Читать книгу Эркюль Пуаро и Шкатулка с секретом - Софи Ханна - Страница 6

В своей жизни – как личной, так и профессиональной – я не раз сталкивался с одним феноменом: повстречав большую группу людей впервые, я всегда почему-то знаю, с кем из них мне будет легко и приятно общаться, а с кем – нет.

Вот почему, когда, переодевшись к обеду, я спустился в гостиную и застал там большое общество, то сразу понял, что мне надо держаться ближе к тому юристу, о котором уже говорил мне Пуаро, – к Гатерколу. Его рост оставлял далеко позади обычное представление о том, что такое «высокий мужчина», и он стоял, слегка ссутулившись, точно надеялся таким образом приблизиться к уровню окружающих.

Не ошибся Пуаро и в другом: Гатеркол действительно выглядел так, словно ему было неуютно в собственном теле. Его руки висели как плети, и каждый раз, стоило ему шевельнуться хотя бы немного, они вздрагивали и мотались из стороны в сторону так, что казалось, будто он резким и неуклюжим движением пытается стряхнуть с себя нечто невидимое для окружающих, то, что прилепилось к нему и не дает покоя.

Он не был красив в обычном смысле этого слова. Его лицо напоминало морду верного пса, которого часто пинает хозяин и который уверен, что это повторится еще не раз. В то же время это было лицо очень умного, умудренного жизнью человека, каких я немного видел на своем веку.

Остальные не знакомые мне люди, наполнявшие теперь комнату, тоже более или менее отвечали тем портретам, которые нарисовал Пуаро. Леди Плейфорд, войдя, принялась рассказывать длинный запутанный анекдот, ни к кому особенно не адресуясь. Предчувствия меня не обманули – она оказалась внушительной особой с громким, хотя и довольно мелодичным голосом и прической вроде Пизанской башни из кудряшек. Следом за ней появился адвокат-гора Орвилл Рольф; потом – виконт Гарри Плейфорд, светловолосый молодой человек с плоским квадратным лицом и дружелюбной, хотя и слегка рассеянной улыбкой – как будто однажды ему в голову пришла очень удачная мысль, которая его развеселила, но как-то ускользнула из его памяти, и он все пытается ее вспомнить. Его жена Дорро была высокого роста, чертами лица напоминала хищную птицу и имела длинную шею с глубокой ямкой у основания. В эту ямку запросто встала бы чайная чашка и оставалась бы там без всякого риска упасть.

Последними в гостиной появились секретарь леди Плейфорд Джозеф Скотчер и темноволосая, темноглазая женщина. Судя по тому, что она ввезла Скотчера в комнату в инвалидном кресле, это была сиделка Софи Бурлет. У нее были скромные манеры и добрая, но какая-то рабочая улыбка, словно ее обладательница решила, что именно такое выражение лица будет при данных обстоятельствах уместнее всего. В этой комнате она была единственной, к кому я не задумываясь обратился бы с любой проблемой практического свойства. Еще я обратил внимание на небольшую стопку бумаг, которые она принесла под мышкой и при первой же возможности положила на маленький столик у окна. Оставив их там, подошла к леди Плейфорд и что-то ей сказала. Та взглянула на столик с бумагами и кивнула.

Я невольно задался вопросом, уж не взяла ли на себя Софи Бурлет и секретарские обязанности Скотчера, ввиду пошатнувшегося здоровья последнего. По крайней мере, одета она была скорее как секретарша, чем как сиделка. Все женщины в гостиной были в вечерних платьях, и только Софи выглядела так, словно ее ожидала важная деловая встреча.

Физически Скотчер являл собой полную противоположность своей сиделке – все, что у той было темным, у него было светлым. Волосы цвета золотой канители, совершенно белая кожа. Черты лица деликатные, почти девичьи, сам весь хрупкий: угасающий ангел, да и только. Мне стало любопытно: неужели он мог выглядеть иначе, когда здоровье ему еще не изменило?

Довольно быстро мне удалось занять место напротив Гатеркола, и вскоре мы уже были знакомы. Юрист оказался куда общительнее, чем можно было предположить, глядя на него издали. Он рассказал, что открыл для себя книги Этелинды Плейфорд о Шримп Седдон еще в приюте, где провел почти все детство, и что теперь он ее адвокат. Я заметил, что Гатеркол говорит о ней с почтительным восхищением.

– Вы, кажется, очень ее любите, – заметил я в какой-то момент, а он ответил:

– Ее любят все, кто читал ее книги. Иначе и быть не может, ведь она гений.

Я тут же вспомнил сержанта Бестолковсона с инспектором Оллухсом, но благоразумно решил, что критиковать творчество хозяйки дома в ее присутствии не слишком дальновидно, и оставил свои замечания при себе.

– Множество усадеб и больших домов, принадлежащих английским семьям, были сожжены в ходе недавних… э-э-э… беспорядков в окрестностях.

Я кивнул. Мне, как англичанину, приехавшему погостить в Клонакилти, не очень-то хотелось обсуждать этот вопрос.

– Но к Лиллиоуку никто даже близко не подошел, – продолжал Гатеркол. – А все потому, что книги леди Плейфорд широко известны и любимы многими настолько, что даже беззаконная орда не нашла в себе достаточно наглости, чтобы покуситься на ее дом, – или, по крайней мере, послушалась совета более мудрых и опытных людей, тех, для кого имя Этелинды Плейфорд кое-что значит.

Это показалось мне маловероятным. Что это за беззаконная орда такая, которая меняет свои планы и отказывается сеять хаос и разрушение из-за какой-то Шримп Седдон и кучки ее выдуманных дружков? Неужто эта самая Шримп и впрямь так влиятельна? А ее жирная, лохматая псина Анита может заставить обозленного повстанца улыбнуться и забыть свои обиды? Я сомневался в этом.

– Вижу, что не убедил вас, – сказал Гатеркол. – Но вы забываете, что люди встречают персонажей Этелинды Плейфорд в совсем юном возрасте и влюбляются в них, будучи еще детьми. А такие привязанности сохраняются на всю жизнь, и никакие политические взгляды им не помеха.

Это говорит сирота, напомнил я себе; ведь он рос в приюте, где Шримп Седдон и компания были его лучшими, а возможно, и единственными друзьями, почти семьей.

Сирота…

Меня вдруг осенило, что я нашел еще одну связь между кем-то из гостей Лиллиоука и смертью. У Майкла Гатеркола умерли родители. Интересно, знает ли об этом Пуаро? Хотя он ведь и так уже нашел связь – через специализацию фирмы Гатеркола. И потом – какой же я идиот! – разве на свете найдется хотя бы один человек, у которого никогда не умирали бы родственники? Так что идея Пуаро о сборище людей, так или иначе одержимых смертью, просто нелепа, решил я.

Гатеркол отошел, чтобы наполнить свой стакан. Рядом со мной Гарри Плейфорд увлеченно рассказывал Орвиллу Рольфу о таксидермии. Мне не улыбалось в подробностях выслушивать его отчет о пошаговом превращении трупа животного в чучело, так что я пересек комнату и стал прислушиваться к разговору Кимптона и Пуаро.

– Я слышал, вы придаете большое значение психологии преступника в процессе раскрытия преступлений, верно?

– Да.

– А! Позвольте с вами не согласиться. Психология – субстанция скользкая. Никто даже не знает наверняка, существует она вообще или нет.

– Существует, месье. Позвольте вас заверить, психология действительно существует.

– Вот как? Не стану отрицать, что в головах людей есть мысли, это факт; однако идея, будто кто-то может сделать некие решительные выводы о действительном происшествии, основываясь лишь на своих предположениях о том, какие мысли бродят в голове у преступника и почему, с моей точки зрения, нелепа. И пусть даже сам преступник подтвердит потом вашу правоту, пусть он скажет что-то вроде: «Так оно и было. Я сделал это потому, что с ума сходил от ревности, или потому, что старушка, которую я пришил, сильно напоминала мне няню, которая обижала меня в детстве», – разве можно быть уверенным в том, что мерзавец говорит правду?

При этих словах Кимптон то и дело сверкал глазами, словно каждая вспышка придавала его аргументам незыблемость. Судя по его тону, собственная мысль приводила его в такой восторг, что он собирался развивать ее и дальше. Вспомнив слова Клаудии о том, что ему удалось завоевать ее дважды, я невольно подумал, уж не присутствовал ли тут некий элемент запугивания. Конечно, она не производит впечатления женщины, которую легко принудить к чему бы то ни было, и все же… в неколебимой и высокомерной решимости Кимптона любой ценой добиться победы, доказать свое превосходство, утвердить свою правоту мне чудилось что-то устрашающее. Так что кто знает, быть может, послушать рассказ Гарри о том, как он вынимал мозг из черепа леопарда, было бы приятней.

Из затруднения меня выручил Джозеф Скотчер, которого подкатила ко мне в инвалидном кресле Софи Бурлет.

– А вы, наверное, Кэтчпул, – доброжелательным тоном начал он. – Мне прямо-таки не терпелось с вами встретиться. – Он протянул руку, и я пожал ее осторожно, как мог. Однако его голос оказался сильнее, чем можно было ожидать. – Похоже, вы удивлены тем, что я знаю, кто вы. Но я о вас слышал, конечно. Убийства в отеле «Блоксхэм», Лондон, февраль этого года.

Мне показалось, что я получил пощечину. Бедняга Скотчер, если бы он знал, какое впечатление произведут его слова…

– Простите, я не представился: Джозеф Скотчер. А это светоч моей жизни – моя сиделка, мой друг и талисман удачи, Софи Бурлет. Это благодаря ей, и только ей, я еще здесь, с вами. Пациент, которому повезет заполучить Софи в сиделки, практически не будет нуждаться в лекарствах.

От такого обилия комплиментов на глазах молодой женщины выступили слезы, и она вынуждена была отвернуться, чтобы скрыть их. «Она его любит, – догадался я. – Она его любит, вот почему ей так тяжело».

Скотчер продолжал:

– У Софи есть маленькая хитрость, которой она удерживает меня в живых, – она отказывается выйти за меня замуж. – И он подмигнул мне. – Вы же понимаете, что я не могу спокойно умереть, пока она не согласится.

Когда Софи снова встретила мой взгляд, ее щеки горели ярким румянцем, но профессиональная улыбка была уже на месте.

– Не обращайте внимания, мистер Кэтчпул, – сказала она. – По правде говоря, Джозеф еще никогда не делал мне предложения. Ни одного раза.

Скотчер засмеялся:

– Только потому, что я не решаюсь опуститься пред нею на одно колено – а вдруг без посторонней помощи я уже не встану? Это солнце опускается и снова встает как заведенное, а для меня в моем состоянии это уже трудно.

– Ты в любом состоянии светишь для меня ярче любого солнца, Джозеф.

– Теперь вы понимаете, о чем я, Кэтчпул? Ради такой девушки стоит жить, хотя бы и с одной почкой.

– Прошу меня простить, джентльмены, – сказала Софи. Она отошла к столу у окна, села и занялась бумагами, которые положила на него раньше.

– Ну, до чего же я самодовольный болван! – обругал себя Скотчер. – Какой вам интерес говорить со мной о моих почках, когда мне и самому куда любопытнее было бы расспросить вас о вашей работе. Вам ведь, наверное, так непросто. – И он кивнул на Пуаро. – Мне было очень неприятно читать в газетах, как они вас ругают. Разве можно было не заметить той важной роли, которую вы сыграли в распутывании Блоксхэмского дела? Надеюсь, вы не возражаете, что я так говорю?

– Вовсе нет, – вынужденно солгал я.

– Понимаете, я все о нем читал. Все, что писали в газетах. Оно меня просто заворожило – а без вашей блистательной догадки на кладбище его вообще никто никогда бы не распутал. Мне странно, что газетчики почему-то не обратили на это никакого внимания.

– Ну, в общем-то, вы правы, – промямлил я.

Скотчер не оставил мне выбора – я снова вынужден был вспоминать ту жуткую историю, которую журналисты окрестили «Убийствами под монограммой» и которая, несомненно, будет так называться и впредь. Это дело блестяще распутал Пуаро, но, к несчастью, оно привлекло слишком много общественного внимания – к несчастью для меня, я хочу сказать. Пуаро вышел из этой кампании с честью, чего отнюдь не скажешь обо мне. Газетчики обвинили меня в несоответствии моей должности полицейского детектива; по их мнению, я только и делал, что полагался на Пуаро, который в конце концов и вывел меня из моего затруднения. И подумать только, что я сам дал им против себя все козыри: в одном интервью я, по наивности, заявил, что без помощи Пуаро совсем пропал бы, и это тут же напечатали во всех газетах. В редакции полетели гневные письма с вопросами: почему-де Скотленд-Ярд держит на службе такого детектива, как Эдвард Кэтчпул, если тот не может провести расследование без помощи друга, который к тому же даже не полицейский? Короче говоря, пару-тройку недель мое имя не склонял только ленивый, а потом обо мне благополучно забыли.

После того случая – как я, неожиданно для себя, рассказал Джозефу Скотчеру – судьба снова свела меня с делом об убийстве, разрешить загадку которого я не смог, сколько ни бился, и в тот раз газеты хвалили меня ровно за то же самое, за что прежде поносили, – неотступное следование своему долгу и настойчивость в поиске ускользающей истины. Я с изумлением читал колонку писем в газете, где люди теперь называли меня героем, смелым парнем и совестливым служакой – таково теперь было общее мнение обо мне.

Из всего этого я сделал один-единственный вывод: лучше терпеть неудачу в одиночку, чем преуспевать с помощью Пуаро. Потому-то я и начал избегать его (правда, этим фактом я не поделился с Джозефом Скотчером): боялся, что не удержусь и спрошу у него совета по тому делу, которое так и не распутал. Судите сами: ну как я мог объяснить все это Пуаро, ни словом не упомянув о самом деле?

– Уверен, что не один я, а многие обратили внимание на то, как паршиво обошлись с вами в газетах, и сочли это несправедливым, – сказал Скотчер. – Мне жаль, что я сам не собрался написать тогда в «Таймс», как хотел, но…

– Вам теперь надо больше заботиться о себе, а не волноваться из-за чужих неприятностей, – возразил я.

– Все равно знайте, что я ваш искренний поклонник, – сказал он с улыбкой. – Я бы ни за что не поставил на место тот кусок головоломки так изящно, как это сделали вы. Мне просто в голову не пришло бы подобное, да и большинству людей тоже. У вас явно незаурядный ум. Как и у Пуаро, впрочем.

Смущенный такой похвалой, я поблагодарил его. Я, конечно, знал, что ум у меня вполне заурядный и что Пуаро решил бы эту загадку даже без моего маленького прозрения, рано или поздно, – и все же доброта Скотчера меня растрогала. Больше того, факт, что сам он находился в тот момент при смерти, делал его похвалу еще более ценной. Признаться, я чуть не всплакнул.

Вдруг голоса вокруг нас стихли один за другим, и комнату затопило молчание. Я обернулся: в дверях стоял Хаттон, дворецкий, с таким видом, словно ему было известно нечто крайне важное, чем он, однако, ни в коем случае не мог поделиться с нами.

– О! – воскликнула леди Плейфорд, которая в этот момент стояла у письменного стола рядом с Софи. – Хаттон пришел объявить – точнее, услышать, как я объявлю, – что обед подан. Спасибо, Хаттон.

Дворецкий, казалось, был смертельно оскорблен, услышав, что хозяйка подозревает его в намерении проговориться в присутствии стольких людей. Он слегка поклонился и вышел.

Когда все направились к двери, я решил немного задержаться. Оставшись в комнате один, подошел к столу. Лежавшие на нем страницы были неразборчиво исписаны от руки, но мне все же удалось разобрать в нескольких местах имя «Шримп». Писавший пользовался чернилами двух цветов: синего и красного, обводя синие слова красными кружками. Судя по всему, Софи Бурлет действительно исполняла обязанности секретаря при леди Плейфорд.

Я прочел одну строку, где говорилось примерно следующее: «Шримп клочок урезать рацион и парашюты». Или «паразиты»?

На этом я сдался и последовал за остальными в поисках обеда.