Читать книгу Идущие полем - Снежа Каримова - Страница 3

– Семейство робинзонов, – сказал я как-то Гришке.

Мы сидели на подоконнике большого коридорного окна, того самого, которое выходило на крышу веранды, и разглядывали полоску леса вдалеке. На улице было жарко, делать ничего не хотелось.

– Что? Робинзоны? О чем ты? – не понял мой простодушный одиннадцатилетний брат. – Робинзон – это же мужик с необитаемого острова. Да ведь?

Я провел рукой по рассохшейся раме, шелушащейся краской, и белые чешуйки остались на моих пальцах.

– Ты прав. А теперь подумай сам. Живем тут как раз, как на острове. Телевизора нет, книг нет, цивилизации нет.

– Не робинзоны, а староверы, – занудно поправил Гришка. – Робинзон потерялся в море, а мы не потерялись, мы сами ушли.

– Вот уж да, хуже Робинзона, – вздохнул я.

Не знаю, повезло мне или нет родиться старшим ребенком в семье. С одной стороны, за все спрос с меня, с другой – я еще помню то, что Гришка начал уже забывать. Жизнь до острова. Точнее, до поля. Ведь это поле и царь его Анатолий Кусочков завладели нами еще до новоселья в Сером Доме. Поле уже было в нас, когда мы еще держались за город. Поле пришло на место папы. Ведь тогда мы стали беззащитны.

Я достал из кармана маленький складной ножик – папин подарок – и сделал зарубку на раме. Как Робинзон.

Хотя за мной никто не приплывет, не заберет меня на большую землю, но я буду надеяться. Как Робинзон.

– Пойдем радио слушать, – сказал Гришка. – Мама с Анькой уже точно в городе.

Я спрыгнул с подоконника на пол и пошел за братом в жилую, настраивать радио.

Гришка уже пододвинул табуретку к шкафу и снял магнитофон. Я принял его, поставил на стол и стер ладонью пыль.

Наш маленький черный кассетный магнитофон был инвалидом. Как-то он вступил в неравный бой с мамой и лишился антенны. Теперь, когда магнитофонный враг отбывал в город, мы делали калеке протез… из столовой вилки. Это я догадался! Это я такой умный! Мама считает, что даже слишком.

***

Куплен был магнитофон, конечно, для прослушивания песнопений. Мама поставила его на стол, а Гришка ткнул вилку в розетку.

– Нажимай сюда, – сказала мама Аньке.

Анька, стоя коленками на табурете и оперевшись на край стола локтями, протянула тонкий указательный палец и надавила на кнопку. Магнитофон плавно раскрыл рот-подкассетник, требуя добычу.

Анька хохотнула, и мы тоже заулыбались. Больше веселого в тот вечер не предвиделось. Принудительный концерт начался. Заунывные напевы церковного хора, в которых слова превращались в кисель, всегда наводили на меня тоску. Вспоминалось все грустное. Папин уход… Бывшие одноклассники, наш двор. Хотелось плакать.

Мама посмотрела на меня и, видно, обманувшись моим состоянием, погладила по плечу и одобрительно улыбнулась. Сидящий рядом Гришка старался не зевать. А Анька напряженно смотрела на магнитофон, силясь, кажется, разобрать слова, потому что она что-то шептала под нос.

Я пытался как-то мысленно отвлечься, вырваться из удушающего плена голосов и тоже стал сверлить черный цилиндр глазами. Тогда я и понял, что у него же еще есть антенна! А, значит, робинзоны, застрявшие в поле, иногда смогут приобщаться к культуре большой земли. И вот уже песнопения заиграли новыми красками, и в их заунывных стонах я различил напутствие: «Дождись, когда мама уедет в город!»

***

Мама по разным делам время от времени отбывала на большую землю: то оформлять развод, то приватизировать комнаты, то отметиться по безработице. И тогда «Love-радио», «Русское радио» или «Европа-плюс» врывались в Серый Дом.

Мы начинали скакать в бешеных танцах, подпевать, хохотать и драться подушками.

А как-то раз даже пытались курить.

В селе все кругом дымили. Казалось, что даже младенцы в колясках мусолят беззубыми ртами бычки. Шучу, конечно, но наши ровесники уж точно были не ангелами. В свои тринадцать я уже начинал стыдиться, что ни разу не пробовал курить. Но сигарет и денег на сигареты мы, конечно, не имели, друзей я тоже еще не завел, так что мы с Гришкой пытались обойтись подручными средствами.

Я достал с полки жестянку с сушеной травой – заменителем чая: малина, смородина, крапива. Обычный чай, который цейлонский там или индийский, мы не пили. Почему? А потому что когда Исус¹ куда-то там шел, то все травки ему поклонились, а табак, кофе и чай – нет. С тех пор чай в немилости. Такую байку рассказала нам мама.

Хорошо, что малина тогда поклонилась. Я выбрал пару листьев, размял в кулаке и аккуратной полосочкой выложил на обрывок туалетной бумаги. Рядом Гришка делал то же самое, спеша обогнать старшего брата. Он уже сжимал в пальцах мягкую белую самокрутку, набитую сухими листьями.

– Только у печки! – предупредил я торопливого Гришку.

Искра – и сухой дом вспыхнет, как факел.

Мы с Гришкой сели на корточки у железного листа перед печкой и спичками зажгли свои сигареты. Туалетная бумага и листья вспыхнули, пустив едкую густую струю дыма, от которой защипало глаза. Дым горько пах горелой травой. Запах весны. Пока я пытался втянуть в себя этот дым через всю длину самокрутки, то думал, что и табак, и малина ведь листья, а пахнут совсем по-разному. И курить малиновый лист, оказывается, не прикольно.

Позже о табаке сначала я думал так же. Возможно, малиновому листу просто нужно было дать еще один шанс. Глядишь, и вошли бы во вкус.

В тот раз Анька была с нами и неодобрительно косилась на грешных братьев.

– Ох! Если мама узнает! – качала головой она, словно маленькая старушка, теребила кончик длинной русой косы и тревожно поглядывала из окна на дорогу.

Я подошел к ней и приложил указательный палец, пахнущий дымом, к ее губам, а потом хитро подмигнул, схватил ее и закружил под очередной хит, которым надрывалось радио. Анька счастливо захохотала и забыла про свой наблюдательный пост.

А все же сестра знала нашу маму лучше и не зря дежурила у окна.

Так мы и проворонили маму…

Уже потом, остыв и набубнившись вволю, она рассказала нам, почему не уехала в город и неожиданно вернулась. В тот день боженька явно решил проучить нас за мирские песни и грешные самокрутки.

Мама собиралась на большую землю за очередной бумажкой. Погода хмурилась, тучи набухли, но дождь, к ее огорчению, так и не пошел. Тогда она вздохнула, надела рюкзак и зашагала через поле. Мы втроем стояли у окна и провожали ее взглядом: голова повязана платком, трикотажная серая кофта с длинными рукавами, не смотря на жару, юбка до земли – хорошо все-таки родиться парнем и не подметать пыль подолом. Когда мамина фигура растворилась вдали, мы предались веселью. А мама тем временем продолжала свой путь: через деревню в село, на автобусную остановку.

Утром ей, как всегда, нездоровилось. Она не завтракала, жаловалась на дурноту, но бумажки сами себя не подпишут, вот и пришлось все-таки собираться и ехать.

Преодолев длинный путь до остановки – немного дальше нашей дороги в школу, – когда отступать уже было некуда, мама решила выздороветь. А со здоровьем вернулся и аппетит. Она зашла в магазин, который был тут же рядом, и купила бананы. Поставив рюкзак на скамейку под железной крышей остановки, мама стала чистить банан. Тут и автобус подошел.

«Если успею съесть до отхода автобуса, значит поеду, а если нет – то бог уберег», – рассудила мама-фаталистка.

Автобус подобрал всех желающих и покатил дальше, унося ответственных людей в город, а мама с бананом остались.

Она вздохнула, выкинула кожуру в мусорку и отправилась домой, где счастливо бесились те, кого бог в этот день не берег.

И пока мама шла обратно, на краю поля, читай, на краю земли, где тишину, обычно, нарушали только щебет птиц, кузнечики да звон колоколов, в тот час Сердючка бодро скандировала: «Хорошо! Все будет хорошо!»

Гришка в мамином платке, повязанном вокруг бедер, пел в расческу. Я же, как чел более брутальный, дудел в воображаемую трубу. Анька изображала наших фанатов – старательно хлопала в ладоши, прыгала и визжала.

И тут мама показалась в дверях. Музыка сразу померкла, словно задушив саму себя, тихонько скуля: «Ой, чувствую я девки загуляяяаааюуууу…»

Мама фурией налетела на магнитофон и выломала антенну. Анька в ужасе притихла на кровати, свернувшись в клубок. Но мама решила, что с такой оравой грешников за раз ей не справиться, поэтому процедила, глядя на меня с Гришкой.

– Идите к батюшке за епитимьей.

Гришка выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице, словно спешил исцелить свою душу. Я двинулся за ним, наоборот, медленно и считая ступени. Их было тринадцать. Несчастливое число.

На улице, прислоненный к серой деревянной стене, стоял верный «Аист», найденный тут же в доме, в хламовнике на втором этаже. Я любил этот велосипед и, мне казалось, что он отвечал мне взаимностью. Все это время он ждал здесь, всеми забытый, словно брошенный пес. А я дал ему шанс быть снова нужным – смазал цепь, помыл раму и седушку, накачал шины – и вот он снова в деле.

Я потянул велосипед за руль, перекинул ногу и медленно закрутил педали. Гришка привычно вскочил на багажник и, словно краб, стал отталкиваться ногами, помогая мне разогнаться.

Дом Кусочкова был относительно недалеко, в деревне, которая начиналась сразу за полем. Из-за него же мы и переехали. Чтобы быть ближе к батюшке. Но я все-таки радовался, что хотя бы поле разделяло нас.

Ладный двухэтажный коттедж священника выделялся среди простых деревенских домов. Видно дома раздаются по святости. Тогда Серый Дом мы точно заслужили.

Я нажал кнопку звонка, и дверь открыла матушка Варвара. На ее молодом румяном красивом лице сияла вежливая улыбка. Но увидев наши виноватые физиономии, она тоже вмиг стала серьезной и без разговоров впустила в дом.

Отец Анатолий был на кухне и чаевничал (тоже, наверное, малиновыми листами).

Если встретить Кусочкова в городе, то сложно будет признать в нем священника, особенно старообрядческого. Рясу он надевал только в церкви, косоворотку не носил, а ходил в обычной рубашке. Волосы цвета соли с перцем зачесывал назад, обнажая высокий лоб, и имел вид, скорее, интеллигентного преподавателя ВУЗа, чем священника. Бороды лопатой тоже не было. Да и вообще никакой бороды. Но это другая история.

– Отче, мы согрешили, слушали радио… – заунывно начали мы с Гришкой каяться сразу с порога.

Кусочков отвлекся от чашки и почесал голый подбородок, соображая. Епитимия зависела от прегрешений и фантазии священника: земные поклоны, молитвы, духовное чтение, дополнительные дни поста. Вообще-то дело это было добровольным, но разве кто-то нас спрашивал.

Самую большую епитимию на меня наложили позже – год питаться отдельно от всех и дополнительно поститься по понедельникам. Но на этот раз Кусочков проучил нас довольно мягко. Мы с Гришкой тихо радовались, что дым от наших самокруток к приходу мамы уже выветрился, а, значит, грешны мы были только за радио. Не пойман, не вор, как говорится.

Так что мы отделались дополнительными тремя лестовками земных поклонов перед сном в течение недели. У лестовки – староверских четок – сто девять «ступеней», всего, получается, триста двадцать семь штрафных поклонов. Ерунда. Видали и похуже.

– И не думайте о епитимье, как о наказании, – поучал Кусочков. – Это духовное лекарство, борьба со страстями. Вы врачуете раны, оставленные в душе грехом. Епитимия дает вам силы для истинного покаяния, для духовного возрождения.

Так что, в конце концов, души мы свои исцелили, и даже тела в этот раз не пострадали (у мамы была тяжелая рука). А вот радио… Без антенны из магнитофона лились лишь заунывные голоса церковного хора.

Мы переживали утрату антенны, а Анька переживала наказание и нашу шалость. Она добровольно (вот дурочка!) «врачевалась» с нами духовно, отсчитывая штрафные поклоны, и предупредила нас, что отныне не будет больше прикрывать наши грехи.

Суровая Анька, семилетняя Анька, поджимающая пухлые губы и вещающая о грехах, расстраивала меня больше, чем потеря антенны.

В этот раз мы с Гришкой были побеждены, но не сломлены. И когда мама в очередной раз отправилась в город уже вместе с Анькой, снаряжать нашу первоклашку в школу, мы принялись за эксперименты.

Я аккуратно вывинтил остатки антенны и стал думать, чем же из подручного материала можно заменить эту жизненноважную часть. Научно-техническая беседа с Гришкой велась за ужином под вареную картошку, щедро посыпанную солью и сдобренной растительным маслом. Вдруг меня осенило. Я вытер стальную вилку о край скатерти и аккуратно приладил ее вместо антенны. И чудо свершилось! Сердючка вновь запела нам, что все будет хорошо.

Теперь я и не сомневался, считал дни до школы и думал, что вот когда наступит раздолье и свобода. Я ошибался. Школа готовила свои испытания.