Читать книгу Защита - Станислав Хабаров - Страница 7

1

С вопросами шеф менялся. Он не был безобиден в ответах. Язык у осьминога – рашпиль, и может работать как сверло, сверля броню прочих защитных раковин. Жалкий, загнанный в угол паучок вырастал в мифического кракена. В огромного Сверрова кракена, о котором и по сию пору ведутся споры: был ли он на самом деле или плод разгоряченного воображения?

«У шефа особенные глаза, – думал Мокашов. – У кракенов они необыкновенные. Блюдечками. Пронзительно смотрят они на тебя. В лучистых морщинках, и закрываются они, как у осьминога: точно шторка задёргивается, как Димкин мешок для кедов… А как его понять? «Вы не просто инженер по диплому. У вас инженерный склад ума». (Обругал или похвалил? Пойди пойми). «Вы как собака: мыслите математически, но не умеете сказать». «К чему вам эксперименты? У вас прекрасная теория. Бросайте свои опыты ко всем чертям».

Нет, он не станет бросать. Это он прежде бросал, в Краснограде. Там у него впервые вышло. А может, он так считал? И верилось, что так будет всегда. Его не трогала поначалу тема жидкого взрывчатого вещества, навязанная ему, до тех пор пока он «глазами бога» не увидел форму распада жидкой струи, её неустойчивости.

Обычно как снимается струя? Летящей в воздухе. И голова струи, разрушаясь, скрывает всё. А он додумался снимать медленно истекавшую струю в спутном потоке воздуха. Снимки получились идеальные. А в темноте, при вспышке, и невооруженному глазу видны её особенности. Оказалось, глаз – очень совершенный инструмент, но ему мешают наслаивающиеся кадры. Ах, как красива картина сверкающей струи! Но на ней не видно видов неустойчивости. А тут они ему замечательно открылись. Перед распадом изгибается струя, как змея, и разрывает её всё то же капиллярное пережатие. В темноте вспышка выхватывает мгновение, и глаз видит форму неустойчивости. Как глаз Бога – идеально. Такое дорогого стоит. Этого не видел никто, как не видели невооруженным глазом разлетающиеся продукты взрыва.

Нет, он не выступит против. Он не герой, и у него своё нужное дело, и верно правило: «Не судите и не судимы будите». Короче, лучше не вмешиваться, закрыть глаза, ходить себе с бутафорской улыбкой Теплицкого и говорить Маниловым одни лишь ласковые слова. И всё получится самым распрекрасным образом. Но до тех пор, пока твоя внутренняя противоречивость не взорвёт деланную идиллию и, возможно, попутно погубит и тебя самого».

2

Теперь Протопопову оставалось только слушать. Он сидел в приставном ряду, поставленном вдоль стены. С отпечатанными выступлениями выступали оппоненты. Оппонентов слушали вполуха. Естественно, они высказывались «за». Протопопов поворачивал бледное лицо. Он был похож на космонавта, решившего действовать на свой страх и риск без помощи центра управления, но потративший слишком много топлива на стандартный маневр. Теперь Земля разбиралась, а он ждал её решения, не имея возможности вмешаться.

По сути своей, Протопопов не был ни учёным, ни администратором. Он был артистом, перепутавшим подмостки театра. Он был спокоен, но мог прикинуться жалким, мог убеждать вкрадчивым голосом, и это у него получалось. Как и многих незадавшихся людей, его влекло к себе непонятное «великое». Ему хотелось в этом поучаствовать, хотя бы чуть-чуть коснуться. «Великое» рождается неожиданно. Он помнил крылатые слова:

«Мысль была ещё слишком слаба; наука на степени школьного знания, – но поэзия обогнала тугой рост русского просвещения, и в этом её особенное историческое у нас значение», – написал Аксаков о Пушкине.