Читать книгу Благовест с Амура - Станислав Федотов - Страница 8

1

Люди едут в какую-либо страну из любви к ней или по необходимости, или, наконец, из простого любопытства – Муравьев ничего подобного к Англии не испытывал. Более того, можно с уверенностью сказать, что он ненавидел эту страну, считая, что Россия уже полвека находится под ее незримым гнетом. До него доходили слухи, что именно англичане задумали заговор против императора Павла, так как испугались его примирения с Наполеоном и подготовки совместного похода в Индию, и он нисколько не сомневался в справедливости этих слухов. С той поры, по его мнению, они и крутили правительством России, как хотели, через своих агентов. Николай Николаевич был убежден в прирожденном коварстве и холодной расчетливости британцев, в их изначальном высокомерии и озлобленности против русских (правда, не понимал, откуда они произошли, эти качества их национального характера, да, в общем-то, глубоко над такими вопросами и не задумывался), а тут вдруг появилась возможность окунуться в непосредственную жизнь враждебной страны или хотя бы ее столицы. И он не преминул этим воспользоваться, ощутив себя вроде как разведчиком. Этому способствовало и то, что за границей ему приходилось носить цивильный костюм, и он откровенно скучал по военному мундиру. Кстати, в других странах, той же Франции, Германии или Испании, у него ощущений разведчика не было. Наоборот, он к ним чувствовал полное благорасположение.

Однако в Лондоне Муравьев довольно быстро устал. Несколько дней пребывания в крупнейшем городе мира были насыщены до предела «делами бездельника» (так он назвал свое времяпрепровождение). Поездки в кэбе по шумным улицам, заполненным самыми разнообразными людьми – от оборванных детей с грязными худыми личиками, на которых была написана постоянная готовность или украсть, или заработать любым способом мелкую монетку, до джентльменов в цилиндрах и сюртуках с бархатными воротниками, прогуливающих своих дам с кружевными зонтиками… Посещения музеев – Оружейной палаты Тауэра, Национальной галереи (он ничего не понимал в живописи и скульптуре, но был уверен, что Катрин обязательно спросит, что видел), постоянной выставки восковых фигур недавно умершей мадам Тюссо на Бейкер-стрит (его буквально потряс Кабинет ужасов Французской революции), Вестминстерского аббатства, дворца Тюдоров Хэмптон Корт, собора Святого Павла… Прогулки по Гайд-парку (вокруг прелестного озера Серпентайн), Риджентс-парку (чуть ли не целый день он провел в тамошнем зверинце), Грин-парку (тылы Букингемского дворца, постоянной королевской резиденции, были в строительных лесах)… Слава богу, избежал заходов в шикарные магазины Бонд-стрит и Оксфорд-стрит – решил, что для Катрин хватит и парижской Риволи, тем более что все равно ничего для нее не смог бы здесь купить: генерал, как он считал, вовсе не обязан что-либо понимать в платьях, сумочках, туфлях, украшениях и прочей «женской белиберде». Но зато каждый вечер, перед возвращением в свой отель – а он жил в самом центре Лондона, в огромном HotelLondonMayfair, занимавшем почти целый квартал на улице Гросвенор-Сквер между Карлос-плейс и Саут-Одли-стрит, – генерал заходил в какой-нибудь паб – выпить кружку темного эля и понаблюдать за отдыхающими горожанами. Ведь известно, что лучше всего человек проявляет себя в трех состояниях – в работе, отдыхе и в отношении к другим людям – особенно к старикам и детям. (Разумеется, есть еще одно определяющее проявление – в любви, но оно обычно скрыто от посторонних глаз.)

Как в Лондоне работают, он полюбопытствовал на строительстве грандиозной башни, задуманной – так ему пояснили – как часть готического здания Парламента на берегу Темзы; при общей ее высоте почти сто метров чуть выше середины должны установить огромные часы. Башню с часами будет видно с любого конца Лондона. Сооружение, конечно, грандиозное, в России ничего подобного нет, но Муравьева впечатлила не колоссальность строительства и даже не организованность работ, а их механизация – ему очень понравилось, что для подъема и перевозки грузов англичане применяют паровые машины. «Степана Шлыка бы сюда с его головой, – подумал он, – глядишь и перенял бы что-нибудь для наших нужд, а то у нас все руками, руками да на своем горбу».

Понаблюдал он и за другими работами – тех же кэбменов, уличных мусорщиков, полицейских. Нормальные, как правило, добродушные люди, любители пошутить и посмеяться. Никакой заносчивости, а уж тем паче злобности не ощутил. И это располагало к ответному дружелюбию.

В пабах, что были далеко от центра города, где собирался простой люд, Николай Николаевич слушал бытовые разговоры: о семейных делах, где главными персонажами были сварливые жены и непослушные дети, о заработках и налогах, о богатстве и бедности, сам заговаривал кое с кем, причем в нем сразу узнавали иностранца и, если не принимали за француза, то относились хорошо. А вот французов нескрываемо не любили, чему генерал ничуть не удивлялся, так как еще с уроков в Пажеском корпусе знал историю отношений Англии и Франции, которые веками грызлись, как кошка с собакой. Недаром именно между ними была Столетняя война.

В общем, размышлял он, попивая эль, сами британцы народ неплохой, а то, что у него правители любят нос задирать, так это и у нас случается. За примерами далеко ходить не надо. Вон светлейший князь Меншиков был отправлен послом в Константинополь и так высокомерно себя вел, даже с султаном, что война стала неизбежной (и она уже почти что началась). И ведь опять же пошел на поводу у британского посла… как его?.. Стратфорд-Рэдклифа – об этом в Европе все газеты судачили.

Вот кого генерал невзлюбил, так это газетчиков.

В кафе и пабах ближе к Вестминстеру, на Пикадилли, Стрэнде, Пэлл-Мэлл или Трафальгарской площади, где публика была «чище», то бишь сословно выше – состояла из чиновников, мелких торговцев и предпринимателей, юристов, врачей, учителей – и где разговоры шли главным образом о политике, журналисты всегда оказывались в центре внимания. Они отличались крикливостью, безапелляционностью, всезнайством, кичились близостью к правительству и парламенту, интересы Великобритании ставили превыше всего и нападали в своих высказываниях на главного, якобы, противника этих интересов – Россию. Все дискуссии вертелись вокруг предполагаемого захвата русскими Балкан, Константинополя и Проливов, раздела несчастной Османской империи, ради спасения которой Англия немедленно должна отправить свой флот в Черное море… Собственно, их и дискуссиями-то нельзя было назвать, поскольку каждое такое высказывание сопровождалось одобрительными аплодисментами, а то и криками «браво!». Эти аплодисменты и крики одобрения хулителям России недвусмысленно говорили о настроениях тех, кто создает так называемое общественное мнение. Это «общество» жаждало войны и приветствовало ее. «Послать бы вас самих в окопы, – с тихой яростью думал Николай Николаевич, – там бы вы быстро вылечились от воинственной лихорадки».

Много домыслов услышал Муравьев и об императоре Николае Павловиче и его семействе: о природной кровожадности русского царя, который якобы любит травить людей медведями; о дегенеративности царской семьи, которая спасается от полного вырождения только тем, что наследники женятся на немецких принцессах, но от этого становятся, подобно немцам, глупее и глупее; о том, что в императорском дворце устроена баня, где парятся вместе мужчины и женщины, а потом пьют водку и спят все со всеми. И много еще всякой грязной всячины.

Однажды он не вытерпел этой галиматьи, стукнул кружкой о стол так, что эль выплеснулся на скатерть, и встал, намереваясь дать укорот особенно злоязыкому щелкоперу, но тут за спиной раздался негромкий, однако твердый голос, причем говорящий по-русски:

– Спокойно, генерал Муравьев. Не делайте глупостей. Садитесь.

Голос был, как ни удивительно, женский. Собственно, это и удержало его от немедленного возмущения. Он хотел обернуться, но тот же голос удержал:

– Я сказала: садитесь. Поворачиваться не надо. Через полчаса жду вас в Гросвенор-Сквер-Гардене, напротив вашей гостиницы. Повторяю: через полчаса.

Он сел и все-таки обернулся, и успел увидеть мелькнувшие в дверях кафе полосатое платье и шляпку с какими-то цветами.

Ну, и что это было, вернее, кто это был? – спросил он себя, небольшими глотками допивая эль. Какой-то наш агент, удержавший именитого туриста от безрассудного поступка? Во всяком случае, по зрелом размышлении следует признать: если бы он, Николай Николаевич, начал свару с грязным витийствующим клеветником, это ничем хорошим для него бы не кончилось. В одном из вполне респектабельных пабов он видел, как разъяренная орава британских «патриотов» едва не разорвала в клочья седовласого джентльмена, осмелившегося задать очередному оратору невинный вопрос: а есть ли живые свидетели всех этих ужасов кровожадности и безнравственности русских? Каким-то чудом джентльмен вырвался и сбежал, провожаемый вульгарным улюлюканьем и разбойничьим свистом благонамеренных соотечественников.

Через полчаса, но уже в сумерках, генерал Муравьев вошел в Гросвенор-Сквер-Гарден, сад, расположенный через улицу перед его отелем.

Отель он выбрал по совету Ивана Демьяновича Булычева, с которым встретился в Байонне. К Ивану Демьяновичу Николай Николаевич относился с большой симпатией и уважением, поскольку из всей комиссии сенатора Толстого, ревизовавшей Восточную Сибирь (после чего был уволен генерал-губернатор Руперт), только Булычев и князь Георгий Львов решились поехать в Охотск и Камчатку, и от них впоследствии новый генерал-губернатор узнал много для себя полезного. Булычев приехал в Байонну прямо из Лондона и был переполнен восторженными впечатлениями. Ему как любителю старины чрезвычайно понравился стиль отеля, построенного почти сто лет назад, – изысканный и в то же время уютный; его очаровали высокие потолки, мраморный пол, мебель ценных пород дерева; колонны из красного гранита, поддерживающие архитрав портика главного входа, тяжелые бронзовые двери которого открывали два статных швейцара в красно-синих ливреях (цвета английского флага), богато украшенных золотым шитьем. Стиль пришелся по душе и Муравьеву, правда, для его тощего кошелька он оказался накладным, но генерал махнул рукой: э-эх, один раз живем! – и снял одноместный номер на неделю. Зато, усмехался он, сэкономил на переездах, поскольку все достопримечательности столицы Туманного Альбиона оказались в пределах десяти-пятнадцатиминутной поездки в кэбе. Единственное, что его огорчало, это отсутствие рядом с ним его Катюши. С ней он мог бы поделиться непосредственными впечатлениями – их было великое множество, – а приходилось все держать в себе; восторги и негодования накладывались в душе слоями, и он предчувствовал, что по возвращении в Париж многие яркие детали померкнут и останется лишь нечто общее, подобное покрывалу на новом памятнике, обрисовывающему какие-то выпирающие части монумента, но скрывающему его оригинальную красоту. Только покрывало это, увы, уже не сдернешь.

Понравился Муравьеву и сам Гросвенор-Сквер-Гарден – большой по русским меркам, но ни в малейшей степени не сравнимый по величине с соседним огромным Гайд-парком, – зеленый островок посреди вздыбленных каменных волн городских построек. По сути, это была большая лужайка, окаймленная каштанами и липами, под которыми стояли деревянные белые скамейки со спинками. Улица Гросвенор-Сквер огибала сад с трех сторон, с четвертой, западной, стороны он почти вплотную примыкал к зданию посольства Соединенных Штатов Америки. Весьма уютный уголок и для одиночного отдыха, и для приватных встреч.

Муравьев выбрал скамейку под развесистым каштаном, благо ни одна не была занята, сел и закурил сигариллу. Из его «засады» хорошо были видны оба входа в сад – их высвечивали уличные газовые фонари – и пропустить появление женщины он бы никак не смог. До назначенного времени оставалось несколько минут. Николай Николаевич пускал из ноздрей тонкие струйки ароматного дыма и усмехался сам себе, с немалой долей иронии думая над свалившимся на него приключением. Ответа на вопрос «кто бы это мог быть?» по-прежнему не находилось. Другое дело – зачем назначена встреча. Просто предупредить об опасности могла любая русская, живущая в Лондоне. Хотя… как бы она определила, что он – тоже русский, да еще и узнала его? Значит, не любая. Кроме того, какие-то интонации в ее голосе показались ему смутно знакомыми – как будто прилетевшими из не столь уж далекого прошлого. Но, как ни напрягал он память, вспомнить не сумел. Ничего, еще несколько минут – и все загадки разрешатся…

Видимо, он слишком погрузился в прошлое, пытаясь найти ответы, потому что совершенно не заметил, когда и как таинственная женщина появилась рядом с ним. Вот только что никого поблизости не было, никто не входил в сад, а она уже сидит возле него на скамейке. Словно вечерний воздух вдруг уплотнился, образовав эту изящную легкую фигуру. Полосатое платье перехвачено в тонкой талии одноцветным кушаком (в бледно-голубоватом газовом свете истинные цвета не разобрать – все кажется черно-белым); руки в длинных белых перчатках, выше – белые же облегающие рукава, резко расширяющиеся у локтей и снова сужающиеся к плечам; кружева закрывают верхнюю часть груди до горла. На голове – шляпка с широкими полями, отороченными кружевами, тулья украшена цветами; лицо скрыто белой вуалью. На левой руке – белая сумочка. «Элегантно, черт возьми», – подумал Муравьев, одним взглядом охватив всю ее целиком и отметив детали одежды, названий которых он не знал, однако догадывался, что они весьма и весьма модны.

«Но как она умудрилась незаметно просочиться (он не нашел другого подходящего слова) в сад?!»

– Я пришла раньше, – сказала женщина, словно прочитав его мысли. – Там, позади вас, есть еще одна скамейка.

Говорила она по-русски, но теперь он уже явственно различил какой-то акцент. Возможно, английский. И снова повторилась тревожащая знакомая интонация.

– Кто вы и что вам надо? – Он постарался, чтобы тон был спокойным, даже немного равнодушным. Еще и пепел с сигариллы стряхнул этаким небрежным жестом. – Откуда вы меня знаете и почему оказались рядом? Следили за мной? По какому праву?

– Да не волнуйтесь вы так! – Он не увидел под вуалью, но она явно усмехнулась.

– И не думаю! – Он снова стряхнул пепел, хотя на кончике сигариллы его уже не было. Заметил это и рассердился. – С чего вы взяли?

– Столько вопросов сразу задают обычно встревоженные люди.

– Столько вопросов возникает у нормального человека, когда с ним говорят загадками.

– Хорошо, не будем спорить. Я развею некоторые ваши недоумения, но не все. Да, я следила за вами. Два дня, после того как случайно увидела на прогулке в Гайд-парке. Спасла вас сегодня от больших неприятностей.

– Это я понял, – кивнул Муравьев. – Благодарю. Но уж очень развязно по отношению к августейшей фамилии вел себя этот журналист. Так ведут себя только откровенные враги.

– А что, русские патриоты будут вести себя иначе, если кто-то затронет их национальные интересы? Насколько я знаю русских, так называемый квасной патриотизм у них в крови. – Женщина откровенно саркастически засмеялась. – Во Франции его называют лакейским патриотизмом.

Муравьев разозлился. Почувствовал, как лицо запылало от прилившей крови. Отбросил погасшую сигариллу и обеими руками вцепился в трость, словно собрался обрушить ее на противника.

– Генера-ал, – почти пропела женщина, – остыньте. Я не хотела вас обидеть.

Муравьев осадил себя. Передохнул.

– Не все патриоты у нас квасные, – хрипло сказал он. – А тем более лакейские. Есть и настоящие радетели за Отечество.

– Есть, есть, и вы – один из них, – снова засмеялась она, однако совершенно другим смехом. В нем теперь не было сарказма и даже проскользнуло что-то похожее на дружелюбие. – А за десять лет, генерал, вы почти нисколько не изменились.

– Десять лет? – насторожился он.

– Ну, почти десять. Время так быстро летит!

И теперь он узнал ее. По этой фразе, которую она не раз говорила с неповторимой чувственной интонацией после бурной ночи в спальне начальника Четвертого отделения Черноморской линии генерал-майора Муравьева.

– Алиша… – произнес он как-то неопределенно: не то утверждая, не то спрашивая.

2

Жанно и Франсуа провели Катрин сначала по железной винтовой лестнице вниз, в подвал, а там – по лабиринту освещенных факелами коридоров с каменными стенами, в которых были проемы на манер дверных, но двери заменяли железные решетки с висячими замками. Глухие помещения за решетками пустовали, и только в одном что-то шевельнулось, когда они проходили мимо, – оглянувшись, Катрин увидела заросшее косматой бородой лицо, прильнувшее к решетке, и пальцы рук, вцепившиеся в прутья. Вслед им раздалось рычание, в котором можно было разобрать слово «зверство». В голове промелькнуло: «замок Иф», «Эдмон Дантес» – у себя дома, в шато Ришмон д’Адур Катрин как раз успела прочитать роман «Граф Монте-Кристо», и в памяти легко всплывали мрачные картины тюремного замка, в котором 14 лет томился невиновный заключенный.

Ей стало зябко, но тут они подошли к еще одной винтовой лестнице, по которой поднялись на площадку перед дубовой лакированной дверью; за дверью оказалась небольшая зала. Она была пуста, если не считать письменного стола с вольтеровским креслом за ним и простого стула на некотором расстоянии перед ним. За спинкой кресла виднелась еще одна дверь.

Тайные агенты – а Катрин не сомневалась, что попала в руки тайной полиции, ведь, пожалуй, об этом предупреждал ее комиссар Коленкур, – усадили задержанную на стул и встали за спиной.

Скрипнула дверь за креслом, и в залу вошел широкогрудый невысокий мужчина средних лет. Зачесанные назад прямые темные с проседью волосы открывали высокий лоб с залысинами; под кустистыми бровями светились умные глаза. Тонкий нос с горбинкой слегка нависал над большим, похожим на жабий, ртом. На левой стороне груди коричневого сюртука красовалась серебряная пятилучевая звезда ордена Почетного легиона на алой ленте с желто-красной розеткой – знак командора ордена.

Вошедший наклонил голову, видимо, здороваясь с Катрин (она кивнула в ответ), и мановением руки отпустил агентов. Она услышала, как за спиной удалились мягкие шаги и щелкнула замком входная дверь. Командор ордена опустился в вольтеровское кресло и откинулся на высокую прямую спинку.

– Может быть, для начала месье представится? – спросила Катрин, смело взглянув в глаза незнакомцу.

– Виконт де Лавалье, – мягко скользнул в уши глубокий баритон. – Шеф специального отдела «Сюртэ Женераль». Вам это о чем-нибудь говорит?

– О да! Ведь это вы подсылали ко мне Анри Дюбуа и скорее всего ваше задание выполняла в нашей семье Элиза Христиани? – Катрин решила играть в открытую: собственно, что ей терять? – Правда, у меня сложилось впечатление, что они ничего не знали друг о друге.

Лавалье помедлил с ответом, возможно, тоже решал, как себя вести.

– Насчет Дюбуа отрицать не стану, и они действительно не были знакомы, но почему вы решили, что Элиза Христиани – тоже наш агент?

– А разве нет?

Лавалье пропустил вопрос мимо ушей, направив диалог в свое русло:

– Вы недавно побывали в шато Дю-Буа и, конечно, узнали о письме генерала Муравьева…

– Это не его письмо! – резко прервала его Катрин.

Лавалье с интересом посмотрел на нее:

– Хорошо. Об этом поговорим чуть позже. А пока…

– А пока, господин виконт, я хочу знать, – решительно перебила его Катрин, – на каком основании меня, подданную Российской империи, ничем не нарушившую законов Франции, хватают, как преступницу, применяя насилие и обездвиживающие средства, привозят в неизвестное место против моей воли и, похоже, собираются подвергнуть допросу? Я буду жаловаться императору французов!

– Ой-ой-ой, сколько неподдельного пафоса! Сколько экспрессии! – воскликнул, не повышая голоса, Лавалье. И продолжил проникновенно: – Мадам, мои подчиненные не причинили вам ни малейшего вреда. Я в этом абсолютно уверен. Только небольшое неудобство в виде эфира, чтобы не привлекать ненужного – подчеркиваю: для вас ненужного – внимания. Ведь, если бы вздумали кричать – а вы обязательно стали бы звать на помощь, – вас пришлось бы объявить проституткой, обокравшей клиента. Согласитесь, неприятного в этом было бы намного больше, чем в десятиминутном обмороке.

Катрин была настолько ошарашена вероятностью объявления ее проституткой, что не нашлась, что сказать, однако ее возмущение не имело границ. Она разводила руками и открывала рот, но слов не было.

Виконт подождал, пока задержанная немного успокоится, и неторопливо сказал:

– Хочу пояснить в отношении жалобы. Жаловаться императору французов – это, разумеется, ваше право. В теории. А на практике оно появится у вас, в зависимости от того, чем закончится наша встреча.

– Вы мне угрожаете?! – снова вскинулась Катрин.

– Нет. Информирую. Но давайте продолжим. Итак, историю с письмом вы уже знаете. Знаете, что источником информации о вас послужила Христиани… А все-таки, почему вы решили, что она – наш агент? Раз уж мы начали, давайте говорить начистоту.

– Я не решила – просто предположила. Вспомнила, как она интересовалась делами мужа, его планами… Как рвалась в поездку на Камчатку. Я-то думала: жажда романтики, – а теперь поняла: ей важно было своими глазами увидеть состояние дорог и самой Камчатки. А тут и открытие Невельского подоспело. Вы ведь знаете об этом открытии?

– Разумеется, – кивнул Лавалье. – Я узнал о нем раньше вашего императора. Я имею в виду – российского.

– Ну вот!.. Прочитав письмо и вспомнив некоторые факты, я все сопоставила и пришла к выводу…

– Да вы прирожденная разведчица! – восхищенно рокотнул баритон виконта. – Но, понимаете ли, дело в том, что мадемуазель Христиани не является нашим штатным агентом. Как бы это сказать… Она нам помогала по нашей просьбе, вернее, по поручению своего мецената, которого весьма убедительно попросили мы. А теперь меценат потребовал ее возвращения в Европу, у него большие виды на ее концертную деятельность. И ей нужна замена!

Произнеся последнюю фразу с явным восклицанием, Лавалье уставился своими умными черными глазами на Катрин, несомненно, рассчитывая на определенную реакцию. И Катрин не обманула его ожиданий.

– Вы хотите, чтобы я заменила Элизу, и полагаете, что я соглашусь?!

– Но вы же умная женщина, мадам, и должны понимать, что выхода у вас нет.

В бархатном голосе виконта металлической струной прозвенела торжествующая нотка, а может быть, это Катрин только показалось, но у нее внутри, где-то чуть ниже сердца, зародился и быстро стал расти комочек злости, подобный холодному снежку, на который налипали новые порции снега (вспомнилось, как они с Мишей Волконским лепили снежную бабу). «Ну, мы еще посмотрим, кто кого!» – подумала она, и от этой дерзкой мысли ей стало легче и веселее.

– Выход есть всегда, – сказала Катрин и улыбнулась.

– Не скажите, – покачал головой Лавалье. – Отказаться вы не можете. Ну, если только предпочтете умереть, просто исчезнуть в наших подвалах. Вам их показали? Но, если даже так случится…

Он сделал театральную паузу, несколько секунд, давая ей прочувствовать сказанное. И она действительно ощутила вдруг леденящий выдох смерти, вместе с которым донеслось: «Зверррство!» – и прошептала:

– Вы не посмеете… – в то же время чувствуя, что посмеют. Вот возьмут и прямо из этой залы спустят в подвал, в одну из камер за решеткой. Теперь-то она понимала, что это – тюремные камеры, и что ее специально провели сюда через подвал. И никто не узнает, куда она пропала. Она представила бессилие Николя, который, конечно, в поисках ее перевернет всю Францию, и ей стало безумно жалко его, себя, друзей…

Нет, это невозможно, ее просто пугают. Надо взять себя в руки! И она действительно успокоилась, не предполагая, какой новый иезуитский удар готовит ей Лавалье.

– Мало того, что вы умрете, – мягким саваном обволакивал ее баритон, – в глазах мужа вы еще предстанете шпионкой. – Катрин изумленно вскинула голову. – Видите ли, благодаря Элизе Христиани у меня имеются рабочие материалы секретных отчетов генерал-губернатора Восточной Сибири императору, писанные вашей рукой. Он ее, конечно, знает: вы же часто помогаете мужу, переписывая отчеты и донесения. Так что есть чему поверить. А потом, немного позже, я постараюсь, чтобы император – ваш император! – узнал, что его любимец-генерал работает на французскую разведку – иначе как бы эти материалы оказались в моих руках?

О боже! В ее сердце вцепились когти ужаса, но тут же проскочила спасительная мысль: он говорит «я», «у меня», «в моих руках» – значит, держит все у себя?! Значит, не будет его – исчезнет опасность! Катрин схватилась за сумочку, лежавшую на коленях, сунула в нее руку, и гладкая рукоять револьвера сама легла в ладонь.

– Оставьте, мадам, свой «лефоше» в покое, – четко произнес виконт. – Я знаю, что вы превосходно стреляете, но я это делаю быстрее и лучше. – В его руке неизвестно откуда появился небольшой тупорылый двуствольный пистолет, направленный на нее. – Франсуа и Жанно были предупреждены, и я, честно говоря, удивился, что вы не попытались воспользоваться своим оружием.

Катрин снова пришлось брать себя в руки. Она изобразила удивление.

– При чем тут оружие? Мне просто нужен носовой платок. – Катрин достала из сумочки батистовый четырехугольник, отороченный кружевами, и вытерла под вуалью лоб, действительно покрывшийся испариной.

– Н-ну, если так… прошу извинить. – Виконт положил револьвер на стол. – Издержки профессии, знаете ли. Надо всегда быть начеку. Итак, мадам, вы поняли, чем вам грозит первый вариант отказа – это ваше исчезновение и последующий позор – сначала для вас, затем для вашего мужа. Нормальному человеку и этого достаточно, чтобы согласиться с моим предложением. Но, допустим, вы своей жизнью не дорожите, а что касается остального – питаете надежду, что никто в шпионаж – ваш и вашего мужа – не поверит. Возможно, что и так, но карьера его в любом случае будет оборвана. Однако, если и это вас не пугает и вам нужны более сильные аргументы, – всплывает история с отравленным письмом.

Виконт опять сделал паузу – он явно был неравнодушен к театральным эффектам, – при этом бесцеремонно разглядывая «клиентку».

– При чем тут письмо? – внутренне напрягаясь, чтобы не поддаться давлению, которое она чувствовала всем своим существом, воскликнула Катрин. Мысли ее снова лихорадочно заметались в поисках выхода из западни.

– Письмо было послано генералом Муравьевым! И французский суд может отправить его на гильотину! – В устах Лавалье это прозвучало столь выспренне, что Катрин вдруг успокоилась и невольно усмехнулась несмотря на всю драматичность ситуации.

– Вы, должно быть, начитались готических романов, месье, – с горечью сказала она, – если полагаете, что боевой русский генерал из мести кому-либо может написать письмо такого содержания. Даже жене врага. Про чиновников не скажу, но русские офицеры, сколько я их знаю, – люди высокой чести и благородства. Вот французский аристократ, особенно мелкого пошиба, на подобную подлость способен вполне. – Она заметила, как непроизвольно дернулась щека виконта, и злорадно подумала: «Так тебе и надо, сукин сын, мерзавец!» И закончила: – Фальшивка, она и есть фальшивка.

– Фальшивка?! Вы видели само письмо?

– Видела. Разумеется, копию. Фотографическую копию, – подчеркнула она. – Почерк и подпись мужа даже не подделаны, а просто – неизвестно чьи.

– Ах, Аллар, Аллар, – покачал головой виконт. – Придется указать префекту полиции на нарушение тайны следствия.

– Какая может быть тайна, если дело закрыто?

– Вам и это известно? Однако следствие можно всегда возобновить в связи с новыми обстоятельствами, – вкрадчиво, но с нажимом произнес он.

Страх опять проснулся и царапнул коготком сердце Катрин. Она кашлянула, чтобы не выдать вспышку боли от этой царапины.

– Какие еще «новые обстоятельства»?!

– Ну как же! А появление генерала Муравьева на территории Франции – это же просто подарок правосудию! О прочем умолчу, но смею заверить: имеется и еще кое-что.

– Вы отлично знаете, месье, что мой муж никого не убивал, – сказала Катрин. Она безмерно устала от нескончаемого плетения виконтом правды и лжи; ей так захотелось, чтобы все как можно быстрее закончилось, что она уже готова была согласиться стать шпионкой. Подумаешь, потом расскажет все Николя, и они вместе что-нибудь придумают. Однако, прикинув «за» и «против», решила бороться до конца. – И о женитьбе Анри Дюбуа мы понятия не имели. Он исчез после неудачного покушения на Охотском тракте. Муж даже не знал, что Анри там был.

– Об этом ему могла сказать Элиза, – возразил Лавалье.

– Могла, – согласилась Катрин. – Но муж не стал бы таиться, а немедленно со мной объяснился. Как и по всему остальному, о чем написано в письме. Не такой он человек, чтобы играть в тайны и секреты. – Она спешила высказаться, только бы защитить Николя от угрозы. – С судом над ним у вас ничего не выйдет: он легко докажет, что письма не писал, – для этого есть графологи. Разумеется, вы можете устроить покушение на него в Европе, но генерал Муравьев – не рядовой военный, он – правитель половины России, его убийство станет грандиозным скандалом, и вам вряд ли хочется подставлять свою карьеру под этот топор. Тем более что смерть Муравьева мало что изменит на Амуре и Тихом океане, – а вы ведь этого добиваетесь, – у генерала есть прекрасные помощники, которые продолжат его дело…

Лавалье глядел на Катрин со все возрастающим интересом – она это видела по его глазам, – и когда остановилась передохнуть, даже подтолкнул ее:

– Я слушаю вас, мадам.

– Так что ваши «более сильные аргументы», виконт, оказались гораздо более слабыми. – Катрин вздохнула, помолчала. Лавалье терпеливо ждал. – Но умирать мне, честно говоря, не хочется… – Она горестно покачала головой, – Только вот не пойму, какой вам будет прок от сведений, которые смогу собрать я, – это такая мелочь!..

– Что вы, мадам! Как у нас говорят: и самая прекрасная девушка Франции может дать только то, что у нее есть. Хороший разведчик, собирая разные сведения, даже мелкие, сопоставляя их с другими, может делать очень важные выводы. Я не должен вам этого говорить, так как методы разведки открыты только для служебного пользования, но мне совсем не хочется, чтобы вас грызла совесть. Успокойте ее: ваш вклад в наш анализ будет столь мал, что вряд ли можно считать его преступлением, – так, на уровне светской болтовни. В столичных салонах выбалтывают куда более серьезную информацию.

– Благодарю за заботу о моей совести, – со всей иронией, на какую была сейчас способна, откликнулась Катрин.

– Значит, я правильно понял? Вы добровольно даете согласие на сотрудничество? – Он подчеркнул – «добровольно». Катрин развела руками: увы! Лавалье вынул из стола лист бумаги, гусиное перо и чернильницу. – Тогда подпишите обязательство.

Катрин внимательно прочитала: «Я, Муравьева Екатерина Николаевна, в девичестве Катрин де Ришмон, даю согласие…» Надо же, все приготовлено, даже написано каллиграфическим почерком – остается только поставить подпись.

– А как подписывать? По-русски или по-французски?

– Для надежности – и так и так.

Катрин встала, положив лист на стол, и взяла перо. Наклонилась было и занесла руку, но остановилась и остро взглянула на виконта:

– У меня есть условие. Даже два.

– Какие условия?! – воззрился на нее Лавалье.

– Во-первых, вы должны отозвать из России Анри Дюбуа. Я не хочу, чтобы мой муж постоянно был под угрозой покушения.

– Принимается, – махнул рукой виконт. – А второе?

– За смерть Анастаси Дюбуа кто-то будет наказан?

– Вы хотите ареста вашего мужа? Пока что все указывает на него. Подписывайте бумагу, мадам, и договоримся об оплате ваших услуг.

– Вы с ума сошли! – вспыхнула Катрин. – Какая оплата?! Вы решили меня унизить еще и этим?

– Все, что бесплатно, – то аморально. Помните такую пословицу? Она родилась не в «Сюртэ Женераль» – это придумал народ. А народ зря говорить не будет.

– Я вижу: вы любите пословицы. Вот вам еще одна: «Кого дьявол купил, того и продал». А меня вы не купили и не купите.

Везли Катрин с завязанными глазами. Повязку сняли лишь перед самой высадкой из фиакра, рядом с домом тетушки.

Женевьева де Савиньи встретила племянницу уже в полном здравии. Когда Катрин спросила ее о самочувствии, тетушка неожиданно залилась слезами.

– Прости меня, моя девочка, – всхлипывала она. – Меня заставили солгать. Я не была больна.

Катрин не стала спрашивать, кто и как ее заставил. И так все было ясно.

3

– Алиша! – повторил Муравьев, теперь уже с чисто легким восклицанием, словно подтверждающим его уверенность, что здесь, в Лондоне, никого другого он и не мог встретить.

– Узнал-таки, – вздохнула Хелен, и вздох ее тоже получился неопределенным – то ли досадливым, то ли радостным.

«Но с чего бы ей радоваться? – подумал Муравьев. – Да, впрочем, и досадовать – тоже. Ноги тогда унесла, и ладно – по военному времени могли бы и расстрелять. А в Иркутске, когда Вагранов доставил их с Остином, даже и не встретились. Иван доложил, что агенты перехвачены, их и отправили в Петербург со всем внешним почтением, прикрывающим глубинное презрение. В российской провинции так частенько относятся к иностранцам. В отличие от столиц, где почтение подчеркивает пресмыкательство».

– Вы меня остановили – почему? – Николай Николаевич своим «вы» сразу установил дистанцию между ними – в крепости Бомборы он говорил ей «ты». Впрочем, она всегда была с ним на «вы». Даже в постели.

– А вы как думаете? – Она снова рассмеялась, на этот раз с явной неприязнью.

– Думаю, будь ваша воля, вы бы с удовольствием подзудили всю эту газетную сволоту, чтобы я на себе почувствовал силу английского кулака. Как на Кавказе подзуживали убыхов.

– О да, я бы так и поступила, но… – Она всплеснула руками, вложив в этот жест все свое разочарование. – Да, жаль, очень жаль! Знаете, генерал, увидеть вашу побитую физиономию – это было бы даже не удовольствие, а самое настоящее наслаждение.

– Боюсь, ваши записные цицероны, да и вы сами испытали бы разочарование, – сухо сказал Муравьев. – У меня есть чем ответить на ваши хуки и апперкоты.

– Возможно. Однако здесь, в сквере, пять минут назад, мне ничто не помешало бы поквитаться с вами, – уже откровенно зло сказала «мадам Остин».

– Это за что же? – искренне удивился Николай Николаевич. – В Бомборах я вас ничем не обидел, скорее вы нам приносили вред. А то, что случилось на Шилке… Вагранов просто спас вас с супругом от гибели, его благодарить надо. Ну, а отправили обратно – не обессудьте: кто же будет терпеть шпионов у себя под боком. Английские власти на моем месте церемониться бы не стали: шлепнули за милую душу! Что, скажете: нет? Да, ладно, можете не отвечать, я и сам знаю: шлепнули бы. Так зачем я вам понадобился, my darling25?

Хелен открыла сумочку и извлекла из нее что-то свернутое в трубку. Прежде чем развернуть, глянула в лицо генерала, освещенное газовыми фонарями, стоящими вдоль центральной дорожки сквера; она словно тянула время, пытаясь вызвать его заинтересованность. Но Муравьев ждал с невозмутимым видом. Хелен медленно развернула свиток и повернула его так, чтобы свет от фонарей падал на него.

– Вам знакомо это лицо?

Муравьева качнуло, будто он получил внезапно тот самый апперкот: слегка повернув голову, на него смотрела Катрин с портрета Гау, того, который он не смог выкупить и который достался князю Барятинскому.

– Откуда он у вас? – севшим до сипоты голосом спросил генерал.

– Значит, знакомо. – Хелен свернула плотную бумагу в трубку и убрала свиток в сумочку. – Надеюсь, вы понимаете, что означает наличие у нас этого портрета?

– Его выкрали у князя Барятинского…

– Скажем так: позаимствовали на память. Но я спрашиваю не о том, как он у нас появился, а для чего?

– Для чего? – повторил Николай Николаевич. Понял, что прозвучало глуповато, но он все еще не пришел в себя от появления в его жизни снова этого прекрасного и в то же время злополучного портрета, и в голове гуляли завихрения.

– Как я держала сейчас в руках портрет вашей жены, так мы держим в руках ее саму. Пока что фигурально, – добавила Хелен, с удовольствием отметив, как дернулся Муравьев, – однако в любой момент это может случиться фактически…

– Не смейте мне угрожать! – хриплым от ярости голосом перебил ее генерал.

– Это не угроза, а предупреждение, поскольку все зависит от вас, my darling.

Хелен просто купалась в волнах бессильной (как она считала) ярости могущественного генерал-губернатора, от взгляда и слова которого трепетала половина России. «Как же умен и дальновиден сэр Генри, – думала она, – что не позволил мне тривиально убрать этого пошлого чиновника. Не-ет, вот так вот подцепить на крючок, чтобы затрепыхался, холодным потом покрылся и на что угодно был готов – это и есть высший класс профессионала-разведчика. Пусть противник оценит твои возможности, твою власть над его слабостями, пусть прочувствует неизбежность своего падения – и он весь твой, со всеми потрохами. И сэр Генри даже повторил со вкусом: with all giblets26!»

– Вы, очевидно, хотите, чтобы я остановил продвижение России на Амур? – сдержав себя, хмуро спросил Муравьев. – Так я сразу скажу: машина запущена, и у российского императора нет видимых причин, чтобы ее остановить.

Он говорил внешне спокойно, а внутри все трепетало в тревоге за Катрин. От этих негодяев-джентльменов можно ожидать чего угодно: они ведь действуют, опираясь лишь на голый расчет. И, между прочим, убеждены, что так и должен вести себя нормально мыслящий человек. Об этом ему поведал в одну из встреч в Петербурге Лев Алексеевич Перовский, много общавшийся с британцами по окончании битвы при Ватерлоо, участником которой ему довелось быть, и в командировках в Англию после назначения его министром уделов и управляющим Кабинетом его величества.

– Мы хорошо знаем принципы работы вашей машины. От вас требуется только одно – не форсировать сплавы по Амуру. Все остальное выполнят ваши бюрократы. Вернее, не выполнят, если ваш император не будет их пинать.

– Я три года долбил, как дятел: нужны сплавы, нужны сплавы, нужны сплавы – и вдруг замолчу? У кого-то это, конечно, вызовет облегчение, но у императора – точно! – подозрение: мол, что-то тут не так. – Муравьев задумался. Хелен ждала. – Другое дело – если сплав запустить и он провалится – к примеру, из-за непроходимости Амура.

– Это самое лучшее, что можно придумать! – искренне воскликнула Хелен.

– Вы так думаете? – Муравьев тяжело посмотрел на нее. – Хорошо, примем этот вариант. И что, мне надо что-то подписать?

– Нет. Мы используем более надежный способ.

– И какой же? – по-прежнему мрачно полюбопытствовал генерал. А сам подумал: «Наверное, устроят что-нибудь компрометирующее. Ну и пусть, сейчас главное – увезти Катюшу из Европы, а там – Бог не выдаст, свинья не съест».

– Если вы нас обманете, наш удар возмездия будет абсолютно неожиданным и сокрушительным.

Такая фраза из уст хорошенькой женщины прозвучала столь высокопарно, что Муравьев невольно усмехнулся. Хелен оскорбилась:

– Это слова моего шефа, а он их на ветер не бросает.

– Не сомневаюсь. – Муравьев покосился на сумочку в ее руках. – А вот насчет портрета – нельзя ли…

– Нельзя, – оборвала Хелен. И добавила, смягчая резкость: – Это собственность отдела, генерал, и не в моей компетенции ею распоряжаться.

Он кивнул: мол, понимаю, понимаю…

Она встала. Поднялся и Муравьев.

– Прощайте, my darling general! – Под ее насмешливостью он вдруг с удивлением различил нотку горечи и не смог на нее не откликнуться, напомнив ей о недавнем прошлом:

– Прощайте… Алиша.

Она вскинула голову, встречая его грустный взгляд, отвернулась, шагнула от скамьи, но сразу обернулась:

– Кстати, наша машина тоже запущена, и в день «Х» произойдет то, что должно произойти. Опередить нас вы не сможете, устоять – тоже, так давайте хотя бы избежим лишних жертв с обеих сторон.

– Это касается и моей жены, – твердо и тяжело сказал Николай Николаевич. – Учтите, если с ее головы упадет хоть волос…

– Не упадет, – ответила она, уже уходя. – Делайте свое дело.

– Вот именно: делай свое дело – и будь что будет, – задумчиво произнес генерал, глядя ей вслед.