Читать книгу Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон - Страница 5

Прошу прощения, панове, я постоянно думаю о сексе. Но! Это не мешает мне хорошую делать пиццу. Забавно: это самое слово, пицца, у нас дома звучит совсем иначе. Здесь оно более… скрипучее, что ли. А может, это только на мой слух. У некоторых посетителей я одно это слово и понимаю. Они открывают рот, и я слышу: шр, шр, шр, а потом вдруг – пицца! И тогда я говорю, что всегда:

– Мини? Средняя? Большая?

Если они видят меня первый раз, непременно на одну-две секунды замрут, и я знаю, знаю, о чем они думают. Что, мол, это за мужик и чего это он так чудно бормотает? Кое-кого моя речь здорово раздражает. Когда я говорю по-английскому, я – излитый идиот, малыш трехгодовой. Вы ни за что не догадаетесь, кто я, а мне бы хотелось – очень хотелось, – чтобы вы меня осознали. Я серьезный человек и не люблю, когда меня смеются.

Большинство посетителей пиццерии (называется «Пицца Пэлас») относятся ко мне с добром. Услышат мой диковинный выговор и замирают, но не потому, что не любят иностранцев, просто удивляются. Я в глазах их вижу. И стесняются спросить, откуда я родился, каким ветром занесло меня в пиццерию, на их главную улицу.

Помолчат, а потом скажут:

– Большую «Пепперони», пожалуйста.

Пицца может стать целым миром. Сколько операций надо проделать, чтобы приготовить пиццу! Сначала нарубить, натереть, нарезать то, что закладывается сверху, потом разложить все по металлическим подносам… Думаете, из этого не сотворить целого мира? Вы просто не попробовали. Вам не нужно заниматься такой чепухой, я понимаю.

Но мне нужно хорошее настроение, а то все плохо получается. Не угодишь клиенту, он пожалуется друзьям, и те к нам не придут. Шотландцы сдвинуты на жалобах, любят они жаловаться. Вечно жалуются, жалуются. Но только не человеку, кто может все уладить, ведь тогда не на что будет жаловаться. Я здесь уже четыре месяца, многое усваивал.

Ну вот, парочка пришла. Смотрю на них и завидую, а они, похоже, надоели друг другу хуже горькой репки: он не придерживает ей дверь, а она хмурая и молчит. Сразу могу сказать: закажут две пиццы, а не одну большую.

– Бога ради, Гарри, поживее! Я помираю с голоду.

– Верно, и у меня от этих разговоров о сексе разыгрался аппетит.

Хороший мужик. Слово «секс» произносит, словно речь о… гамбургере. Или о резиновых сапогах. Рассмешил меня.

– Добрый вечер, – говорит женщина. Его жена, наверное, – на своего Гарри даже не взглянула.

– Да? Прошу прощения, что угодно вам? – говорю я очень вежливо, и, конечно же, мой английский тут же выдает во мне чужака, я изъясняюсь кретином полным. Но вы-то уже знаете, что не кретин я, правда?

– Мне, пожалуйста, маленькую «Маргариту». Давай же, Гарри, заказывай! Не заставляй себя ждать.

– Погоди, я еще думаю. Можете вы мне сделать большую мясную с грибами?

– Да, я могу таковую сотворить.

И я приступаю. Выкладываю лепешки, смазываю соусом.

– Отличная шляпа, – говорит этот мужик, он уже приходился мне по душе.

Да, шляпа у меня отличная. Все так говорят. Я ее никогда не снимаю. Она хоть и старая, а форму держит. Прежде все мужчины шляпы носили, а сейчас нет. Почему? Ума не приложу.

– Откуда вы?

– Из Кракова. Это в Польше. – И я выдаю свою лучшую, грустную немного, улыбку. Из-за нее я и получил работу эту.

– Неужели? Как интересно. Везет нам сегодня на поляков. Ну и как, нравится вам здесь? По дому не скучаете?

Я бы мог поведать ему о своем фургоне, о том, как там сыро и вечно воняет газом, о плесени возле туалета и о том, как мистер Макензи колотит в дверь по пятницам, когда платить надо. И никогда не улыбается, и как это обидно, что я ему не нравлюсь. Глупо, конечно, – переживать из-за мистера Макензи.

А дома… Я рассказал бы ему о пышных пирогах и вишневом чае в стеклянных кружках, о том, что на воскресной мессе в Мариацком костеле яблоку негде попасть, о мальчишках, которые танцуют брейк на булыжной мостовой, заложив картонку под голову. А в лавке у Павелека полки завалены всякой снедью и в бочках селедка поблескивает. Рассказал бы о своем кабинете в колледже. О том, какое огромное там окно, и о голубях, которые тучами садятся на карниз.

Я бы даже мог рассказать ему о Марье и о том, как однажды улица стала мала. А потом и Краков оказался не так велик, а скоро и вся Польша стала тесна. Все слишком близко к Марье. И я уехал. Некоторые поляки – да почти все – отправляются в Англию за деньгами, а я – из-за Марьи, из-за того, что она разлюбила меня.

– Да, иногда я немножко скучаю по дому, – отвечаю я. – Но мне нравится Шотландия. Здесь хорошо.

И я направляю все внимание на пиццу, потому что сейчас я не где-нибудь, а в пиццерии.