Читать книгу Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон - Страница 8

Кое-что в нашей жизни идет по-старому. Я по-прежнему повариха, хотя работу в школьной столовке после места шеф-повара в «Зимородке»[2] можно считать шагом вниз по карьерной лестнице. По правде говоря, не рассчитывала я надолго задерживаться у плиты. Забавная штука жизнь, а? В том смысле, что мои старики спали и видели меня в университете – они у меня оба с высшим образованием, а я и школу-то недолюбливала. Читать любила, это да, и по сей день люблю. Но контрольные, экзамены – это не по моей части. «Может, но не хочет», – сетовали учителя. А что в этом плохого? Разве только с дипломом в кармане можно прилично жить? Да пропади она пропадом, школа эта! Но вот ведь что странно – я снова каждое утро отправляюсь в школу! Не собираюсь, конечно, торчать здесь до конца своих дней, но работа в общем-то неплохая. Главное – голова свободна. Я придумываю разные истории. Пою про себя. Прислушиваюсь и присматриваюсь к тому, что творится вокруг. Деньги по сравнению с рестораном, конечно, мизерные, зато и рабочий день недолгий.

Ладно, кому я пудрю мозги? Ненавижу свою работу! Обрыдла она мне, до зеленых чертиков! Похоже, лет двадцать тому назад я из сущего легкомыслия совершила серьезную ошибку и теперь по уши увязла в чьей-то чужой жизни. Я должна была пойти в университет, получить диплом, найти интересную работу. Не выходить замуж за Гарри. Мама и папа были правы. С возрастом я все отчетливее это понимаю. Я здорово облажалась.

А вы небось думали, в школьных столовых сплошь божьи одуванчики работают? Покормят ребятишек – и домой, носки вязать да коржики печь. Некоторые и впрямь душки, ни дать ни взять ангелы во плоти! Но есть штучки и вроде меня. Уж я-то знаю, сколько раз доводилось подменять наших похмельных барышень. Или тех, по ком психушка плачет. Или Лили, мою новую подружку, которую муженек-нефтяник, воротившись с вахты домой, доводит до такого состояния, что та не в силах дотащиться до работы.

Но скажу я вам, школьные поварихи заслуживают уважения. Они примечают гораздо больше, чем можно подумать, а их не замечает никто. Я здесь всего месяц, а уже знаю, кто из ребятишек не завтракал дома, у кого из них нет друзей, а кто из желания всегда и во всем быть первым даже ест наперегонки. А чего только не услышишь в школьной столовой! Вчера, например, одна девчушка осторожненько так поинтересовалась у подружки, правда ли, что у той родители не в разводе, будто иметь женатых родителей просто стыдно.

Кого мне по-настоящему жалко, так это детей матерей-одиночек. Я их с первого взгляда узнаю – сгорбятся над столом и торопливо, жадно набивают животы. Все их сторонятся как зачумленных. Никто не хочет сидеть рядом, они всегда в одиночестве. И такой у них несчастный вид, даже если сами по себе они симпатичные ребята. А у других мальчишек – одних и тех же, каждый божий день – школьные хулиганы выхватывают и топчут ногами чипсы, а то возьмут и молоко разольют. Этой шпане тоже несладко, у них свои причины изводить тех, кто послабее. Вот я и говорю, мы, школьные поварихи, отлично понимаем: для некоторых детство – сущий ад. Жуть, что творится в столовой, а на игровой площадке и того хуже. Я, бывало, следила за Сэмом. Подкрадусь к школьным окнам и высматриваю. И всегда, к моей радости, вокруг него веселая кучка друзей.

Как в любом деле, у нас своя рутина, и все же каждый день не похож на другой. В понедельник у нас пицца, во вторник – лазанья, в среду – сосиски, в четверг – рыба, в пятницу – картофельная запеканка. Бывает и кое-что другое, но это главные блюда. А потому у каждого дня – свой вкус. По-моему, лучшие дни, когда у нас запеканка. Ребятня вылизывает тарелки, да и готовить ее легко. А вот дни лазаньи гнусные. Мало того, что замысловатые салаты, так еще и сама лазанья готовится в четыре этапа. И все псу под хвост, потому что у всех вдруг обнаруживается аллергия на помидоры, и вся школа ходит после обеда злая и недовольная.

Сегодня у нас день лазаньи, иными словами, дерьмовый день. У Сэма родительское собрание, и вот я здесь. Господи! Словно я снова в своей старой школе в Морнингсайде.[3] Те же изрисованные стены, тот же душок дешевого дезодоранта. То же гулкое ощущение тоски и уныния. Почему во всех средних школах такая жуткая атмосфера? Начальным школам как-то удается оставаться более или менее пристойными. Взять хоть начальную школу, где я работаю. Там витают куда более невинные запахи – талька, мочи, дезинфекции. Стены расписаны цветастыми бабочками и радугами. И нигде ни одного матерного ругательства.

А вот общие фотографии тех времен, когда все ученики еще помещались на одном снимке. И таблички с именами бывших учеников, погибших на войне. Поджидая, когда освободится учитель английского, я проговариваю про себя имена – так легче поверить, что они принадлежали тем самым мальчикам, что истекали кровью на прибрежных песках и полях Франции. Горло сдавливает от боли. Йен Маккейн, Мурдо Маккензи. Они жили. У меня болезненное воображение. Я меланхолик. Кое-кто считает меланхолию грехом. А по-моему, уж лучше сокрушаться о погибших юношах, чем из-за… винных пятен, которые не отстирал разрекламированный порошок. И вообще, если никто не собирался вспоминать этих ребят, какой смысл в табличках с именами?

Гарри невидящими глазами пялится в пустоту. Лицо размягченное, взор затуманен. Грезит небось о новой мини-юбке, в которой Анжела заявилась сегодня в контору. Гарри – агент по недвижимости, что здесь, что прежде, в Лейте. На самом деле и фирма, где он работает, та же самая. Потому мы и оказались в этом городе – Гарри попросил о переводе и согласился на первую подвернувшуюся вакансию. И дай бог здоровья парням из компании «Ваш переезд» – в один день все уладили. Что же до Анжелы и ее юбок, видала я, как они задираются на бедрах, когда та садится… И он еще смеет в чем-то меня обвинять! Ханжа. Можно подумать, сам поступил бы иначе, если б Анжела только ему подмигнула. Я Гарри, признаться, не понимаю, но знаю его как облупленного. И совершенно точно могу сказать, сколько секунд ему потребуется на размышление, чтобы забраться в чужую койку.

Ну наконец наш черед. Мистеру Маклеоду, учителю английского, примерно тридцать. Смазливый, узкоплечий.

– Сэм? Ах да, Сэм! – Он небрежно ведет пальцем по странице журнала.

Провалиться мне на месте – он Сэма напрочь не помнит! Меня, признаться, до сих пор бесят учителя. И до сих пор я боюсь их.

– Ну что ж… Сэм у нас маловато читает, по крайней мере, по школьной программе. Но у него определенно способности к письму. Почерк не слишком аккуратный, но мальчик, бесспорно, смышленый. Одна беда – поведение. Мне даже пришлось отсадить его подальше от друзей. Чтобы они его не отвлекали.

– Друзья? У него есть друзья? А как их зовут?

– Перестань, Роза. Это не наше дело.

– Ты не понимаешь, у меня как гора с плеч! Я страшно переживала, что ему одиноко. Дома ни брата ни сестры, и здесь он новенький. Он же все время сидит у себя в комнате.

– А вы расспросите сына о друзьях.

– Так и сделаю.

– Не будем мы этого делать, – заявляет Гарри. – Оставь бедного парня в покое.

– Словом, Сэм не слишком торопится прочесть книги, которые мы сейчас проходим, – продолжает мистер Маклеод. – А дома он много читает?

– Как вам сказать… Я покупала ему книжки про злых волшебников. А когда он был маленьким, сама много ему читала.

– Сэм читает? – фыркает Гарри. – Как бы не так! Он же вечно торчит за компьютером или перед телевизором. Я его с книгой в руках и не видал. Ни разу. Да и с какой стати ему читать? Я и сам не большой любитель книг, – с гордостью говорит Гарри. – Что толку от этих романов? Роза – да, вот она вечно читает. Женское это дело, чтение, ей-богу.

Повисает пауза, а я мысленно отмечаю: не сообщать Гарри о следующем родительском собрании. И о всех остальных тоже.

Мистер Маклеод вежливо улыбается.

– У Сэма почти каждый день есть домашнее задание по чтению. Для пользы дела было бы неплохо, если бы вы напоминали ему об этом, а возможно, и проверяли, как он его выполнил. Или выделите особое время, когда телевизор и компьютер будут под запретом. Чтобы ничто не отвлекало и не искушало.

– Хорошо, – киваю я.

– Вот и славно. Ну что ж, рад был познакомиться. И не забудьте, пожалуйста, про домашние задания Сэма!

Мы шагаем к машине.

– Маклеод… – задумчиво тянет Гарри. – Интересно, имеет он какое-то отношение к нашей Ане Маклеод?

– Вряд ли, – отзываюсь я. – Здесь этих Маклеодов пруд пруди.

Похоже, он просто помешался на Ане. Забавно.

За ужином Гарри напоминает, что у нас с ним тоже имеется домашнее задание. Аня предписала мне заняться любовью с мужем. Это не домашнее задание, а чистое наказание! Вроде как доедать остывший и подсохший горошек, потому что тебе велено съесть все до последней крошки. Когда ешь через силу, разве не чревато это желудочными коликами? Горошек я ненавижу по сей день и никогда не заставляю Сэма есть. Чудо, что парень у нас до сих пор живой. Я понятия не имею, чем он кормится. У Сэма, похоже, вызывает глубокое отвращение все, к чему я прикасаюсь. Скажу больше: он теперь и меня не выносит. Как это случилось? Когда началось? Не знаю.

А я не выношу Гарри. Только гляньте на него – жует с открытым ртом, жрет как свинья. Сколько раз я пыталась приучить его закрывать рот! В те дни, когда еще воображала, будто сумею что-то в нем изменить. Что он сам захочет измениться – чтобы угодить мне. Ладно, раз он так, то и я так! Черта лысого ему, а не секс!

– Ну что, женушка? – говорит Гарри, дожевывая последнюю картошку. – Будет ночка, а?

И похотливо так поглядывает на меня. Вы только подумайте! Жеребец. Усмехается вроде иронично, а глаза блестят масляно. И это после двадцати двух лет совместной жизни! Даже двадцати четырех, если считать те два года, что мы греховодили до свадьбы. Что правда, то правда – когда-то мне были по душе подобные игрища с Гарри. Тогда я еще не знала его, как сейчас. Я смотрела на него и не чуяла под собой ног. Гарри был пылок. А теперь… даже не теплится. Целоваться с ним противно, и приемчики у него не менялись с тех пор, как он потерял невинность. Но если честно, разлюбила я его не из-за этого. Альпина тоже писаным красавцем не назовешь, и любовник он – так себе, но я готова облизывать его с головы до ног с утра до вечера и с вечера до утра. Я разлюбила Гарри, потому что он постоянно доводит меня до белого каления. Чтобы Альпин вывел меня из себя – да не бывает такого! Мы с ним идеально ладим.

– Иди ты к черту, Гарри!

– Какой удар! Так разохотить старика – и на попятный? Но я умею укрощать дерзких, непокорных жен. А ну, живо на стол!

Тон насмешливый, взгляд похотливый, а слова опереточные. Гарри и сам это понимает, но других, похоже, просто не знает. Мне даже жалко его становится. Жалость пополам с презрением.

– Кто уж тут устоит! – ехидно кривлю губы я.

Он глядит плотоядно, я ехидно ухмыляюсь. Жуть.

– Вот именно. Представляешь, как тебе повезло?

– Такой, стало быть, у тебя подход… ко всему, что движется?

– И признаться, срабатывает безотказно.

– А я отказываюсь. – И я гляжу на него с выражением «отвали и сдохни».

Гарри не сморгнув выдерживает мой взгляд, поворачивается и выходит. Что-то такое в его плечах, в спине, особенно в затылке… Моя стрела попала в цель.

Черт! Иногда мне кажется, я злюсь уже целый век, пытаясь перебороть натуру этого человека, выхолостить его мужественность. Но стоит мне добиться своего, как меня охватывает отвращение к самой себе. Тем не менее, когда Гарри заглядывает на кухню – уже в куртке – и отрывисто бросает: «Пойду выпью пива», я даже не смотрю на него. Только дергаю рукой в его сторону. Словно отмахиваюсь от назойливой мухи.

Наливаю себе бокал красного вина и включаю воду в ванной, которую мысленно до сих пор называю новой. Как и этот дом, как и саму жизнь в Эвантоне. Предполагалось, что все эти «обновки» помогут мне образумиться. Обновки обновками, но толку от них чуть. Если бы все было так просто.

Понимаете, дело не только в том, что Альпин меня поцеловал. Странно, конечно, но я почти физически теперь ощущаю, как утекает время. Особенно когда выношу мусор или мою посуду. Сердце начинает колотиться, словно время иглой вонзается в тело. Как, я опять у раковины?! Целый день пролетел? Если так и дальше пойдет, к завтрашнему утру я окочурюсь. Долгие годы я пребывала в состоянии постоянного ожидания. Жизнь была прекрасна, но каждое утро я просыпалась с предвкушением… чего-то. Я и сама не знала, чего жду, но твердо (до тошноты) была уверена, что оно еще не сбылось и что Гарри не имеет к этому никакого отношения.

Да и как он может иметь какое-то отношение? Гарри и прекрасная жизнь – две полные противоположности.

Вечно первым уходит с вечеринок, ненавидит танцевать, ненавидит книги, ненавидит искусство, ненавидит путешествовать, ненавидит моих родителей, ненавидит тратиться на одежду, ненавидит тратиться вообще. И самое отвратительное: Гарри никогда, ни в малейшей степени не интересовался мной. Он – моя противоположность! Я могла, например, сказать, что весь день пролежала в постели, а ему в голову не приходило поинтересоваться – почему. Или я говорила, что прочитала потрясающую книгу, а он даже не спрашивал, о чем она, не просил дать почитать. Я могла выглядеть как черт или как королева красоты – у Гарри один вопрос: «Когда будем ужинать?»

Он, конечно, оправдывается: нечестно, мол, обвинять его в том, что он – это он, а не кто-то другой. Дескать, я знала, за кого иду замуж. Ну не любит он читать, и никогда не любил. И он вам не экстрасенс – откуда ему знать, что я заболела? И не по вкусу ему иностранная еда – это что, преступление?

Собственно, вот к чему сводятся все наши стычки.

Я. Давай сделаем то-то и то-то, хотя бы для разнообразия.

Гарри. Нет.

Я. Но ты же знаешь – мне это доставит удовольствие. Разве это не достаточно уважительная причина? Всегда мы делаем только то, что ты хочешь!

Гарри. Неправда. Не блажи! Где твоя благодарность?

Я. Значит, не будем делать то-то и то-то?

Гарри молчит. Должно быть, ставит чайник.

Я. Какой же ты, мать твою, самодовольный и эгоистичный козел! Только о себе думаешь!

Брызгаю слюной, щеки красные. Ненавижу себя такой!

Гарри (спокойно). Не преувеличивай. Вечно ты преувеличиваешь.

И после этого мы какое-то время не разговариваем. Ни примирения, ни выяснения отношений. Проходит несколько часов или дней, и мы начинаем вести себя как обычно. До следующей свары. Которая как две капли воды похожа на предыдущую. И так снова и снова, без конца.

Поцелуй Альпина все изменил. Он поцеловал меня, когда однажды вечером, после ужина, мы уходили от них с Сарой. И как-то так вышло, что поцелуй пришелся не в щеку, а в губы. Совершенно случайно. Гарри уже сидел в машине. Обычный дружеский поцелуй, но мы почему-то не сразу оторвались друг от друга. Лишь через пару секунд. Может, через три. Всю дорогу домой в темноте машины я ощущала на губах этот поцелуй, он рос как снежный ком, пока не заполнил меня всю, до кончиков пальцев. Я, конечно, еще раньше запала на Альпина. Болтать с ним одно удовольствие; он перечитал все мои любимые книги; у него имелись все мои любимые диски. Он обожал прогулки, танцы, дружеские попойки. Легко сходился с людьми. А теперь это. Поцелуй, который, по моим ощущениям, следовало бы писать заглавными буквами. ПОЦЕЛУЙ. Хотелось просмаковать его, и в машине я притворилась, что задремала.

Мы встречались тайком. Встречались, где только могли. Я была влюблена по уши, и он тоже. Мы постоянно твердили друг другу об этом. Встречались, когда наши благоверные думали, что мы на работе или ушли по делам. Занимались любовью в своих супружеских постелях и не чувствовали угрызений совести. Это пьянило, проникало в кровь, подчиняло. Я говорила себе: остальное неважно. Я не могла жить без него. До чего же было здорово любить без всяких запретов и преград! Чувства лились рекой и не иссякали. Вероятно, в моем сердце завелся неисчерпаемый родник. Его затворы распахивались настежь, когда я была с Альпином. Дома же захлопывались, оставляя лишь узенькую щелку для тока крови. Ни душевной щедрости, ни искренности. Подлая, злобная баба! Мне становилось жутко стыдно за ту особу, в которую я превращалась рядом с Гарри.

Закончилось все самым банальным образом. Гарри обо всем узнал – прочел мои весьма откровенные электронные письма. И в нашей семейной жизни наступил кризис, какой переживают миллионы семей, подобных нашей, по всей стране, каждый день. Мы оба потеряли аппетит и сон. Гарри вдруг заметил меня, стал интересоваться, что я ношу, куда хожу, с кем встречаюсь. И требовать подробностей. Я, естественно, врала. Уверяла, что это было всего один раз, и давно, и вообще не так чтоб уж очень здорово. Бес попутал по пьяной лавочке… Я еще не решила, как поступлю, и не хотела сжигать мосты.

Ревность пробудила в Гарри интерес ко мне, но слишком поздно. Мы с ним и прежде жили в аду, только он об этом не догадывался, теперь же мы оба были в курсе. Постоянно на нервах, оба рыдали и обвиняли друг друга. Сэму ничего не говорили. Зачем расстраивать парня? Когда тебе четырнадцать, у тебя и без того несладкая жизнь. Мы ругались, плакали, рвали на себе волосы и шипели друг на друга, закрывшись в спальне или во время долгих прогулок вдоль канала.

И в конце концов я отреклась от своего любимого, от своей настоящей любви. Бросила Альпина, как бросают курить, и снова сделалась добропорядочной женой и матерью! Сразу стало скучно и тоскливо, но перспектива развода была слишком пугающей. Да и ради кого я ушла бы от Гарри? Альпин любил меня, но он любил и свою хорошенькую жену Сару. И своих детей. И несметное число родственников. Они каждый год все вместе ездили в отпуск, в какую-нибудь Кеффалонию.[4] Дохлый номер. Я сказала Альпину «прощай», втайне надеясь, что он яростно воспротивится и умчит меня в голубую даль. Но он выслушал меня с явным облегчением и с грустью заметил:

– Наверно, так будет лучше.

– Да. Слишком многое поставлено на карту.

– Все дело в детях.

– Да. В детях.

– И вообще, живи мы вместе, я бы тебя извел.

– Мы бы оба извели друг друга.

Сара ни о чем не догадывалась, и мы притворились, будто ничего не было. И хотя Гарри и словом не обмолвился, перевестись в этот городок он, конечно, согласился исключительно из-за этой истории. Гарри попросил меня никогда не упоминать Альпина. Время шло, никто ничего, слава богу, не узнал, и прошедшее уже казалось сюром. Словно мне все привиделось. До слез хотелось позвонить Альпину, услышать его голос, сказать, как я по нему скучаю… Но я не звонила, а он не пытался связаться со мной. Альпин и Сара пришли к нам на прощальную вечеринку, и он пожал Гарри руку. Ей-богу. И улыбался тепло так, от души. Вот что обиднее всего! У него все распрекрасно, а я осталась в дураках. В дурах.

И вот год и месяц спустя, за триста с лишним километров от того порога, где мы поцеловались, я зажигаю свечу в своей новой ванной. Хочу почувствовать себя дома. Раствориться в пузырьках, благоухающих розой. В открытую дверь плывут баллады Марка Нопфлера и Эмилу Харрис (диск я поставила заранее). Что может быть лучше чуть приглушенного «кантри»! Любуюсь своим телом – при свечах, все в пузырьках, да еще если смотреть без очков, оно очень даже ничего. Гарри ошибается, и эта фарисейка Аня – тоже. Потрясное слово – «фарисейка». Со мной все в порядке. Я не фригидная – как раз наоборот. Просто меня с души воротит, когда ко мне прикасается мужчина, который мне не по нутру. Мне это претит. О, еще одно классное словечко, и как ловко я его ввернула.

– Претит! – произношу я вслух.

Я много читаю, голова чуть не лопается от слов, которых я прежде не слышала и уж тем более не употребляла сама. Я режу лук, жарю фарш, а они сидят у меня в башке и дожидаются своего часа. Обожаю, когда они вдруг выскакивают наружу.

Бедная я, несчастная! Бог свидетель, я хотела бы, чтоб было иначе, но что делать, если я ужасно, ужасно, ужасно устала не любить Гарри. Я состарилась не любя его! Это подтачивает мою жизнь. Ни в какой мелодраме не описать, как это сказывается даже на моем дыхании! И такое ощущение, будто попусту тратишь жизнь. Зазря пропадает в душе то место, где должна обитать любовь. Раньше, до Альпина, я была неудовлетворенной женой и преспокойно жила себе с этим, а теперь я – неудовлетворенная жена, которая больше не может так жить, которая слишком часто вспоминает бывшего любовника, которая выясняет отношения с мужем при посредничестве шотландской польки по имени Аня и которая забывает правильно кормить своего четырнадцатилетнего сына.

Черт, Сэм! Видела я его или нет, когда мы вернулись? Телик в его комнате бубнит, это точно, а его-то самого я видела? Что творится с моим материнским инстинктом? В результате менопаузы вокруг меня возникли некие атмосферные помехи – я не могу принимать сигналы с нормальной четкостью.

– После ванны проверить, как там Сэм, – вслух приказываю я себе. – Расспросить, что он читает по программе. Попытаться поцеловать. Да, вот именно.

Потом я лежу и размышляю о собственном голосе. В нем слышны зрелые годы и легкая степень помешательства.

– Черт, черт, черт.

Побрить, что ли, ноги? А, ну их. Для кого стараться? Вытершись насухо, умащаю кожу лосьоном, особое внимание, задрав подбородок, уделяю лицу. В зеркало не гляжу: пошлите сил, чтоб не сойти с ума![5] Выхожу из ванной, в одном полотенце, и в этот момент объявляется Гарри.

– Роза! Я пришел!

Он всегда кричит, вернувшись домой. В голосе никакой обиды – хозяин воротился! Несломленный и в хорошем подпитии. Тяжело ступая, он вваливается в холл, где стою я, еще слегка лоснящаяся от крема.

– Ага! – Гарри пялится на мои голые руки-ноги.

– Ты дверь как следует закрыл? – хмуро спрашиваю я. – Сквозит.

– Как следует, а то! Тебе холодно? Иди ко мне, я тебя согрею.

Плотнее запахнув полотенце, я по стеночке проскальзываю мимо Гарри.

– Поставь, пожалуйста, чайник, ладно? – Это чтобы сгладить свою подлую шустрость.

В моем гардеробе есть несколько соблазнительных ночных сорочек и очень сексуальное белье. Все подарки. Одну пару французских трусиков подарил Альпин, две-три другие – Гарри. Вот они, в верхнем ящике. По временам меня так и тянет отдать их кому-нибудь или просто напросто выкинуть, но… подумаю-подумаю и оставлю. Кто знает, вдруг пригодятся?

Сегодня, однако, их вид нагоняет тоску. Что, если я уже никогда и никому не захочу понравиться? Что, если отныне и до смертного часа я останусь ледяной недотрогой? Что, если всю оставшуюся жизнь мне придется целовать одного Гарри? Не могу забыть, как было у нас с Альпином. Как я не могла насытиться им. Его поцелуями. Словно открылся ящик Пандоры. И как удовлетвориться чем-то меньшим?

Надо развестись. Или я сдохну.

И вслед за этим другая привычная мысль:

Если мы разведемся, я сдохну.

Лучше уж Гарри, чем призрак одиночества.

– Чайник вскипел! – как обычно, орет Гарри во все горло.

С облегчением в душе – мне снова не удалось сломать его! – запахнувшись в длинный, до самых пяток, старенький халат, направляюсь на кухню.

Муж пододвигает мне чашку с чаем, окидывает взглядом мою задрапированную фигуру и вздыхает сокрушенно:

– Ох-ох-ох, что скажет Аня? Что только она скажет?

– Отвали, Гарри. Я ей скажу, что у меня аллергия на секс. Или просто признаюсь, что ты меня так достал, что меня от тебя с души воротит. И заруби это на своем гребаном носу.

– Как я люблю, когда ты ругаешься!

Я улыбаюсь, но про себя. Это одно из наказаний за то, что он перестал меня привлекать, – я никогда не показываю Гарри, до чего он меня забавляет. Гарри, конечно, засранец, а я – воистину ужасная жена. И… Бог мой! Я опять забыла проведать Сэма.

Глубокой ночью – на часах 3.20, а сна ни в одном глазу – я лежу и мысленно перебираю бесчисленные несчастья, возможно поджидающие меня впереди. И все случаи, когда меня отвергали, все случаи, когда я сама все гробила, всплывают в памяти и, скалясь, приветствуют меня.

Засранец или не засранец – хорошо, что Гарри рядом. Сопит под боком. Черт. В 3.20 ночи любовь как-то неуместна.