Читать книгу Великая Русь - Станислав Малаховский - Страница 5

Вновь стучат топоры на семи холмах,

на семи холмах, на крутых берегах!

Жив ты, центр Руси, узел всех дорог.

Светел и красив встанет град, дай срок!

Маковки-церква, Кремль, дома вдалеке…

Стольный град Москва на Москва-реке.

Девять башен кремля

да на девять дорог…

Здесь родная земля,

храм мой и чертог.

Кремль, храм Спас на Бору —

скрепа, центр, завязь, ось.

Крепко строилась Русь —

не на русский «авось»!

Москва-матушка белокаменная,

ты в веках стоишь

русским знаменем.

Ты «о трех головах,

на семи холмах»,

о трехстах колоколах

да на ста церквах.

Ты ль не гордость Руси,

Москва стольная?!

У твоих стен

непрощенный

враг всегда был разбит…

Уж «два Рима падоша,

а третий – стоит»!

Как Московия крепла,

описать не берусь.

Будто Феникс из пепла

возрождалась ты, Русь!

Подымалась Россия

за свободу на бой

с многочисленной сильной

ненавистной Ордой.

Собирались в отряды

за поля и леса,

возрождали обряды,

жгли костры в небеса.

Доставали иконы

их отцовской земли,

под вечерние звоны

пели песни свои.

Днем и ночью трудились

для сельчан кузнецы,

и плуги обратились

вновь в мечи-кладенцы!

И почали крестьяне

гнать татар с деревень,

бить их сборщиков дани,

шапки вздев набекрень.

С топорами и с вилами,

кто с кольем, кто с дубьем,

били их под свинами,

били их за жнивьем.

Вновь могучие плечи

расправлял богатырь,

от Иоанна Предтечи

помня русскую ширь…

И настало то время,

когда Дмитрий Донской,

скинув ханское бремя,

посчитался с Ордой.

Там, за речкой Непрядвой,

пред войсками в рассвет

в поединке с неправдой

первым встал Пересвет…

И средь ста тысяч схваток,

словно воин простой,

бился в шлеме и в латах

князь наш Дмитрий Донской.

И в момент переломный,

выбрав место и срок,

грянул лавой разгромной

из засады Боброк.

В сердце каждого русского

жив Мамаев курган —

как бежал тропкой узкой

в прах разбитый тот хан.

Куликово степь-поле!

Наша сила, раздолье, —

Русь, свобода твоя,

наша слава и воля!

Русь.

Времечко твое седое —

могучее и удалое!

Пройду я по твоим векам,

как странник по святым местам —

с народом, с войском…

Все родное,

все дорого и близко нам!

Пройду по долам и холмам,

по диким степям, по лесам,

по рекам поплыву к морям,

пройду лугами, редколесьем…

По древним городам и весям…

Увижу, как в веках живет

мужающий из года в год

весь бесшабашный наш народ;

услышу хороводы, песни…

Вдоль волжских и днепровских вод

увижу грады воевод,

удельных княжеств страж, оплот,

где кром в зубцах, – Руси ровесник,

могучих стен старинный свод,

ряд башен, стражу у ворот, —

не прошибешь, хоть лбом ты тресни…

«Церква» с крестами в поднебесье,

князей роскошные чертоги:

дворцы, хоромы, терема;

купцов кряжистые дома,

слободки, в них ряд изб убогих,

где подмастерья, кустари

с зари трудятся до зари.

За «кладь» пройду,

где три дороги

расходятся от большака…

Там камень с надписью

века

лежит злым стражем на распутье,

погибель витязю суля.

Та надпись душу полнит жутью

и путника, и седока;

она с такой былинной сутью:

– Пойдешь в леса,

аль в степь,

в поля —

направо,

влево

или прямо… —

Не за понюх загинешь зря!

– Там Змей, Разбойник тут, здесь Яма.

Но витязь скачет в путь упрямо,

и подвиг ждет богатыря.

Пройду и я, заговоренный,

дорогами лихой Руси.

Поэт – веками сохраненный,

он неподвластен злой спеси!

Я б десять жизней жить хотел

и все бы их не пожалел,

чтобы усталости не зная,

пройти от края и до края

тебя, моя родная Русь!

Я в прошлое твое вернусь

на крыльях муз и вдохновенья.

В поэме храбро я берусь

воспеть тебя, твое значенье,

найти соль в каждом поколеньи,

дать ряд эпических картин:

быт, войны, бунты, взлет, сраженья

и ваши светлые свершенья…

И с скифских проследить глубин

всю жизнь народа средь равнин

в его развитии, движеньи —

и вновь подняться до вершин

идущих дней.

И прочь сомненья!

Иду с народом, не один…

И вся поэма о народе:

всегда я с ним и он со мной,

народ – он главный здесь герой

в святом стремлении к свободе!

Быть может, я излишне смел,

но был бы горд, когда б сумел

здесь показать на фоне дел

и исторических событий —

всех наших бед, побед, открытий,

откуда мы, куда идем,

страну в развитии своем.

Спущусь к древнейшим временам…

Иду по сумрачным лесам,

сквозь дебри…

Верю чудесам

и вижу грустное теченье

пустынных рек…

Лишь птичье пенье

да дикий рев лесных зверей

доносит до моих ушей

ветров могучих дуновенье.

Вот вижу первые строенья

из плавника густых ветвей,

из валунов, больших камней

вдоль русла рек.

Еще мгновенье —

и вижу первых я людей,

природы дикой сыновей —

славян древнейших поколенье.

Они могучи, но добры,

их каменные топоры

не для войны, а для охоты

и копья для больших зверей.

Из шкур одежда, украшенья

из бус и раковин, бивней…

Кругом озера, глушь, болота,

но светят первые костры!

Холма, долины…

Новый век.

Кочевье, идолам моленье,

охота, жизнь течет в лесах…

Обряды, пляски при кострах —

после похода иль сраженья,

кругом в враждебных племенах

славянской вольницы кипенье.

Иду в веках…

Времен теченье.

Прекрасна Русская земля:

в цветах луга, в хлебах поля,

шумят дубы вокруг меня

и пух роняют тополя.

В долине вижу я селенья,

мир бедных, темных деревень;

избу под прадедовской сенью

курную с крышей набекрень…

Колоды пасеки в кустах,

погосты, кладбище в крестах…

Гумно, овины, все подворье,

конюшню, ивовый плетень,

горшки пустые на заборе,

мешки, где рожь, овес, ячмень…

Резные ставни и крыльцо,

пса на цепи, в дверях кольцо.

Я вижу стопку дров кругом

и пень с воткнутым топором;

колодезь с длинным журавлем,

ушат, коромысло с ведром,

лохань, дубовое корыто

зеленой плесенью покрыто;

кур на дворе, кота на крыше

и петуха на кичку выше…

В стойле мычит, жует корова

и лижет с нежностью телка,

и пахнет молоком от крова…

В конюшне вожжи с потолка

свисают, хомуты на стенах

да упряжь.

На дворе стог сена,

телега справная на вид

вперед оглоблями стоит;

в земле котел большой лежит,

вкруг ходит конь – в удилах пена;

он бьет копытом и храпит,

в луга умчаться норовит,

но прочны у ворот засовы.

На крепких воротах тесовых

добро крестьянское хранит,

как талисман в веках висит

на счастье – старая подкова.

Войду в избу.

В пол-избы печь

с полатями, где трем бы лечь.

Дубовый стол среди стоит,

по лавкам малышня сидит.

Им бабка сказывает сказки

про ведьм, чертей и колдуна,

Вову, Кащея, Баюна,

про Змей Горыныча, смутьяна,

да про царевича Ивана…

У деток уж слипаются глазки,

но интересно – не до сна!

За прялкою, утомлена,

сидит хозяйская жена,

а в горнице за занавеской

сестрица, девушка-невеста,

приданное все гладью шьет

и песню грустную поет.

На ней парчовый сарафан,

на алых щечках слой румян;

лукавы синие глаза,

небрежно русая коса

ее до пояса свисает…

У ней прелестен, гибок стан;

ищи – и не найдешь изъян!

О чем красавица мечтает?

В лице задумчивость и грусть —

о чем? Гадать я не берусь.

Какая доля ожидает

тебя, мой свет, душа моя?

Дай бог, счастливая семья!

Она загадочна, как Русь,

живая дочь ее земная —

овальный профиль, луком бровь,

все в ней мечта, все в ней любовь!

Старуха-мать кладет поклоны

на красный угол, где иконы

с лампадкой грустные висят.

Святые молча вниз глядят.

Здесь вера, крепкие законы,

приметы, предрассудков рой…

Таков был древний домострой.

Уж солнце село за селом,

темно в окошке слюдяном.

От печи дым, дрова пищат,

лучины на стене трещат,

пора к вечерне.

Где ж хозяин?

Уж щи сварились, харч в котле,

ждет ужин скромный на столе.

Но в поле дотемна селянин:

вслед дюжему коню босой

идет он пашней за сохой.

До ночи пашет россиянин!

Пять дней дать, на «святой неделе»…

Всегда в поту, всегда при деле,

а надо и свое вспахать.

…

Как нам близка эта картина

патриархальной старины!

Мила нам русская равнина —

ее былины, сказки, сны,

веков старинные устои,

в труде и поте скромный быт;

вся жизнь в трудах,

в глуши, в покое,

терпенье в деле, в бедах, в горе,

характер твердый как гранит,

душа широкая как море…

На том вся Русь моя стоит!

…

Я славлю труд не без причины:

в нем соль, в нем правда всей земли;

в нем наши тайные пружины,

в нем все, что мы достичь смогли.

Счастье в труде.

Были купчины,

дворяне, знать,

князья, чины —

они, отжившие, прошли,

и им не место здесь, в поэме,

о нашей трудовой стране;

упомяну их лишь по теме

с насмешкой там, где нужно мне,

перо мое для них пасует,

поэме лишнее вредит…

Читатель сам их дорисует,

их спесь и чванство, сонный вид,

и злость любой вообразит.

Вновь сгущались в мгле тучи

над великой страной…

Быть беде неминучей —

Все нет сладу с Ордой.

Да еще сговорились

с ней два русских князька,

на Москву навалились!

Их победа близка…

За престол, за наследство

в ход коварство пустив,

шло на нас это бедство

войском, словно прилив.

Села жгли мимоходом,

не во сне – наяву…

Шли с ордынским походом

те князья на Москву.

Возмутилась Россия —

– Как их держит земля?!

Сила силу косила…

Шла под знамя кремля.

Шли с Ростова, шли с Пскова

встать за русский престиж…

Да спалил Москву снова

крымский хан Тохтамыш.

Еще были мы слабы,

и князья не в ладу.

Им бы Невского славы,

им Донского бы дух!

Все ж Русь-матушка крепла

на виду у татар.

Нет, Орда не ослепла,

а ослабла от свар.

И уже не совались

брать народ за кадык,

а князья торговались,

взяв на царство ярлык.

Тут явленье иное…

К злу, к добру – не пойму:

хвост прижал всем ногою

полководец Тимур.

Встав с глубин царств Востока,

бил Орду Тамерлан,

гнал их степью жестоко

к Волге сквозь Казахстан.

Покорил он пол-Азии,

сгреб с татар долю дани…

Вдруг, к смятению князя,

тучей встал у Рязани!

Но смущен Тимур, скован:

ждал шестнадцатый век,

а здесь глушь, странно, ново —

русский дух, русский снег…

В год последний столетья

понял – он на краю.

– Нет, не начал стареть я, —

гнал царь думу свою.

– Край суров грозных руссов,

храбр народ и велик,

нет там слабых и трусов.

Благороден их лик…

Две недели стояли

в фронт войска двух народов.

Звездочеты гадали

Тамерлану в угоду:

– Грозно звезд положенье.

Русь сильна, необъятна…

Ждет тебя пораженье! —

Повернул царь обратно.

…

Вновь усилились ханства,

вся раздроблена Русь.

Спесь бояр, дурь и чванство,

барский гнет…

…Но прощусь

я с периодом этим.

Крепла наша страна!

По пути лишь заметим —

век не темь-старина;

хоть опять навалилась дань,

(соболь с «дыма» брал хан),

вскоре скинул цепь,

не ввязавшись в брань,

Иван Третий —

в степь

развернув наш стан.

Но разбил Орду,

штурмом взяв Казань,

лишь царь Грозный Иван.

Ой ты, Грозный Иван,

мудрый царь, да тиран!

Где указом, где казнями

укреплял он страну;

силой, сборами разными

набивал он казну.

Ввел «места» и опричнину,

власть отняв у бояр;

все вершил самолично:

был к политике дар!

Дал он льготы печатникам,

землеходцам, купцам,

«государевым ратникам»,

в «земли» слал коих сам.

Слал послов и купечество

к иноземцам всех стран,

чтоб про мощь Русь-отечества

знал и лорд, и султан.

И шли гонцы Ивана Грозного

в богатые державы «розные»,

в заморские «землицы» южные —

везли на Русь товары нужные!

Грозен царь был уж смолоду…

Спуску не дал князькам —

вольный Новгород, Вологду,

Русь прибрал всю к рукам.

Свирепели опричники,

псы цепные царя…

Всюду рыщут обидчики,

страх, зло, ужас творя.

С своим верным Малютою

сам набег учинял,

за крамолу бил люто —

всяк дрожал феодал.

Сложной Грозный был личностью:

то был добр, то свиреп,

то молился, то кичился

полной властью и креп.

Слыл писателем, книжником,

дипломатом Руси…

Был к походам сподвижником,

на открытья спесив.

Обожал царь потехи,

пир, кулачны бои,

да любовны утехи,

и капризы свои.

Мать-земля не обидела,

его силой даря:

жезлом пол сквозь бил!

Видели

часто в гневе царя.

Но достоинства ратного

у него не отнять:

вместе с войском шел в латах он

Русь-страну укреплять!

Взял Казань он и Астрахань —

злые ханства сломил,

путь торговый по Каспию

к персам, к туркам открыл.

Взял он Нарву у шведов,

торг с Европой начал,

с ним в Архангельск путь ведал

флот купцов англичан.

К морю двинул пределы

он в Ливонской войне,

грады строил он смело,

слал отряды везде…

Новгородцы-ушкуйники

в стругах в Крым шли, в «варяги».

В устьях лезли разбойники —

ждали струг передряги.

По наказу Грозного строгому,

затеряв все следы,

плыли к Новой Земле братья Строгановы

пробиваясь сквозь льды.

Нос, корма у судов «по-туриному»,

борта наведены «по-звериному».

В царство льдов и полярной ночи

шли в неведомое «государевы кочи»!

И поморы со звонами

с Соломбальских верфей

шли морями студеными

за клыками моржей.

По «сполохами» Севера,

застревая во льдах,

плыли в кочах из дерева

на прямых парусах.

Взяв упряжки и нарты,

в коч свезя снаряжение —

плыли с компасом, с картой,

зная ветры, течение.

Шли к норманнам угрюмым

и за фьорды – к датчанам,

путь открыли на Грумант,

мех везли англичанам…

Русь – в походах, в сраженьях

расширяла простор.

Блеск побед, пораженья,

от татар вновь разор…

Но ломала их силу

снова русская рать!

На Руси им могилу

не впервой обретать…

В грозных сечах, в пожарищах

Русь росла вглубь и вширь.

Шел Ермак «со товарищи»

у татар брать Сибирь!

За Иртыш вбив Кучума,

в рост встал росс-великан,

и глазели угрюмо

на него с вражьих стран!

В честь побед совершенных,

славы русских знамен

храм Василия Блаженного

дивный был возведен.

Зодчих Барму и Постника

царь в сердцах ослепил,

чтоб никто из них после

лучший храм не слепил…

Велика ж милость царская!

– Лепота! – сам признал.

Знать, крамола боярская…

Царь зол, мнителен стал.

Самовластье, жестокости

он возвел в абсолют.

Люд держал в страхе, в строгости;

вспыльчив был он и лют.

Росс характером славится,

самобытным умом!

Царю б раньше «преставиться» —

помянули б добром.

Свиреп, жуток стал к старости —

сына жезлом убил,

Годунова из малости

до бесчувства избил.

Всюду чудились козни,

бунты, сговор бояр…

Пытки дыбой и казни

Русь ввергали в кошмар!

Кремль в Москве вырос заново,

с высоченной стеной,

в башнях цвета багряного…

Вырыт ход потайной.

Да соборы украсные,

ряд хором и палат…

Церкви-маковки резные

куполами горят!

Ты, Москва златоглавая,

сердце, гордость страны!

Не померкнешь ты славою

с лет седой старины.

И в веках будешь, вечная,

над Отчизной сиять,

ты родная, сердечная,

наша древняя мать!

…

Времена Ивана Грозного…

Мощь, единство всей Руси.

Власть до ужаса морозного

в царской бешенной спеси.

Долгий век правил он,

да сменил он семь жен…

Шел с опричнины стон.

Ненавистен стал трон!

…

Умер Грозный внезапно.

Годунова ль вина?

Из его рук царь «хряпнул»

в ванне чашу вина.

Сев с «аглицким посольником»,

камнем он похвалялся

и за шахматным столиком,

сделав ход, вдруг скончался.

Грызлись бояре за власть с Годуновым:

Мстиславские, Шуйские, Романовы,

Голицыны.

Грозили татары нашествием новым…

Народ бушевал

от границ до столицы.

Интригами,

властью,

родством,

наговором

опричник шел к трону —

и был коронован.

Впервые царь выбран

Великим собором…

Но мрачен народ.

– Горе ждет Годунова!

– Хрен редьки не слаще!

– Нет хлеба,

нет воли!

Налоги, крепь, барщина

гнут мужика.

Ливонцы жмут,

крымцы прут с Дикого поля…

Да мор по Руси.

Жизнь горька и тяжка.

Слушок плыл по Москве,

что он с Бельским замешан

в смерти внезапной царя Иоанна;

что сын царя Дмитрий

не сам был порешен,

а мальчик убит

тайно властью тирана.

Народ легковерен,

народ суеверен

и слухи всплывали тайком

да не смело.

Боялись и казней…

Любой сивый мерин

мог стражу скликать:

– Государево дело!

Правитель умен:

снял с крестьян часть поборов;

бояр смял,

чинуш,

вернул льготы купцам;

собрал массу войск,

взял дворян договором…

Дал шведам бой.

Выгнал Орду в степь с позором.

Сполна денег роздал —

народу, стрельцам!

Досталось дворянам,

всему ополченью

с казни серебра, медяков и рублев.

Да сбор с конфискованных

Шуйских имений…

Несметно богат был и сам Годунов.

Но дальше…

Стянул царь петлю на народе.

В доносах, злодействах и казнях Москва

Нет веры

его «худородной породе»…

А тут – Лжедимитрий.

Народ с ним, войска!

Смешалось все разом:

восстанье казаков,

волненья крестьян и измена бояр.

В Москву с самозванцем

шло войско поляков…

И в страхе

хватил Годунова удар.

Под шумок

влез на трон инок Гришка Отрепьев!

Поцарствовал год,

да спихнул народ.

В столице бесчинствовало

шляхетское отребье,

глядь, следом второй самозванец идет!

С ним та же полячка, Марина Мнишек, —

гордячка сумела на год стать царицей!

Но понял народ:

два Лжедмитрия – лишек, —

и Тушинский вор

не дошел до столицы.

При Шуйском бояре вконец озверели,

кнутом, как вола, впрягли в плуг мужика.

Эх,

голь да нужда!

Что крестьяне имели?

Порты да рубаху.

Крепь тяжка, крепка…

Не кормит земля.

Все пусто верст на сто.

Бесправье да мор…

Всюду – гнет, нищета.

– Кору

– и ту обглодали!

– Баста!

– Надоела крестьянская крепь – маята!

– До Бога высоко,

до царя далеко.

А тут помещик дерет три шкуры!

И в песнях народа

лихих ямщиков

звенела тоска от Днепра до Амура.

Нет воли

ни от царей, ни от божьего лика

вам, землепашцы, кустари, кузнецы

и плотники!

Задрожали дворцы

от мужицкого гика

в крестьянской войне

Ивана Болотникова.

Народ шел на штурм.

Стычки, битвы, сраженья…

Дошел до отчаянья

русский мужик.

В коломенской битве

еще бы мгновенье,

всю знать бы подняли в Москве на ножи!

Удивительный факт:

князь был вместе с холопом,

полководца Ивана стал верной рукой.

К ним примкнули казаки всем доблест —

ным скопом

со вторым Ильей Муромцем,

люд весь честной…

Эх, кабы не подкуп, посулы, измены —

Москву б взял Иван,

сев мужицким царем.

В нем дар полководца был,

то несомненно, —

Да Шуйский коварством взял верх,

не мечом!

Шло голодное,

смутное, страшное время.

Над народом —

заплечных дел мастера.

Расплодились чинуши,

крапивное семя:

казнокрады, взяточники,

крючкотворы пера.

Время пришло

«яко солнце творяще

под кругом зодейным теченье свое…»

На себя при луне лишь крестьянин пашет!

Совсем никудышним стало житье.

На Волгу, Урал, Дон,

за Днепр до порогов —

в казацкую вольницу

с деспотической Руси

бежали крестьяне

от батогов и острогов,

многострадальную землю

исколесив.

Волнуется Русь…

В бунтах, в смуте великой,

в нашествии польском,

в бесчинстве боярском…

И встанет за Отечество

на бояр и интервентов

народное ополчение Минина

и Пожарского!

«Ум человечь погрешителен есть

и от доброго нрава злыми совратен»…

Поднялся народ на священную месть,

всю нечисть смели ополченские рати.

Победа!

Но трон уж заняли Романова,

Сыскным указом след вольницы вытерев.

Самовластье и православие

правят наново —

В «Новой повести о государстве

Московском»,

в «Сказании» Палицкого,

в «Летописной книге»

премного есть фактов и догм философских,

отчего на народ наложили вериги.

Долго спала ты, Русь,

в старобытном крестьянском укладе.

Был бесправен, забит

барским гнетом наш гордый мужик.

От дедов повелось

спину гнуть да со старостой ладить,

отбыть барщину в срок,

затянуть, да потуже, гужи…

Бесшабашен мужик —

день прожил, почудил – да на печку.

Латка в латке сидит,

и кафтан-то дыра да дыре…

Нет практичности немца,

в избе не отыщешь и свечку;

что нажил, то пропил,

не пропить, говорит, даже грех!

Весел русский народ!

Все с ухмылкой, с хитринкой он ходит.

Все ему нипочем,

беды с присказкой терпит,

хоть и бит.

Сам с пятак – гонор с рупь.

Разухабистость в нем колобродит;

да смекалист и спор,

так работа в руках и горит!

Бар я здесь не пишу:

кабаном спит, дерется медведем.

Продерет глаз – рычит

да гоняет своих мужиков.

Мясо жрет да лапшу,

балагур, хлебосольный к соседям,

дик, ленив, домовит…

Полон двор баб и слуг, кур да псов.

Из медвежьих углов

до больших городищ и селений

с бубенцами на тройках

мосластых крестьянских коней

в торг везли мужики

холст, пеньку, дичь, меха,

мед, соленья,

прихватив на гулянье под Спас

красных девок и дюжих парней.

Эх, вертелась она,

эта «ярманка»,

шибко и бойко!

Звоном славилась Русь

да веселым разгулом своим.

Всех товаров сполна;

балаганы,

катанье на тройках,

скоморохи, шарманки, потехи

да кулачные славны бои!

Обдирали купцы —

оптом, в розницу, в долг и в рассрочку,

дав взамен зелье, соль,

ткани, утварь да разное там барахло.

Шли в кабак мужики,

и гостинцев сынам взяв и дочкам,

добирались домой,

снова на год впрягаясь в тягло.

Сколько их на Руси —

крепостных, приписных, монастырских,

вольнопашцев, оброчных,

казенных,

ушедших в откуп

иль в бега,

батраков,

кустарей,

хуторян,

голытьбы, поселенцев сибирских…

с вечной тягой к земле,

в глушь затертых,

в леса и снега?!

Русь…

Из темных веков

ты глядишь голубыми глазами.

Грустны песни твои,

беден быт вековых деревень.

Слышу стон крепостных,

вижу взоры с скупыми слезами,

лица бледные вдов,

лик солдаток, угасших как тень.

Слышу хрип из грудей

бурлаков,

что идут бечевою;

крик дворовой девчонки,

которую розгой секут;

вижу взгляд бунтаря

в кандалах,

с непокорной главою.

Толпы бледных парней —

их в рекрутчину силой ведут.

Трет крестьянский хомут —

«Один с сошкой, а семеро с ложкой!»

Правит всем произвол,

всюду барская дикость и лень.

Где ты, воля Руси?

Крепостные все,

Ваньки да Прошки.

Кабала круглый год…

– Где же, бабушка,

твой Юрьев день?

Где ты, вольный народ,

где твоя богатырская сила?!

Вновь согнули тебя

феодалы, цари и попы.

Где твои бунтари,

топоры твои,

колья и вилы?

Иль уж нет вожаков

средь забитой и темной толпы?!

Мор, холерные бунты, бега, мятежи…

Подпускали помещикам

«красного петуха».

Царизм мужикам затягивал гужи,

на плахах выпускал

последние потроха.

Тяжел,

непосилен крестьянский крест.

Давят мор и поборы,

феодалов узда.

Срывались всем скопом

с насиженных мест,

бежали в Сибирь,

в степь,

неведомо куда.

Ой ты, русская степь,

серебристый ковыль,

маков цвет да бурьян,

перекати-поле!

Ворон падаль клюет.

В мгле табун поднял пыль.

Дикий тур да орел,

да раздолье и воля.

Всех взяла, приняла,

скрыла ты ото зла

в бег,

в кочевье свое,

в забытье,

в круговерть.

Спят средь трав хутора.

Нет дорогам числа…

Кому жизнь ты дала,

кому удаль и смерть.

Сказ бродил по Руси о свободной земле…

Где оно, Белозерье?

В горах ли, в лесах?

В скит, в раскольники шли.

Но и гнев рос в сердцах,

за сермяжную правду на бунт

шли во мгле.

Встал царский сапог

в пол-Европы, в пол-Азии

на непокорного, вспыльчивого

своего мужика!

И шла голь-сарынь

на утес к Стеньке Разину

в восставшие отряды народного вожака.

Вся голь всколыхнулась

за землю,

за волю.

Веками копил гнев наш русский мужик.

Народ-исполин встал за лучшую долю,

забила в нем удаль —

свободы родник.

Над Волгою

вольности факел пылает,

зажженный рукою донского казака.

От Стеньки ль та песня пошла удалая?

«Волга, Волга, мать родная,

Волга – русская река!»…

Но царь «тишайший»,

деспот-образина

жестокостью выжег борьбу за свободу,

и голову четвертованного Степана Разина

показывали застывшему от ужаса народу.

…

Днепр Славутич наш, Волга-матушка,

тихий Дон седой, родной батюшка!

Ты, Урал-река самоцветная,

Обь, Тобол, Иртыш – даль заветная!

Енисей, Амур, Лена вольная…

Русь великая, ширь раздольная!

Нет конца тебе, нету краешка,

беспредельна, Русь, твоя силушка.

Разорвешь ты цепь-крепь да барщину,

бродит дух в тебе,

дух бунтарщины!

Таинственна ты, связь времен…

Все повторяется в веках

Из круга в руг; иду, смущен,

и вижу смуту, беды, прах…

ушедших пращуров моих

в борьбе за волю,

свой народ

в труде, и в сечах, и в мечтах

о правде.

Так из года в год,

из века в век встает страна

в великих муках родовых,

и новой жизни семена

вновь всходят в людях уж иных.

Таинственна ты, связь времен!

Я вглубь гляжу издалека

и вижу рати, цвет знамен,

в сраженьи русские войска…

Суровы воинов черты,

их непохожесть – лик, глаза;

в них сила правды, красоты

и гнева ратного гроза.

Средь низ когда-то я бывал,

меж ними чувствовал и жил:

любил, сражался, умирал,

все помня до последних жил…

Былого вижу ряд картин —

то смутно, то как наяву…

Живой к живым иду один,

через века друзей зову!

Я помню речи и слова,

что говорили меж собой…

Знать, память предков в нас жива,

и, может, схожи мы судьбой.

И долгий путь в три тыщи дней,

пока поэму я писал —

я с Русью был,

все мысли с ней,

ей думал, жил,

страдал,

мечтал!

Но и тогда, когда бывал

я в море, в чуждой стороне,

я, Русь, тебя не забывал

и ты всегда жила во мне.

Русь росла в глубь Сибири,

крепла мощью единой.

В братстве, родстве и мире

Русь слилась с Украиной.

И казацкими «скасками»

вписан край непочатый —

от Таймыра до Каспия,

от Оби до Камчатки!

Шли казаки к востоку…

Край суровый встречал их.

Плыли к устьям с истоков,

шли тайгой сквозь завалы.

Сопки, новые реки

открывались нежданно.

Вышла Русь в этом веке

к берегам океана…

Были стычки в походах,

нелады с племенами —

чаще с мирным исходом

или под русское знамя!

От помещичьей дури

люд бег в край пихт и кедров,

поселялся в Даурии,

где земля родит щедро.

Шли к земле обетованной,

ширь да волю почуя,

поселенцы в даль новую —

за Байкал, к Акатую…

Много руд, злата, серебра

им открыли там горы!

Да великий путь Северный

весь проплыли поморы.

Русь

открытьями венчана,

в песнях,

в сказках воспета —

утвердилась навечно,

как шестая часть Света!