим Аллахом. Но вот сегодня я не желаю думать ни о чем подобном. Я хочу думать только о тебе, смотреть только на тебя. Ибо сегодня мой мир – ты…

При последних словах аль-Адиль приблизился и опустился на софу подле нее. Поймав одну из спирально завитых прядей, он вдохнул ее аромат.

Джоанна, вопреки своему решению быть покладистой, невольно напряглась и слегка отодвинулась. Аль-Адиль сейчас так ласков, а ведь некогда готов был приказать резать непокорную англичанку, чтобы остановить крестоносцев. Однако сейчас нельзя об этом думать! От ее поведения многое зависит.

– Будьте терпеливы, Малик. За столько времени я впервые получила вести извне, а вы хотите, чтобы я думала только о вас… о нас.

Аль-Адиль был наблюдателен и сразу же почувствовал перемену в ней. А также понял, что она не будет долго сопротивляться. Это ее «о нас»… Похоже, ей было о чем поразмыслить за время, проведенное в Монреале, и, будучи неглупой, она многое стала понимать.

Аль-Адиль неспешно протянул Джоанне одну из трубок, отходящих от кальяна подобно артериям от сердца.

– Попробуй этого зелья, о моя благословенная газель. Эти ароматы развеют твою грусть. Наслаждайся нынешним мигом и нашей встречей. Разве ты совсем не рада мне? А я вот, признаюсь, часто думал о тебе, тосковал. Мне хотелось защитить и развеселить тебя, подарить радость…

«И для этого ты забрал моего ребенка!» – У Джоанны невольно сжались кулачки. Но она подчинилась его просьбе. В горле ее защекотало, но во рту ощущался приятный вкус, и она медленно выдохнула.

– Ваш Фазиль и ранее давал мне пробовать ароматы кальяна…

– Не мой Фазиль, а твой, Джоанна. Ибо и этот евнух, и все, что находится в этом замке, однажды может стать твоим. Ты ведь хочешь стать госпожой Монреаля, не так ли? Госпожой замка былых правителей Иерусалимского королевства.

Джоанна, слегка улыбнувшись, вновь затянулась из кальяна. Ее грудь поднялась, она сделала глубокий вздох. Жидкость в стеклянном сосуде забурлила, будто кипящая вода. Голова слегка закружилась, а тело стало казаться легким, как перо птицы. Джоанна почти с удовольствием ощущала, как ее охватывает приятное тепло.

– Что это? – спросила она, указывая на тлеющий в чашечке кальяна уголек.

– Ветер забвения, – негромко ответил аль-Адиль. – Но тебе нечего опасаться, услада моего сердца. Едкий дым проходит через воду и очищается. Будут только ароматы и грезы. Я специально привез тебе это средство из Багдада.

«Он хочет одурманить меня», – подумала Джоанна. Она знала о восточных снадобьях, воспламеняющих чувственные желания. Ну и пусть. Разве она уже не смирилась? Другое дело, что она еще не выполнила того, ради чего приняла условия эмира, – не спросила о своей дочери.

Полуприкрыв веки, сквозь бахрому длинных ресниц Джоанна наблюдала, как напряженно смотрит на нее аль-Адиль, слышала его учащенное дыхание. Он был так близко, что ей захотелось его коснуться, погладить по смуглой щеке, притронуться к сильной выпуклой груди, видимой в вырезе распахнутого халата. Но она сдержалась.

– Вы были в Багдаде, Малик?

– Ты так решила, потому что я сказал, что зелье из Багдада?

– Нет, я видела, с какой стороны вы приехали в Монреаль. Это отнюдь не та дорога, какая ведет от Иерусалима.

Аль-Адиль удивился: она не просто тосковала и вынашивала дитя в Монреале, она присматривалась, даже определяла направление. Кто знает, что таится в красивой головке этой выглядевшей такой покладистой пленницы. О, она способна на изощренное коварство! Ему всегда надо помнить об этом.

Эмир откинулся на софу, заложив руки за голову, и стал рассказывать о сказочном Багдаде, в котором и впрямь побывал. Этот город стоит того, чтобы на него посмотреть. Белые дворцы и пышные кроны пальм, изгиб реки Тигр, ароматы роз и специй…

– Когда-нибудь я отвезу туда тебя, моя дивная пери, – говорил он, прикрыв глаза. – Ты увидишь дворец халифа, стены которого украшены серебряной и золотой плиткой. Среди розовых колонн внутреннего двора есть изысканная мраморная чаша, наполненная ртутью, и отражающийся в ней солнечный свет просто ослепляет, разбрасывая вокруг яркое сияние. Во дворце слышится шум фонтанов и искусственных ручьев, текущих из зала в зал. Именно там, среди роскоши и блеска, восседает на троне великий повелитель мусульманского мира – халиф Ахмад ан-Насир Лидиниллах, к которому я ездил за благословением.

– Разве вам, брату великого султана Салах ад-Дина, так необходимо благоволение багдадского халифа? – спросила Джоанна. – Хотя, припоминаю, он не всегда поддерживал его. Но так ли это важно для султана?

Аль-Адиль медленно повернулся на бок, подпер голову рукой. Ох уж эта англичанка! Ее не прельстишь описанием дивных красот, она хочет понимать. Но почему бы ему и не объяснить ей? Эмиру всегда нравились неглупые женщины, а эта, бесспорно, разумна и любознательна. Ему доставляло удовольствие беседовать с ней.

– Халифы Багдада происходят из древней династии Аббасидов, и они являются потомками пророка Мухаммада. Поэтому все правоверные сунниты почитают багдадского калифа своим духовным главой.

Джоанна только слегка кивнула. У нее кружилась голова, и ей очень хотелось прилечь подле эмира. Она уже не ощущала смятения, она была покорна и жаждала его прикосновений.

Эмир наблюдал, как она поправила одну из завитых и напомаженных прядей у виска. Ее ногти были выкрашены в цвет лосося, ажурные подвески на браслетах издавали мелодичный звон. Она опять взяла кусочек арбуза и, откусив белыми зубами немного розовой мякоти, облизала пальцы, коснувшись ими губ. Аль-Адиль возбужденно следил за движениями кончика ее языка. У него появилось ощущение, что она специально дразнит его.

– Иди ко мне, – глухо произнес Малик, протянув руку.

Она игриво отклонилась и поглядела на него почти с вызовом.

– Я обязана повиноваться? Я ваша рабыня?

– Ты моя мечта, – шепнул он и поцеловал ее руку у сгиба локтя.

Джоанна почувствовала, как по коже пошли мурашки.

Аль-Адиль стал покрывать ее руку поцелуями, медленно поднимаясь к обнаженному плечу.

– Я мечтал о тебе, я готов целовать следы твоих ног, благоухающих, словно розы. Разве можно остаться равнодушным, узрев твою красоту? Черны как ночь твои волосы, и втянут живот, и бедра – холмы песка, и стан, точно ветвь ивы…

Он уже целовал ее шею, ласково, медленно, жадно. Голова Джоанны непроизвольно откинулась назад, будто увлекаемая потоком тяжелых волос. Малик едва касался ее, но Джоанна слышала его бурное дыхание и сама дышала так же тяжело.

Постепенно тело англичанки расслабилось, она чувствовала нежные касания горячего языка Малика и, довольная, даже застонала, когда его губы прильнули к ее груди. Ах, как же хочется полностью довериться, просто отдаться ему и ни о чем не думать! Но ей надо было… Мысли разлетались. И когда губы эмира сомкнулись вокруг его соска и принялись нежно сосать, тело Джоанны выгнулось в его руках, она поддалась, и он уложил ее на пятнистый мех барса.

Какой-то звук заставил аль-Адиля отвлечься – звук рога снаружи, гортанные выкрики, приказывающие отворить ворота, топот бегущих ног. Кто бы ни прибыл в крепость, его не посмеют побеспокоить в этот миг… такой миг!

Однако Джоанна тоже услышала сторонний шум и заставила себя очнуться. Она мягко отстранилась и отошла. Длинная золотистая вуаль сползла с нее, оставшись лежать подле эмира.

– Я покорена вашей… нежностью… и добротой, Малик, – произнесла она, теребя подвески на браслетах. – И вы милы мне. Но есть нечто, что не позволяет мне полностью отдаться вам. Вы можете завлечь меня, можете заставить мой разум подчиниться зову плоти, но я бы хотела любить вас. А для этого мне нужно знать, что с моей дочерью. Малышка, какую я родила…

– Да, да, я знаю. – Аль-Адиль потянулся к ней, поймал ее руку и вновь заставил опуститься на софу подле себя. – У тебя родилась очаровательная светленькая малышка, которую тебе было позволено крестить и наречь именем Хильда. Видишь, роза моя, я ни в чем не причинил зла ни тебе, ни твоему ребенку.

Он умолк и опять вслушался во внешние звуки – громкие голоса, скрип поднимаемого засова. О, пусть шайтан заберет любого, кто осмелится их побеспокоить!

Джоанна старалась сдерживать волнение. Сейчас или никогда… О, она готова на все, если эмир вернет ей дитя!

Она видела, что его волнуют эти сторонние звуки, но по-прежнему тихая музыка наполняла покой, плавная и одновременно дикая мелодия без начала и конца, звучащая, словно вздох тоскующего сердца.

– О, мой Малик, я прошу…

– О чем, услада моей души? Ах да, о своей малышке. Дочь. Это тоже неплохо, но благословение Божье на сыновьях. Когда рождается девочка, мать у нас утешают старинной восточной поговоркой: «Родила девочку, родишь и мальчика».

И опять Джоанна оказалась в его сильных ласковых руках, он усадил ее к себе на колени, гладил ее обнаженные руки, коснулся груди, нежно ее сжал. Каждое его прикосновение отдавалось в ее теле горячей волной, она страстно желала его, но сдержала порыв и не обняла Малика, а только слушала, что он говорил ей сквозь прерывистое дыхание:

– В Коране сказано: «Женщины – ваше поле. Это ваше дело, как вы его засеете». Да, твоя дочь не с тобой, но я засею твое лоно своими соками, как дождь наполняет землю животворящей силой. Ты сама хочешь этого. И это естественно, как сама жизнь. Ибо сказано в суре «Стол»: «Половые сношения нужны человеку так же, как и еда».

О, эти его прикосновения, поцелуи на ее пылающей коже! В какой-то миг из горла молодой женщины вырвался звук, похожий на мурлыканье. Малик довольно рассмеялся.

– Ты родишь мне много прекрасных сыновей, моя неуловимая, гордая христианка. Моя мечта, свет моей любви, – шептал аль-Адиль между поцелуями.

Джоанна задыхалась. У нее все сильнее билось сердце, внизу живота стало горячо. Она сама обняла аль-Адиля, запустила пальцы в его жесткие напомаженные волосы. Голос разума становился все глуше, все сильнее подступало желание. Тем не менее она не забыла, почему решилась на это.

– Я рожу вам много прекрасных и сильных сыновей, Малик. Но разве вам так трудно избавить меня от печали, что царит в моем сердце, и вернуть мне мою маленькую Хильду?

Он не ответил, снова стал целовать ее, однако в какой-то миг Джоанна заставила себя выскользнуть из его объятий.

– Господин Малик…

Она задыхалась.

– Я буду ваша, вы мне нравитесь, и я… я хочу вас. Но мое счастье не будет полным, пока я ничего не знаю о судьбе моей Хильды.

Теперь она начала пятиться от него, пока не уперлась спиной в пестрый ковер на стене. Все, дальше ходу не было. Эмир мог снова приманить ее, и она не знала, как тогда поступит. Разбуженное им желание и одновременно боль и тревога за дочь переполняли молодую женщину. Но сейчас либо все решится, либо… Она боялась представить, что будет, если эмир ей откажет.

– Вы добрый и великодушный человек, Малик. Разве вы не понимаете, что все эти дни я провела в печали о моей малышке? О, сжальтесь, скажите, где она? Что с ней? Ибо как бы мне ни хотелось любить вас, но тревога за мою дочь…

– С ней все в порядке. – Аль-Адиль резко сел на софе.

По-прежнему звучала долгая нескончаемая мелодия, заглушая его бурное дыхание. Но теперь не от страсти. Похоже, он был раздражен. Однако Джоанна не желала уступать, пока не добьется своего. Если он только скажет, что вернет Хильду… О, она готова сама броситься ему в объятия, ласкать и целовать его, лечь под него, сплести с ним ноги… Но если эмир откажет…

Аль-Адиль заговорил, на этот раз несколько сухо:

– Неужели ты, моя дивная пери, думаешь, что я пришел бы к тебе, если бы причинил зло твоей малютке? Нет, я позаботился о ней. И одновременно убрал с нашего пути. О, не хмурь свои лукообразные брови, моя красавица. Твоя дочь в добром здравии, и о ней заботятся преданные люди.

– Но она так нужна мне! Она не помешает мне любить вас, Малик. Без нее же мое сердце разрывается!..

Джоанна умоляюще сложила руки. Глаза блестели от подступивших слез, она часто дышала, грудь ее вздымалась. В этот миг Джоанна даже не представляла, как она прекрасна. Будто сияя неким внезапно вспыхнувшим в душе солнцем, она поражала своей красотой.

Эмир неотрывно смотрел на нее. «А этот глупец Фазиль даже уверял, что она из тех женщин, которые равнодушны к своим детям», – подумал он с досадой.

– Успокойся, Джоанна. Маленькая Хильда ныне находится среди твоих единоверцев. Мои верные люди отвезли ее в Яффу и передали твоему супругу Обри де Ринелю. Причем приложили записку, что это его дочь. Видишь, я просто вернул ребенка отцу. Теперь он позаботится о малютке.

Джоанна ошеломленно молчала. У нее в душе словно случился обвал – так стало больно и страшно. Ее маленькая Хильда у Обри? У человека, который знает, что это не его дитя? У Обри, для которого нет ничего святого? Который не чтит ни родственных, ни божеских законов? О Господи, что же он сделает с ее крошкой?

– Вы отдали ребенка Обри? – как будто со стороны услышала Джоанна свой голос, показавшийся ей чужим. От напряжения у нее перехватило дыхание и она едва могла вдохнуть.

– Да, – невозмутимо ответил эмир. – Вы жили с рыцарем Обри как супруги, он ее отец. Я поступил, как и положено. Теперь можешь больше не волноваться о ребенке.

Не волноваться? О, святые угодники! Она даже не может ничего объяснить! Да и зачем? Обри теперь распоряжается жизнью подброшенного ему ребенка… Джоанне страшно было и думать, что ждет маленькую Хильду!

Кулаки ее невольно сжались. Она на миг закрыла глаза, а когда открыла… Если бы ее взгляд обладал смертоносной силой, аль-Адиль был бы просто испепелен.

– Я ненавижу вас, Малик! Не считаясь со мной, ничего не зная, вы поступили как злейший мой враг. Будьте же вы прокляты! Будь проклята и я, которая…

Она не договорила, задыхаясь от ужаса и безысходности.

Но эмиру уже стала надоедать ее настойчивость.

– Успокойся, женщина, и не испытывай больше моего терпения. Твои требования и упреки чрезмерны. У нас говорят: лишняя соломинка может и верблюду спину сломать. А твое поведение…

Но Джоанна уже не слышала его слов. Ее мысли разлетелись, все заполнили боль и ярость.

Она поняла одно – из-за бесцеремонной выходки аль-Адиля, не посчитавшегося с волей матери, она навсегда потеряла свое дитя. Более того, своим решением он просто погубил ее дочь.

Больше Джоанна не владела собой. Сосуд кальяна первым попался ей под руку, и она запустила им в пораженного эмира. Потом, будто силы ее удесятерились, она опрокинула на него столик со всеми яствами и кувшинами с напитками и сама кинулась на него, будто намеревалась выцарапать ему глаза.

– Вы убили мое дитя, вы убили…

Эмир отбросил ее с неожиданной силой, так что Джоанна буквально покатилась по ковру, но в следующий миг была уже на ногах и, крича, рыдая и не помня себя от гнева, вновь кинулась на этого человека, который обращался с ней как с рабыней, который не считался с ней и ломал ее жизнь…

Аль-Адиль был ловок и силен, ему не составило труда скрутить ее, но она продолжала биться, кричать и вырываться, не слыша его слов, которые вскоре тоже перешли в крик.

– Угомонись, бесноватая кошка! – тряс ее эмир. – Иначе я прикажу тебя выпороть! Как ты смеешь!..

Он повалил Джоанну на кровать, затрещала ткань ее одежды, разметались волосы, она извивалась под ним.

– Вы погубили моего ребенка! – забывшись, рычала она сквозь стиснутые зубы.

Теперь Джоанна совсем уже не напоминала нежную гурию, какая еще недавно мило заигрывала с эмиром, теперь это была злобная фурия… рыдающая, ругающаяся, даже опасная, ибо силы ее многократно умножились.

Аль-Адиль охнул, когда она расцарапала ему лицо, и, поймав и заломив ей руку, навалился сверху. А потом вдруг стремительно раздвинул коленом ее ноги, стал срывать удерживающий шаровары тонкий поясок. Англичанка не хочет подчиниться? Ну, тогда он поступит с ней так, как поступают воины с пленницами на войне.

Откуда у нее столько сил? Аль-Адиль задыхался, порой шикал, будто это могло успокоить потерявшую рассудок женщину, но охнул, когда Джоанна сильно боднула его головой в лицо. Удар пришелся в нос, боль ослепила. Тогда он схватил ее за волосы и отшвырнул на разбросанные по покою подушки. Она продолжала рыдать, сотрясаясь всем телом.

– Вы погубили мое дитя! – кричала Джоанна. – Я ненавижу вас! Я скорее умру, чем стану вашей!..

Все еще тяжело дыша, аль-Адиль приблизился, посмотрел на нее сверху вниз. Ни разу с ним не случалось подобного. О, Аллах, что он не так сделал, почему вызвал в ней такую ярость?

В дверь стучали, но он не сразу обратил на это внимание.

– Благородный Малик, к вам прибыли. Это срочно!

Аль-Адиль провел руками по лицу, убирая со лба разметавшиеся волосы, оправил халат. К нему прибыли? Это даже кстати. Ибо сейчас он и помыслить не мог, чтобы продолжить подобное… гм… подобное свидание с женщиной, которую еще недавно так желал.

Абу Хасан склонился, когда Малик показался на пороге.

– О, господин? – только и вымолвил он, увидев исцарапанное лицо эмира.

Аль-Адиль резко захлопнул за собой дверь, где уже не звучала музыка, а раздавались только горестные рыдания англичанки.

– Как ты посмел меня побеспокоить?

У Абу Хасана чуть дернулся уголок рта, но он произнес вполне спокойно:

– Я бы не дерзнул, господин, но прибыл советник вашего брата Баха аль-Дин с повелением от султана, да пребудет на много лет с ним милость Аллаха! Бахе аль-Дину поручено разыскать вас, дабы вы немедленно спешили в Иерусалим. – И добавил уже тише: – Мелек Рик выступил в новый поход.

Аль-Адиль замер. Он был поражен. А как же все эти вести о том, что крестоносцам ныне не до войны? Что Мелек Рик собирается отбыть, дабы сохранить собственный престол?

Эмир был слишком ошеломлен, чтобы сразу собраться с мыслями, поэтому велел передать для Бахи аль-Дина, чтобы сей почтенный муж ожидал, пока он соизволит его принять. Сам же отправился в свои покои, велел привести себя в порядок. И когда аль-Адиль вышел к посланцу султана, одетый в строгий темно-зеленый кафтан и малиновую чалму, он уже полностью взял себя в руки и выглядел как должно. Только царапины на его щеке багровели да переносица была слегка опухшей.

Ученый муж и друг Саладина Баха аль-Дин говорил неспешно, все время поглаживая свои пышные завитые усы.

– Хвала Аллаху, позволившему мне так скоро разыскать вас. Ибо меня послал наш султан и повелитель Юсуф ибн Айюб, да пребудет с ним вечно милость небес! Султану необходимо, чтобы его прославленный военачальник и брат как можно скорее оказался подле него в Иерусалиме. Ибо стало известно, что этот неугомонный Мелек Рик отказался от своих планов вернуться в Европу и направляется с войском кафиров по яффской дороге к Эль-Кудс[40]. Пару дней назад он был уже в Бланш-Гарде и со дня на день может бросить свои основные силы на Святой Град. Султан Салах ад-Дин пребывает в крайнем волнении и требует вас к себе незамедлительно! Вы должны поспешить, благородный Малик, и да просветит Аллах ваше сердце!

Ричард на пути к Иерусалиму? Весть стоила того, чтобы немедленно выехать и забыть об этой бесноватой кошке Джоанне де Ринель.

– Что повелел владыка, то свято! – только и отозвался аль-Адиль и велел готовиться к скорейшему отъезду.

Когда он уже садился в седло, Абу Хасан посмел коснуться его стремени.

– Как господин прикажет поступить с невольницей? Может, на хлопчатник ее продать? Или солдатам – пусть развлекаются?

Абу Хасан совершил ошибку, дав понять аль-Адилю, что прекрасно понимает, чем закончилось свидание его господина с англичанкой. Малик почувствовал себя уязвленным. К тому же он все еще был заинтригован и не понимал, как вышло, что эта женщина не оценила его доброе намерение передать дочь ее мужу и отцу ребенка. С Джоанной следовало переговорить… если у него еще возникнет такое желание. В любом случае Джоанна де Ринель из-за нового наступления крестоносцев вновь становилась ценной заложницей. Поэтому, уже разворачивая к воротам скакуна, аль-Адиль только и бросил через плечо:

– Пусть все остается, как и ранее. Охраняй ее для меня. Головой отвечаешь за эту пленницу, Абу Хасан!