Читать книгу Схватка за Амур - Станислав Федотов - Страница 19

А в это же самое время Григорий Вогул метался в жару на топчане. Подстилкой ему служил тюфяк, набитый сеном, такой же сенник, поменьше, был вместо подушки, а одеяло заменяла медвежья шкура.

Одинокая свеча в простеньком жестяном подсвечнике на угловой полке скупо освещала глухую каморку, стены и потолок которой были обшиты нестругаными досками. В каморке, помимо топчана, были еще грубо сколоченный стол и две табуретки; на одной из них у постели больного сидела русоволосая девушка в распахнутой ватянке[13] поверх полотняной холодайки[14]; плечи ее прикрывал белый пуховый платок: в каморке было ощутимо холодно. Девушка то удерживала за руку мечущегося Григория, который исходил обильным потом, то меняла ему на лбу тряпку, замачивая ее в оловянной миске с водой, стоявшей на второй табуретке, то, приподнимая шкуру, проверяла повязку на боку – не сильно ли закровавилась.

Скрипнув дверью, вошел широкоплечий парень в барловой козлине[15] и пимах, со свечой в руке. Девушка оглянулась:

– Тебе чего, братка?

– Как вы тутока, Антоха? Как – Гришан? Не заколели? На дворе – ясно, вкруг месяца – радуга: шибко морозно будет! – Брат Антонины погасил свою свечу, убрал миску с табуретки, присел в изголовье Вогула, потрогал лоб и, присвистнув, покачал головой.

– Гриша – то полыхат, то зубами стучит: лихоманка не отпускат, – сказала Антонина, то ли жалуясь, то ли оправдываясь. – Уж и не знаю, чё делать.

– Болька[16] кровит?

– Однако уже помене. Отвар бабкин помогат. А как с лихоманкой-то быть, Петюнь?

– А я знаю? Бог даст, оклематся. А не оклематся… – Петр развел руками. – Ни к кому ведь за помочью не сунься: полиция озверела, в поместьях шарит, в избах – от подпола до подзыбицы[17], анбары обнюхиват. Ежли бы не этот батин схрон, Гришанб только бы и видели! Ладно, Антоха, поди наверх, изладь пожрать че-нито – и мне, и Гришанэ. А я посижу – авось очнется.

Девушка запалила снова братову свечу и вышла из каморки.

Она оказалась в подвальном хранилище, где на полках по всем стенам, тоже обшитым необрезными досками, стояли горшки, кувшины и бочонки, на земляном полу – ящики и бочки (из бочек явственно несло запахами засолок – огурцов, капусты, грибов, черемши). На крюках висели копченые окорока – медвежьи, изюбриные, кабаньи. В больших пайвах[18] – насыпью – сушеные ягоды, орехи… И еще много было съедобной всякой всячины – временно осиротевшие младшие дети Христофора Кивдинского могли не заботиться о куске хлеба насущного. Они и не заботились. Ближе к одной из стен в потолке виднелся лаз в дом, прикрытый крышкой; от него вниз вела добротная деревянная лестница. В любое время дня и ночи открывай крышку, спускайся и бери, чего хочется.

Плотно закрытая дверь в каморку-схрон не пропускала изнутри ни лучика света, сама она была также замаскирована полками, так что ничем не отличалась от остальных стен. Непосвященному и в голову не могло прийти, что в подвале имеется еще одно помещение. Просто хозяин оборудовал очень хорошее, и зимой и летом прохладное, подполье для хранения продуктов.

Антонина прикрепила свечу на полке, на свободном местечке, набрала в паевку, кузовок, плетенный из лыка, картошки из большого ящика («Вона, уже прорастат», – пожаловалась сама себе, обрывая с картофельных «глазков» белые клинышки, похожие на маленькие клыки), остальное для стряпни было в кухне.

Пока готовила жарево из кабанятины с картошкой (Петюня взял с ледника хороший кусок дичины), все думала о Григории: вспоминала, как совсем случайно (пошла на огород по малой нужде) наткнулась на недвижное тело, как они с Петюней волоком затащили его в избу, как Петюня сразу сообразил переправить раненого в схрон – они знали, что Вогул водится с варнаками, и Петюня решил, что его будут искать, – как раздевали большое безвольное тело и перевязывали рану, непонятно чем нанесенную: для ножа – мала, для шила – велика и, видимо, глубока. Григорий был в беспамятстве, стонал, ругался по-черному, в бреду грозился «зарыть» какую-то «суку, подстилку офицерскую», поминал генерала Муравьева, о котором Антонина знала лишь то, что из-за этого самого Муравьева отец бежал в Маймачин; а еще раненый призывал «брата Анри» не забывать «прекрасную Мадию» и что-то бормотал по-французски. Что именно, Антонина не разобрала, хотя отец нанимал ей учителя-француза, но матушка посчитала, что купеческой дочке не пристало иноземно язык ломать, а Тошке того и надо – подхватилась и дуй не стой на улицу к ребятне. Теперь мимолетно пожалела, что такая ветродуйка была, можно было и поменьше барничать[19], но мысль эта тут же ускользнула как никчемушняя – все равно в дворянках не хаживать, а купчихе и так сойдет, – на замену пришла другая, удивившая ее своей простотой: а чего это они с Петюней столько вошкаются с этим Вогулом? Кто он им – братка, дядька? Ладно, мужик не ветошный[20] – глянется, помилешились[21] вкрадче[22] малость – ну и что с того? Не он первый, не он последний. Хотя за такого взамуж и богом[23] бы пошла.

Антонина усмехнулась, передернула плечами, отчего высокая грудь под холодайкой качнулась туда-сюда: вспомнилось, как веснусь[24] на вечёрке затащила Григория в баню на задворке поместья[25]. Кожушок какой-то драный кинули на пол и – понеслось! От была сласть-сластёха! Ажно и сейчас – токмо вздумалось – ляжки свело и внутрях загорелось! Нет, конечно, не чужой Гришан человек.

Антонина встряхнула головой и вернула мысли к главной заботе – что делать? Ну, оздоровеет Григорий, а потом? Коли ищут – рано или поздно найдут; видать, сильно он кому-то хвост прищемил. И выход, получается, только один – бежать! А куда? В Россию – далеко. Батяня говаривал, что до России на хорошей тройке не одну неделю скакать… Батяня! Батюшка! Вот к нему-то и надо Вогула направить: ему помощники ой как нужны! Скоро Хилок приедет с весточкой из Маймачина – с ним Григорий и отправится. Лишь бы одыбался поскорее!

Придя к решению, Антонина совсем повеселела, стала даже напевать себе под нос песенку из любимой хороводной игры:

Приготовив жарево и чай-сливан[26], спустилась в подполье, набрала в миски из бочек соленых огурцов и квашеной капусты, капусту сдобрила крупно порезанным репчатым луком и постным маслом, поставила штоф кедровой настойки и пошла звать брата.

Вошла в схрон и ойкнула, встретив жгучий взгляд из запавших глазниц – Григорий очнулся.

– Ну, здравствуй, Антоша, – приподнявшись на локте, хриплым, незнакомым голосом сказал он. Антонина мотнула головой: у нее вдруг пропал голос. – Мне Петр все рассказал. Спасибо вам, ребята! Я ваш вечный должник!

Григорий кивнул, видимо, изображая поклон, устало упал на подголовник и жалобно прохрипел:

– Я бы чего-нибудь пожрал, а?

– А у меня все готово, – подхватилась Антонина. – Но тебе наверх нельзя, я сюды принесу.

– Тащи! И выпить не забудь! Жить сызнова начинаю, Антоха! Жить!!