Читать книгу Кровавые сны - Станислав Блейк - Страница 8

Вокруг Антверпена давно уже вырубили все леса, и метаморфы приспособились охотиться на землях монастыря целестинцев, расположенного в полулье от городских стен. Изрядно поужинав кроликами, расплодившимися в монастырских огородах, темная пантера и ее пятнистый детеныш не спеша вылизались, после чего перемахнули монастырскую ограду, чтобы возвратиться в город. Снег, обильно шедший накануне, прекратил выпадать, сменившись морозом, и сами метаморфы видели, что следы, оставляемые ими на белом, могут их выдать.

Но что они могли поделать с этим?

Наутро, вместо того, чтобы идти в школу, юный ван Бролин помчался мимо дома Гильдий, вдоль канала Ваппер, свернул у церкви Святого Якова и по узким ступенькам взбежал на городскую стену. Это место было расположено ближе всего к целестинскому монастырю, и Феликс хотел понаблюдать, не привлекут ли кого-нибудь непривычные следы на снегу между городом и обителью. Вскоре он уже жалел, что променял занятия в натопленном классе на хождение взад-вперед по продуваемой холодным ветром куртине. Прошел час, мальчик сильно продрог и собрался уже покинуть свой наблюдательный пост, как на дороге показался отряд испанских пикинеров. Одетые слишком легко, в тонкие сапоги и оборванные плащи, с нелепыми в морозную погоду кабассетами на головах, воины короля Филиппа производили настолько жалкое впечатление, что впору было им посочувствовать. Однако Феликс всегда помнил, какого низкого мнения был о вояках его покойный отец, а солдаты герцога Альбы, о которых по Нижним Землям ходила самая дурная слава, только усиливали неприязнь молодого ван Бролина к сословию военных. Вскоре солдаты скрылись за бастионом, а из обители выехали какие-то монахи на мулах и потрусили не в Антверпен, а куда-то по западной дороге, в сторону Зеландии.

Мир так велик, думал десятилетний ван Бролин, подпрыгивая и растирая нос замерзающими ладонями в зимних перчатках, я, наверное, беспримерно глуп, если думаю, что могу предугадать в нем хоть что-то. Кто все эти люди, бредущие или едущие верхом вдоль стен? У каждого из них своя судьба, свои стечения обстоятельств, которые в такой морозный день заставили их покинуть обогретые дома, казармы или кельи, чтобы с неведомыми целями привести их сюда, под стены города. Ведет ли их долг, или привычка, или стремление заработать немного монет, все они определенно умнее мальчика, который точно ничего не добьется, а только отморозит пальцы, если будет продолжать здесь стоять. Колокол Святого Иакова пробил еще один час, и окончательно разуверившийся в осмысленности сегодняшнего прогула, Феликс вернулся домой, по пути попросив хлопотавшую внизу тетку налить ему чашку горячего молока.

Естественно, он не мог знать, что путь от Антверпена до замка Соубург и возвращение назад займет у монахов намного больше времени, чем достанет у него сил выдержать на холодной крепостной стене. Услышав рассказ о странных следах на снегу, Кунц Гакке кликнул фамильяра, баска Маноло, и наказал ему разыскать пропадающего невесть где отца Бертрама, с тем, чтобы на рассвете отряд был готов выступить.

Спустившись в подвал замка, инквизитор велел стражникам открыть камеру, в которой на грязной соломе лежал седой узник, одетый в одну лишь длинную накидку из грубой мешковины. Руки заключенного были прикованы цепью к стальному кольцу в стене таким образом, чтобы он не мог дотянуться до собственного лица. Причиной этому был стальной шар во рту несчастного, державшийся на двойном кожаном ремешке, закрепленном вокруг головы. Скованные за спиной руки не позволяли заключенному извлечь изо рта кляп.

– Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь, Иоханн, – инквизитор, одетый по-дорожному, присел на корточках и расслабил кожаные ремни, на которых держался всунутый в рот стальной шар. – Ты сожалеешь, что тебя не сожгли, потому что, хоть это и неприятно, зато куда быстрее заканчивается, чем нынешнее мучение, которому нет конца. Я прав?

С этими словами Кунц рукой в кожаной перчатке освободил узнику рот и откинул кляп на ремешках под ноги стражнику. Некоторое время скованный человек ощупывал языком остатки зубов, десны и нёбо. Потом, будто бы через силу, проговорил:

– Зачем ты пришел сюда?

– Чтобы отвечать на твои вопросы, Иоханн, – сказал без всякого выражения Гакке. – Настал тот самый момент, который я предвидел, отделяя тебя от остальных приговоренных к смерти.

– Для чего тебе понадобился метаморф? – узник явно не утратил способности соображать, и это порадовало инквизитора.

– Сейчас тебе дадут немного еды и питья, – сказал Кунц. – Потом отправимся в одно место, где потребуется узнать твое мнение. Будешь у нас expertus, Иоханн. Если твоя помощь окажется полезной, а поведение в ходе расследования образцовым, то в эту камеру ты больше не вернешься. Не стану лгать, что ты получишь свободу. Твой status останется довольно-таки низким. Но ты займешь достойную комнату в этом замке, будешь поставлен на довольствие, и, со временем, возможно, станешь одним из полезных слуг Святой Инквизиции.

– Щедрое предложение, – мрачно произнес узник. – После того, как вы истребили всю мою стаю, надо обладать воистину извращенным разумом, чтобы предложить мне стать псом доминиканских палачей.

– Мы служим королю Филиппу и подчиняемся Верховному Инквизитору Испании, дону Диего Эспиносе, а также Святой Конгрегации по делам веры в Риме. Не все у нас доминиканцы, если это для тебя важно, – сказал Кунц Гакке. – Так что, идешь ужинать, или засунуть кляп тебе обратно в пасть?

Выехали затемно. Кони вначале волновались, почуяв запах оборотня, но после парома, где всем пришлось стоять рядом, ожидая переправы, привыкли. Иоханн сидел на смирном стареньком муле, которому вообще было все равно. Энрике, больной, в лихорадке, остался в замке, так что фамильяры были представлены одним флегматичным Маноло, по которому было вообще непонятно, слышит ли он разговор между святыми отцами, а, если да, то понимает ли сказанное. Отец Бертрам страдал с похмелья. В последнее время Кунц заметил, что компаньон его все реже заканчивает день вообще без выпивки. Временами казалось, что после событий в Гронингене из отца Бертрама будто бы невидимая рука извлекла стержень. Тот самый, без которого рассудок инквизитора мог не выдержать испытаний, в изобилии валившихся на служителей Святого Официума в Нижних Землях.

– Наши враги, – говорил Кунц, обращаясь к Иоханну, – представляют дело таким образом, будто бы народ имперских провинций, все его сословия, ненавидят Святую Инквизицию, чают от нее избавиться и стереть память о ней.

– А вы, стало быть, утверждаете, что это неправда, – аккуратно подстриженный и одетый оборотень производил благообразное впечатление, хотя, если присмотреться, взгляд его был совсем не добр, а в суровых чертах скрывалась, возможно, жестокость.

– Если бы это была правда, отчего тогда столько людей бегут к нам, чтобы рассказать о колдовстве, ведьмовских шабашах, случаях порчи, ереси, кровосмесительства и содомии?

– Да по той простой причине, святой отец, что рекомые рассказчики рассчитывают получить десятину от конфискованного имущества еретика. И вам это известно более чем кому-либо другому.

– И ты утверждаешь, что всего мною перечисленного списка богопротивных ересей и отклонений на деле не существует?

– Не стану спорить со специалистом, – гадко ухмыльнулся оборотень, – замечу лишь, что, если бы меня, в самом деле, интересовала истина, я задался бы различными вопросами, ответы на которые могли бы развеять мои сомнения.

– И что это были бы за вопросы?

– Около столетия назад был издан знаменитый «Молот ведьм» святых отцов Крамера и Шпренгера, – сказал Иоханн. – Как вы объясните, почему с тех пор в Германских Имперских землях было обвинено и приговорено к сожжению несколько тысяч колдуний, ведьм и волшебниц, а в Испании даже захудалую ведьмочку не то что не сожгли, но, кажется, даже не обнаружили? Это, несмотря на тысячи уничтоженных по обвинениям в ересях, тайном иудействе и мусульманстве.

– И как ты объясняешь эту загадку? – Кунц с тревогой посмотрел на отца Бертрама, до сих пор не проявившего никакого интереса к спору, который в прежние времена обязан был привлечь его внимание.

– Ответ, я думаю, скрывается в политике, – в тоне Иоханна сквозило самодовольство, будто бы ему одному открылась великая истина. – Торквемада имел задачу извести под корень всех нехристей, вот он и передал своим последователям эстафету истребления тех, в ком текла ненавистная кровь. А в странах Севера все вокруг и так были давние христиане, значит, показать свою значимость вы, доминиканцы, могли, выдумывая всякие порчи, колдовство, пугая людей ведьмовскими шабашами, происками врага рода человеческого и отравлениями колодцев.

– Все это звучало бы куда как веско, – ухмыльнулся инквизитор, – если бы говорил какой-нибудь Эразм из Роттердама, но не доказанный проклятый ликантроп, из милости оставленный в живых одним из тех самых доминиканцев.

– Эх, святой отец, – в досаде покачал седой головой Иоханн, – вольно вам представлять дело так, будто в нас, метаморфах, зверь грозит человеческой природе. Будто бы, вырвавшись на волю, сей животный дух уничтожит самое главное чувство самосохранения, присущее любой обитающей на Земле теплокровной твари. Какая злонамеренная глупость! Ведь даже простые лесные и полевые звери боятся приближаться к человеческому жилью, обходят лесников и дровосеков, углежогов и сборщиков хвороста. А уж облагороженные человеческим разумом и умеющие принимать облик Людской, известно по чьему образу и подобию созданный, метаморфы и вовсе являются одаренными свыше и благословенными существами, а никак не жестоким отродьем сатаны!

– Ни один защитник князя тьмы не мог бы быть более убедительным, – прокаркал Гакке, которому общение с просвещенным собеседником изрядно скрашивало дорогу. – В отношении ведьм, колдунов и вампиров у тебя найдутся не менее убедительные оправдания?

– Испокон веков те, кого нынче называете вы ведьмами, лечили людей, обихаживали скот, временами, правда и наводили порчу, составляли зелья, лишающие мужские чресла сил, а жен делая бесплодными. Поэтому каждый отдельный случай волшебства и ведовства следует разбирать со всем тщанием, дабы справедливость, а не темная злоба и клевета торжествовать могли.

– Вот, отец Бертрам! – Инквизитор не оставлял надежды расшевелить компаньона. – Если закрыть глаза, забыть, с кем разговариваем, то легко представляется, по меньшей мере, декан факультета канонического права из Левенского университета.

– Декан права, который ночами душит ягнят в овчарне, – наконец-то на бледном лице Бертрама появилась слабая улыбка. – Будто бы сошел с полотна великого Иеронимуса из Хертогенбосха[8].

– Забить ягненка, содрать с него шкуру, сварить его, или зажарить на вертеле, будет куда как человечнее, нежели просто загрызть и съесть целиком! – нимало не смутился Иоханн.

– Восхитительная непосредственность, – отозвался отец Бертрам. – Кровососам тоже найдется у вас оправдание?

– Не напомните ли, когда Святая Инквизиция в последний раз привязывала к столбу настоящего вампира? – спросил Иоханн.

– Такие события описаны, – сказал отец Бертрам. – Самым известным, пожалуй, был позор французской ветви дома Монморанси, случай барона Жиля де Рэ.

– То есть, сами вы, святые отцы, расследовавшие тысячи случаев разнообразных ересей, ведьмовства и оборотничества, так ни разу и не столкнулись с настоящим кровопийцей?

– Не приходило ли вам в голову, что именно наша неусыпная бдительность стала причиной тому, что вампиры и упыри, то ли попрятались и довольствуются свиной кровью…

– То ли предпочли удалиться с нашего пути, хотя бы в ту же Францию, – продолжил мысль друга Бертрам Рош. – Ведомо мне, что податные ведомости парижского прево за прошедший год содержат отчеты о налогах, уплаченных более чем двумя тысячами колдунов, звездочетов, алхимиков, ворожей, астрологов, гадалок, изготовителей амулетов и заклинаний. Вот уж где без усилий затерялись бы десяток-другой вампиров, или сотня оборотней.

– Вы заставляете меня мечтать о том, чтобы оказаться к югу от Шельды, – оскалился Иоханн.

– Тебе дан лишь один шанс, – строго вставил Кунц Гакке. – Последний. Других попыток не будет.

– Я сделал свой выбор, – кивнул Иоханн. – Самоубийство, как я, кажется, говорил, чуждо звериной природе метаморфов.

Несколько братьев-целестинцев вышли из монастыря навстречу небольшому отряду инквизиторов. Кунц, еще не спешившись, возразил на предложение отобедать:

– Не сейчас! Времени почти не осталось, вот-вот сядет солнце, и, если ночью снова выпадет снег, получится, что мы приехали зря. Немедля показывайте, святые братья!

Монахи привели их к месту, где на снегу виднелись остатки съеденного кролика, а вокруг отпечатывались незнакомые следы.

– Могу я попросить всех отойти как можно дальше, – обратился к инквизитору Иоханн. – Толпа не только рискует затоптать след, но и делает решительно невозможным поиск запахов.

Кунц велел Маноло и двум стражникам, приехавшим с ними в монастырь, отойти самим, увести любопытствующих подальше от следов и впредь до конца осмотра никого не подпускать. Иоханн же преобразился: не теряя Людского облика, он все же пригнулся к земле, становясь похожим на тот образ, который более всего ненавистен людям, и занялся обнюхиванием. Некоторое время покружив у места ночного пиршества, Иоханн пошел по следу, дойдя до того места, где крепостной ров и стена встречаются с Шельдой. У самого рва след обрывался. Было непонятно, вошли в воду оставившие следы существа, или уплыли на каком-нибудь судне. Как раз наступила и темнота, в которой инквизиторы сильнее почувствовали голод и холод. Согнутый по-звериному, выглядящий крайне мерзко, Иоханн доложил инквизиторам о том, что следы оставлены, скорее всего, большими кошками, взрослым зверем и детенышем. В дикой природе северной Европы такие твари не водились. Нечистую сущность бестий доказывали следы, ведущие к городу, в то время как дикое животное, например, очень крупная рысь, удирало бы в сторону, противоположную людскому жилью.

– Они, перепрыгивая с лодки на лодку, добрались до открытого пирса, расположенного за стеной, – высказал предположение Иоханн. – Этим способом, полагаю, тоже можно вторгнуться в город.

– Холода лишь недавно наступили, – сказал отец Бертрам. – Через день-другой ров полностью затянется льдом, а через неделю антверпенцы будут кататься на коньках по замерзшей Шельде. Если бы лишь вода была препятствием для тех, кто собирается вторгнуться в Антверпен, его давно бы уже захватили.

– Антверпен имперский город, никогда он не был вольным, – Кунц Гакке сплюнул в реку, которую у самого берега стягивала кромка льда в пару локтей шириной. Плевок инквизитора попал уже в чистую ото льда воду. – И никогда враги не подступят к нему. Нет таких врагов у Филиппа Второго из дома Габсбургов.

Кунц отвернулся от реки. Поднял взгляд к ближайшему из девяти бастионов Антверпена, на котором еще можно было различить желто-красные знамена империи с косым бургундским крестом и черным, расправившим крылья, орлом.

– В обители целестинцев нас ждет трапеза, – сказал инквизитор. – Давайте возвращаться. Маноло! – позвал переминавшегося с ноги на ногу в стороне фамильяра. Тот приблизился. – В караулке у ворот города возьми факелы. И поспеши, а то что-то я замерз.

– Инквизитор проводил взглядом рысящего к городским воротам баска, повернулся к оборотню, скривил свой тонкий рот. – Распрямись, Иоханн, коль ты уже не обоняешь грязь, смешанную со снегом, и позаботься, чтобы выглядеть человеком, хотя бы со стороны.

– Как вам будет угодно, святой отец, – Иоханн действительно стал прямо и, вроде бы, нос его немного укоротился, хотя в неверном свете сумерек отец Бертрам не поручился бы, что ему не померещилось.

– Версия насчет того, что тварей увезли по реке, никому не кажется правдоподобной? – поинтересовался он.

– Я склоняюсь к правоте нашего нового слуги, – Кунц небрежно кивнул в сторону оборотня. – Эти то ли львы, то ли леопарды, то ли тигры, нашли укрытие в Антверпене. Вопрос, волнующий меня: каким образом они проникли туда впервые? Если у них там давнее логово, а, судя по тому, что следы идут ровной цепочкой, твари уверенны в своем маршруте, то почему до сего дня не было сведений ни о едином нападении на человека, ни даже на домашнюю скотину?

– Неужели, святой отец, со времени уничтожения моих родичей кровь более не лилась во Фландрии и Брабанте? – не удержался от горького сарказма Иоханн. – Никого не прирезали, не вздернули, не сожгли?

Маноло и один из стражников с зажженными факелами уже показались в нескольких десятках туазов, инквизиторы и оборотень, не дожидаясь, пока они приблизятся, двинулись туда, где в снежной темноте едва различима была кирпичная монастырская ограда.

– Ты не самое глупое творение, Иоханн, – сказал Кунц Гакке, – но все-таки ты творение врага рода человеческого, потому что не способен понять глубину замысла, воплощаемого нами. Не способен поверить в очищение, искупление и вечную жизнь на небесах.

Грубое лицо инквизитора вдруг расплылось в какой-то детской наивной улыбке, он на миг вспомнил снежный рождественский вечер в Германии своего детства, может быть, один из немногих, когда он сытым засыпал с такой же улыбкой на лице в доминиканском дормитории. Маленький Кунц тогда умел смеяться совсем по-другому, чем делал это сейчас. Он слепил большую снежку и бросил ее в спину Маноло. Баск недоуменно обернулся, потом в свою очередь нагнулся и запустил в инквизитора целую снежную бомбу – в горах его родины дети зимами игрались точно так же.

Отец Бертрам, присоединившийся к игре, перестал обращать внимание на оборотня и не видел, как тот отступил в тень, и в широком горле его клокочет звериная ненависть.

* * *

– Что с тобой происходит, Феликс? – Амброзия ван Бролин с удивлением и возмущением, упершись кулаками в бока, наблюдала за сыном, который стоял перед дорогим венецианским зеркалом и поправлял манжеты надетой на нем бархатной курточки.

– Прости, матушка, – равнодушно сказал сын. – Я вынужден был проучить мерзавца, и пусть скажет спасибо, что он еще легко отделался.

– Он мог погибнуть, если бы ты выпустил его! – зарычала Амброзия.

– Но я же не выпустил, – холодно сказал Феликс. – А он даже не поблагодарил меня за милость, побежал жаловаться к мейстеру Вердонку.

– Ты оказал ему милость? Подвесив над лестничным пролетом? – ярость Амброзии нарастала. – Ты вправе распоряжаться дарованной Всевышним жизнью человека? Ты кем себя вообразил?

В дверь раздался робкий стук. На пороге комнаты Феликса стоял маленький Габри, сын новгородского купца Симона, живший теперь вместе с ван Бролинами и посещавший ту же латинскую школу, что и Феликс.

– Простите меня, госпожа Амброзия, – сказал семилетний мальчик, – но Феликс заступался за меня. Накажите не его, а меня, послужившего причиной этому прискорбному происшествию.

– Младший де ла Порт, сын того поганого Йоханна-глиппера, который ведает налогами и заседает в Кровавом совете. – Вздохнул Феликс. – Неужели, матушка, такой негодяй заслуживает твоего сочувствия?

– А ты считаешь, что будет справедливым наказать сына за грехи его отца, которых ты вдобавок не можешь доказать?

Феликс, наконец-то удовлетворенный своим видом в зеркале, отошел к столу, на котором лежали его латинские книги и учебники по арифметике, выдвинул стул с высокой спинкой и развернул его к матери.

– Присаживайся, матушка, – сказал Феликс, галантным жестом указывая на стул, – в ногах правды нет. А ты, Габри, сходи-ка вниз, к слугам, пусть нальют нам с тобой молока. Возможно, ты еще не слышал, но в наших краях говорят, что каждая селедка висит на собственных жабрах, имея в виду, что каждый сам отвечает за свои поступки. Иди, друг.

Когда Габриэль закрыл за собой дверь, а вдова ван Бролин так и не заняла предлагаемого ей места на стуле, Феликс пожал плечами и уселся на него сам.

– Ты хоть представляешь, где ты живешь? – с досадой произнесла Амброзия. – Сколько опасностей нас окружает? Как дешева нынче жизнь?

– Уж не благодаря ли тому Кровавому совету, чьих родственников ты так благородно выгораживаешь?

– Замолкни, наконец! – Амброзия коротко хлестнула сына ладонью по губам. – Сил нет выдерживать твою глупость и самонадеянность. Ты меня пугаешь. Ты ведешь себя нарочно таким образом, чтобы привлекать к нам ненужное внимание? Дерешься, унижаешь других ребят, совершенно не стараешься в учебе, только заставляешь меня покупать новые наряды из бархата, с золотым шитьем и кружевами, да крутишься в них перед зеркалом, будто ты девочка!

Поскольку обиженный Феликс хранил молчание, его мать продолжала:

– Нашими врагами может оказаться каждый: сосед, слуга, посетитель кофейни, случайный прохожий на улице. Кроме Кровавого Совета, шпионы есть и у Святой Инквизиции, и у командира испанского гарнизона Антверпена. Возможно, мы вчера наследили на этом проклятом снегу и привлекли чье-то внимание. А сегодня приехал с вестями Фредрик…

– «Эразмус» вернулся? – Феликс мгновенно забыл о том, что мать нанесла ему обиду. – Что же ты молчишь? Почему я его не видел?

– Он должен был возвращаться на разгрузку. «Эразмус» встал у северных доков, Фредрик говорит, что «Меркурий» был атакован португальцем и еле дотянул до Бристоля. Там, в Англии, его пока пришлось оставить, и Биллем находится при корабле. Погибли четверо из экипажа, еще шестеро ранены. Фредрик передает, что Биллем не хочет более рисковать. Он настаивает на обмене наших двух стареньких и потрепанных кораблей на новейшее судно с восемнадцатью пушками, способное управиться при удачном стечении обстоятельств с любым вражеским кораблем, или, в крайнем случае, удрать от него.

Габри с кувшином подогретого молока застыл на пороге комнаты.

– Когда я еще немного подрасту, на каком корабле будет плавать сам Биллем? – с подозрением спросил Феликс. – Ведь он со временем не захочет оставаться в моих помощниках. – Жестом подозвал Габри, взял у него кувшин и, запрокинув голову, сделал несколько глотков. – Спасибо, – улыбнулся другу, вернул ему кувшин. – Отправляйся-ка спать, Габри.

– А можно, я еще немного послушаю про корабли? – спросил сын новгородского торговца пушниной.

– Вот, – кивнул Феликс, – Габри тоже хочет со временем стать капитаном. Он сам сказал.

– Габри успевает в учебе лучше тебя, – мать не упустила возможности пустить шпильку Феликсу. – Не исключено, что ему откроются возможности гораздо более широкие, чем рисковать погибнуть в шторме, или удирать от пушек португальских каперов.

– Нет ли новостей об отце? – спросил Габри, по нескольку раз в неделю задававший этот вопрос.

– Никаких, – сказала Амброзия. – Положись на волю Всевышнего, да хорошенько помолись перед сном.

Понятливый отрок пожелал спокойной ночи ван Бролинам и удалился в свою маленькую уютную спальню, где его ждал спрятанный под подушку томик Вергилия, выпущенный в типографии Кристофера Плантена. Каждый вечер, когда все засыпали, купеческий сын погружался при свете свечи в жизнь античных героев, находя в этом мало кому понятное наслаждение. Когда шаги Габри по деревянным доскам затихли, и закрылась дверь, Амброзия, прислушавшись к тишине в коридоре, сказала:

– Не хотела волновать его. Фредерик, побывав во Флиссингене, узнал, что маленькая сестра Габри видела во сне горящего отца. Она так плакала и кричала, что совершенно расхворалась, и сейчас лежит в лихорадке.

Феликс относился с неприязнью к мелкой Мирославе, получившей имя Мария при католическом крещении в прошлом году. Он давно уже не видел ее, но все никак не мог забыть злосчастную лужицу на лестнице флиссингенского дома. Поэтому сейчас он поморщился, выражая сомнение:

– Стоит ли обращать внимание на сны мелкой визгливой дурочки?

– Я бы тоже не придавала этому слишком большое значение, только ведь Симона нет уже второй год. Не тот он человек, чтобы вот так взять и забыть о детях.

– В любом случае, даже если что-то и произошло, мы никогда об этом не узнаем, – сказал Феликс. – Слишком уж далеко тот Новгород, и вести оттуда не доходят до нас. Тем более что наши собственные несчастья происходят все чаще: я гуляю по цеховым улицам, и вижу половину мастерских закрытыми, лютеране и кальвинисты бегут в Англию и Германию, по городу бродят проповедники, которых хватают инквизиторы и стража, итальянец Руффино, сын банкира, который учится со мной, говорит, что биржу вот-вот закроют, поскольку потеряно доверие к ценным бумагам, да и грузов приходит все меньше, в сравнении со временем, когда городом управлял Ван Стрален, а во дворце сидел бургграф Биллем Молчаливый.

– Он ведь заезжал к нам в кофейню перед самым своим отъездом в Германию, – улыбнулась Амброзия. – Помнишь его?

– Конечно, матушка, и принца, и Людвига, его брата, и графа Бредероде, ныне покойного. – Феликс отодвинул стул и потянулся, как кот. – У нас в школе постоянно говорят об этих людях, о короле, Альбе, герцоге Эршо, Берлемонах, де Круа и других. Многие из наших сочувствуют гёзам, а некоторые мечтают когда-нибудь войти в Кровавый Совет. Учителя постоянно говорят нам, чтобы мы думали только об учебе и знаниях, но я чувствую, что в воздухе носится вражда. Она так будоражит, она обещает и зовет. Наступит час, и я выпотрошу кого-нибудь из мерзавцев, которые служат герцогу. – Феликс оскалился так зловеще, что, если бы рядом с ним оказалась не мать, а другой человек – он бы отшатнулся в испуге. – О, как их много, тех, кому стоило бы разорвать глотку!

– Неужели ты ничему не научился у меня, – покачала головой в аккуратном чепце расстроенная Амброзия, – хочешь выпустить когти? И попасть вслед за этим на костер.

– Я мужчина, матушка, – вскинулся Феликс, – а в наше время мужчины льют кровь, да так, что никаким другим существам это и не снилось. Люди убивают себе подобных не для пропитания, не для продолжения рода, а по велению схоластических теорий, коими являются их верования. Кстати, матушка, как ты обходишь таинство исповеди?

– Мне нет нужды говорить духовнику о Темном облике, – спокойно сказала мать. – Отчитываюсь только за человеческий.

– Стало быть, ты можешь в Темном облике прихватить двуногую дичь, – лукаво усмехнулся Феликс, – а потом продолжать, как ни в чем не бывало, ходить в церковь.

– Я решила, что это приведет к двуличию и потере собственной души, – Амброзия не уклонилась от прямого ответа. – Делать этого не следует без крайней необходимости.

– Таковой необходимостью может стать голод? – огоньки плясали на дне желто-зеленых глаз молодого ван Бролина.

– Если у тебя достаточно сил, чтобы охотиться на четвероногую дичь, о каком голоде может идти речь, – пожала плечами Амброзия. – Под крайней необходимостью я разумею опасность для тебя самого, близких, или друзей. Например, когда ночная охота приводит тебя к засаде испанцев, и ты видишь двух глупых мальчишек-гёзов, которые вот-вот попадутся в нее.

– О, матушка, расскажи мне об этом! – Будь Феликс в Темном облике, он бы непременно потерся о ноги матери.

– О чем рассказать? – округлила черные глаза Амброзия. – Я просто привела пример, когда, наверное, вмешалась бы. Чтобы ты лучше понял – для нападения на человека причина должна быть значительно весомее, чем детская вражда или ябедничество.

– Ты лучшая из людей, матушка, – усмехнулся Феликс. – На днях я видел, как волокли на виселицу проповедника-лютеранина. Человечишка в черном – он просто болтал языком. Если бы вокруг все были не людьми, а метаморфами, доброты куда как прибавилось бы в мире!

* * *

Поздним утром, через пару часов после заутреней и скромной трапезы в монастыре, отцы-инквизиторы вошли в Красные ворота имперского города Антверпена. Они были без обычной свиты из охранников и фамильяров, а одежда их была не дорожной, как давеча, а духовной. Хотя город и контролировался войском его католического величества, все-таки под теплыми плащами святых отцов прятались – про всякий случай – острые кинжалы в деревянных, покрытых кожей, ножнах.

– Всегда радуюсь, попадая в сей чудный град, – улыбался Бертрам. – Здесь некогда я встретил свою любовь.

– Солнце в зените, но снег даже не тает, – Кунц Гакке слышал историю о разбитом сердце компаньона уже пятнадцать раз, и ему хотелось перевести разговор на что-нибудь другое. – Холода в этом году сильнее обычного. Предлагаю зайти в ратушу, может, городской магистрат поделится какими-нибудь важными новостями, а, если нет, в соборе поговорим с каноником или другими духовными лицами.

– Прелатом Зонниусом, например! – в глазах отца Бертрама сверкнуло лукавство. Франциск Зонниус, преклонных лет епископ Антверпена, сам некогда был инквизитором, но после исполнился сожаления к жертвам Святого Официума и не желал, вопреки ожиданиям Рима и Мадрида, учреждать в Антверпене собственный трибунал.

– Иногда мне кажется, что такие клирики, как Франциск Зонниус, враги римской веры, не меньшие, чем закоренелые ересиархи, – мрачно произнес инквизитор.

– А я тебе доказывал, и не раз, что это ошибка! – воскликнул Бертрам Рош. – Возможно, проповедуя любовь и прощение, Франциск Зонниус делает для веры больше, чем мы, грешные инквизиторы, верящие в спасения душ через огненное очищение.

Некоторое время они шли молча, раздумывая об аргументах, которые можно было бы использовать в дискуссии, пока не оказались на ратушной площади.

– Новая ратуша! – восторженно проговорил Бертрам. – Ее построили всего пять лет назад, и она достойна самого богатого города мира! Каждый раз сердце мое радуется при виде этих высоких узорчатых окон, колонн, барельефов и картин внутри. Доживем ли мы до времени, когда люди начнут ценить красоту вокруг них? Еретики, уничтожавшие картины собора Антверпенской Богоматери и святые образа в церквях, не заслуживают звания людей. Когда я гляжу на здешнюю ратушу, я лучше понимаю нашу правоту.

– Да, брат, – поддержал компаньона Кунц, радуясь приподнятому настроению друга. – Единая Империя католических народов, повсюду красивейшие здания, прекрасные церкви и базилики с картинами и скульптурами лучших мастеров, ровные безопасные дороги, по которым юная дева могла бы дойти хоть до Иерусалима, – вот каким я мечтаю видеть наш мир.

Святые отцы замедлили шаг у самого здания городской ратуши, и некоторое время провели, любуясь роскошным фасадом. Войдя вовнутрь, они увидели великое мельтешение чиновничьих лиц, каждое из которых выражало деловитость и озабоченность.

– Отец Петер! – вдруг обрадованно воскликнул Кунц, завидев на лестнице спускающегося высокого и крепкого, как скала, доминиканца в плаще с меховым подбоем и войлочной шляпе, закрывающей уши.

– Кунц Гакке! – суровое крупное лицо со сросшимися бровями немного разгладилось, увидев инквизитора.

– Как поживаешь, святой отче! – поприветствовал доминиканца Кунц и повернулся к Бертраму. – Вы ведь не знакомы?

– Не имел удовольствия, – вежливо ответил бургундец.

– Это знаменитый святой отец Петер Тительман из Турнэ, – представил знакомого Кунц, и отец Бертрам вспомнил имя самого деятельного инквизитора Нижних Земель, который в благочестивой ревности своей нередко даже не оформлял положенных официальных бумаг, сетуя, что канцелярская возня, забиравшая огромную долю в работе Святого Официума, не оставляет ему должного времени для истребления проклятых еретиков.

Трое инквизиторов вновь оказались на Великой Рыночной площади, но праздные горожане, торговцы с тележками и горожанки с плетеными корзинками старались обходить троицу как можно дальше, так что вокруг святых отцов образовался пустой островок. Отец Бертрам подивился такому обстоятельству, поскольку помнил, что, когда они вдвоем шли по городу, на них не слишком-то обращали внимание.

– Как дела в Утрехте? – между тем интересовался Тительман. Его трибунал относился к диоцезии Турнэ, тогда как святые отцы Гакке и Рош состояли под началом утрехтского прелата. Формально они все были еще подчинены старому Мишелю Байо, сидевшему в Брюсселе, назначенному покойным Фернандо Вальдесом церковному министру семнадцати провинций, но Байо так мало вмешивался в работу инквизиторов, что о нем редко вспоминали.

– Очень тяжело работается на севере, – пожаловался Кунц. – Еретики там встречаются чаще, чем добрые католики, вдобавок даже последние нередко обращаются к ереси Кальвина. В том же Гронингене, где побывали мы недавно, горожане поговаривают, что вечером ложатся спать, не зная, кем они проснутся утром.

– Путаница и смятение умов, отец Петер, – поддержал друга Бертрам. – Скорее бы вводили дополнительные епископства, а с ними и отделения Святого Официума, дабы возможно было нам справляться с еретиками на более ограниченной территории. Имея под началом, скажем, три города и десяток деревень, навести порядок было бы куда легче.

– Не ищите легкой жизни, святые отцы, – назидательно промолвил Тительман, – ее у нас не будет. И главное не то, что нас так уж мало, а то, что мы не встречаем поддержки в проклятых магистратах, – с этими словами огромный инквизитор погрозил пудовым кулаком антверпенской ратуше. Ведь по закону все чиновники, служащие империи, должны исполнять волю Святого Официума, немедля предоставляя подвалы, камеры для допросов, транспорт, лошадей, охрану. Ведь наших сбиров решительно недостаточно в этих проклятых местах, где заправляют гёзы.

– Не перекусить ли нам? – ввернул Кунц, успевший проголодаться после скудного завтрака в обители.

– С превеликим удовольствием! – отозвался Тительман.

Они уселись в харчевне неподалеку, предварительно поинтересовавшись, добрый ли католик ее хозяин. Немолодая служанка споро накрыла стол, принесла теплые ковриги хлеба и сливочное масло с чесноком и укропом.

– В этом чудесном городе до сих пор подают вареных мидий в компании тушеной морковки и лука? – спросил отец Бертрам после того, как все трое чинно помолились.

– Сразу видать бургундца! – толкнул сидящего рядом друга Кунц.

– Помилуйте, отец Бернард…

Бертрам, прошу прощения, – поправил компаньон.

– Ах, да, Бертрам, – сказал Тительман, – в такое время года мидии не вкусны, вам надо бы в мае сюда наведаться за этим блюдом. Заказывать буду я, поскольку вижу, что бываю в Антверпене чаще вас, и лучше знаю здешнюю кухню. Не возражаете? Нет? Тогда начнем со знаменитого dobbel-keit[9] с блюдом различных соленых сыров, а продолжим каплуном, хорошенько обжаренным на вертеле.

Вышли святые отцы из харчевни, когда колокол собора Богоматери отзвонил два часа пополудни. Тительман, чувствовавший себя в Антверпене хозяином, пригласил коллег в замок Стэн, где находилась городская тюрьма.

– Что за чудный запах? – спросил отец Бертрам, едва инквизиторы отдалились на пару десятков туазов от харчевни, где трапезничали.

– Тут подают кофе, – сказал Тительман, поглаживая пузо под плащом. – Такой напиток из зерен кофейного дерева. От сарацин, турок и венецианцев о нем уже давно знают в южной Европе, но в северной, кажется, это первое заведение такого рода. Я пробовал разок – мне не понравилось. К тому же хозяйки этой кофейни не готовят полноценную еду, а только сладкое.

– А я люблю сладкое, – улыбнулся отец Бертрам. – Надо как-нибудь зайти, отведать сей напиток.

– Как ты можешь говорить о еде, брат? – удивился Кунц, громко отрыгивая. – Меня мутит при одной лишь мысли о ней.

Мрачный замок Стэн располагался у самой Шельды, буквально в паре сотен туазов от ратуши. Стража на воротах состояла из местных, подчиняясь не коменданту гарнизона, а магистрату. Службе отделения Святого Официума по распоряжению из Брюсселя было выделено целое подвальное крыло.

Оказывается, пока отец Петер насыщал свой немалый желудок, его подчиненные в поте лица работали: допрашивали без пристрастия какую-то женщину и одновременно растягивали на дыбе голого парня со следами от ожогов на ребрах. Поскольку пытаемый издавал страшные вопли, гости замка Стэн не могли взять в толк, как записывает что-то из показаний женщины худосочный нотариус с крысиной мордочкой. Тем не менее, он это делал, что заставляло или подивиться чудной организации работы Святого Официума в Антверпене, либо счесть происходящее глумлением над производством дел и профанацией поисков истины.

Сам Тительман довольно скоро развеял сомнения гостей. Он схватил дубину, примерно трех локтей в длину, прислоненную к стене среди прочих палаческих инструментов, и с каким-то утробным уханьем вдруг обрушил ее на голову женщины, буквально сметя ее с табурета. Фамильяр ненадолго отвлекся от испытуемого на дыбе, повернул носком ботинка голову несчастной так, что стала отчетливо видна вмятина в окровавленном черепе.

– Где там грузчики? – крикнул он стражнику, сидевшему у выхода, с алебардой, поставленной между колен. – Зови, пусть выносят еретичку.

Двое небритых и невероятно грязных оборванцев, вероятно, извлеченных из какой-то камеры, подхватили убитую женщину и потащили куда-то наружу. А на ее место фамильяр привел дрожащего старика, которого стал допрашивать нотариус. Некоторое время отец Петер прислушивался, нависая над стариком, а потом повторил свой удар дубиной, во второй раз обрывая работу нотариуса. Те же грязные оборванцы вынесли старика, на его место посадили какого-то бородатого мужчину. Тем временем, парень на дыбе потерял сознание, его отвязали и стали поливать водой. Тительман подошел к распростертому телу, немного подумал и прикончил этого человека ударом своего орудия.

Видя такое, бородатый стал умолять пощадить его, говоря, что подпишет абсолютно все, что от него потребуется.

– Не угодно ли немного развлечься? – любезным тоном предложил Тительман, протягивая дубину гостям.

– Благодарствую, святой отче, – сказал Кунц. – Сие орудие непривычно для меня, и вряд ли я смогу его столь же виртуозно употребить. Дозволительно ли будет мне задать пару вопросов?

– Говори, Кунц, да без церемоний, – махнул ручищей Тительман. – Не первый год с тобой знакомы.

– Не выдал ли какой из допрашиваемых, что ему известен оборотень, обретающийся здесь в Антверпене?

Тительман рассмеялся довольным смехом, что несколько не соответствовало происходящему в камере. Гости увидели, что палачи возятся еще с одним человеком, подвешивая его на дыбе. Судя по тому, что никто даже не спросил его имени, и не поставил вообще ни одного вопроса, процесс расследований у святого отца Петера выглядел довольно запущенно.

– Хоть каждый из них у меня подтвердит, что сам является оборотнем, упырем, чертом и Антихристом одновременно, – все еще со смехом говорил Тительман, – ан вряд ли хоть один сучий сын сможет перекинуться в зверя. Давай хоть этого спроси!

– Смотри на меня, человек! – грозный голос Кунца заставил всех повернуться к нему, даже палачей у дыбы.

Бородач на табурете уставился на инквизитора Гакке, частым морганием выражая готовность к сотрудничеству. Завладев его вниманием, Кунц занял место рядом с нотариусом и жестом велел тому записывать. Наверное, сегодня пыточный подвал замка Стэн стал свидетелем первого правильного допроса за длительный срок. Не потребовалась даже пытка: бородатый выдал всех лютеран и кальвинистов, которых знал, вдобавок выразил сомнения в искренности веры десятка известных ему католиков. Оборотней же и упырей он никогда не знал и не слышал о них. Правда, он высказал одну интересную мысль.

– Если говорите вы, святой отец, что тварь нездешняя, привезенная из-за морей, то вместно было бы предположить, что и тот, под чьим ликом тварь сокрыта, также имеет вид нездешний.

– Что ты хочешь этим сказать? – наклонился вперед Кунц, который и сам уже прозревал ответ.

– Здесь Антверпен, – сказал бородач, – крупнейший порт всего мира. Я бы предположил, что нездешняя тварь в человеческом виде похожа не на фламандца или валлона, а вообще вид имеет неевропейский. Таких людей в нашем городе сотни, но все же не тысячи, и не десятки тысяч.

Кунц Гакке ненадолго задумался, потом сказал:

– Свободен.

– В каком смысле? – не понял нотариус, отрывая перо от записей.

– У меня более нет вопросов, – пожал плечами Кунц. – Я бы рекомендовал отпустить человека, охотно помогавшего следствию. Почему бы хоть изредка не признавать, что арестованный невиновен? Если люди будут знать, что есть какой-то шанс выйти из тюрьмы инквизиции, стало быть, сотрудничать со Святым Официумом выгоднее, чем запираться в молчании. Разве я не прав, брат Петер?

– Угу, – неохотно пробубнил Тительман, потом размахнулся и остановил дубину в ногте от головы бородатого. Тот зажмурился, являя на лице жалкий ужас. – Если представить дело так, что отпускаем сего еретика не из-за недостатка усердия, а, напротив, усердием движимые, то я соглашусь, что время от времени миловать необходимо. Только не слишком часто.

Бородач упал в ноги инквизитору Гакке и покрывал поцелуями сапог. Его еле оттащили, после чего все же признали невиновным. Немного удрученный таким непривычным для местной инквизиции исходом допроса, Тительман в этот день больше не пощадил никого.

Но Кунц и его компаньон этого не видели – сославшись на важные дела, они покинули замок Стэн и отправились к воротам, возвращаясь в целестинскую обитель.

– Честно говоря, – сказал отец Бертран по дороге, – отец Петер действует самыми недостойными и неподобающими способами. Его деятельность не пользу приносит святой инквизиции, а вред. Более того, страдает репутация не только Святого Официума, но и всей матери нашей Римской церкви.

– Ты прав, – признал Кунц Гакке, – но и неправ одновременно. У отца Петера толстая шкура, и это становится все большей редкостью в наши дни. Он как бич Божий, а ты, Бертрам, как свеча на ветру.

Эта загадочная фраза заставила Бертрама надолго задуматься. Под вечер снова начало холодать. Остаток пути до монастыря оба инквизитора прошли в молчании.