Читать книгу Непридуманная жизнь. Повесть, рассказы, стихи - Станислав Степанович Чернецкий - Страница 5

(Странный механизм – человеческая память. Очень избирательный. Я стал задумываться: почему я так мало помню из детства?, после того как моя жена, Алла, сказала, что очень хорошо помнит себя с двух лет. Да и мама про детство рассказывает, как будто вчера это было. Попытался я покопаться в черепушке, но кроме отдельных разрозненных эпизодов, ничего. Да и то что запомнилось, не соотнести с датой происшедшего. Почему? Совсем память никудышная? Помню был эпизод, который остался в моей памяти. Мама с папой работали посменно, а меня, чтобы был под присмотром, отдали в круглосуточный садик. Садик был далеко, за городом, почти в лесу и до дороги на город было 2 км. Помню, поили нас там рыбьим жиром, чтоб рахита не было. И такая это была гадость, что половину детей после приема рвало. До сих пор, как вспомню, рвотный позыв появляется. Мамы с папой и сестры нет рядом. Мне плохо было – жуть. И решил я сбежать. Подговорил друга, и мы сорвались. Но первый раз не получилось. На полдороги навстречу нам воспитательница попалась. Нас не увидела, мы в лес сиганули и, обратно быстрее ее в садик пришли. А второй раз убежали, и даже до города доехали. Но на выходе из автобуса, нас – двух шкетов – кондукторша задержала, все выяснила, ну мы маленькие, раскололись, вернее легенды не придумали, чего это мы в автобусе катаемся, и обратно на этом же автобусе в садик увезла. Зато меня и друга сразу из этого садика забрали родители. Вот почему это запомнилось? И другие эпизоды: или плохие, или очень хорошие запомнились, а в общем детство не помню. Да и не только детство. Уже и во взрослой жизни иногда вспоминаешь событие, а дату, когда было, не помнишь. Стал спрашивать у родных, друзей, знакомых: как у них? И для себя сделал такой вывод. Память у мужчин и женщин разная. У мужчин, в основном, разрозненная, зачастую не соотнесенная с датами и возрастом. У женщин более упорядоченная, разложенная по полочкам: какое платьеце во 2 группе детсада на праздник 8 марта, в 4 года было у нее, а какое у Дашки, помнит. Но общее для памяти всех людей одно. Когда человеку хорошо в жизни. он это плохо помнит или не помнит совсем. Да и правильно. Зачем помнить, когда хорошо. Так должно быть по жизни. Для этого человек рожден, это заложено в нем при рождении – чтобы было хорошо, это природа подразумевает само собой. А вот когда событие выбивается из этого «хорошо» в ту или другую сторону т.е. или очень хорошо или очень плохо, память это обязательно фиксирует. Фиксирует для того, чтобы человек мог сравнивать и понять: «Что такое хорошо, а что такое плохо».

Был второй день моего гостевания у мамы и, соответственно, второй вечер. Наконец, мы уселись на кухне, я с коньяком, мама с чаем. Ну, что там дальше?

Мама стала рассказывать, а я, как будто смотрел продолжение фильма: про то время, про ту жизнь, про ту семью, как будто это не моя мама, а просто кино показывают. И что с ними будет?)

Ну что. Приехали в Красноярск и остановились у маминой сестры т. Нюры (Анна). Хата на правом берегу Енисея, не большая. Своих детей 5 да мы трое. Опять в тесноте, да не в обиде. Ну всем не привыкать, проходили. А папина сестра жила на левом берегу. Пошли мы к ним в гости. До моста на другую сторону километра 3, а дом то вот он, напротив, через реку. Если через мост, то до моста 3 км, в обратную сторону по другому берегу, тоже, соответственно 3 км, и по мосту 1,5. Итого 7,5 км. Ни фига себе крючок. А Енисей уже встал, и народ через реку прет, и ничего. На улице метель, ветрюга с ног сбивает, но решили – надо идти. Кому надо? Зачем надо именно сегодня, а не завтра или через день в хорошую погоду? Пошли. Папа держит маму, мама меня, и потихоньку чапаем. До реки спустились, ничего, хоть ветер и сильный, но за деревьями идти можно. А как на реку вышли – никакого укрытия, а Енисей широкий, идти далеко. Лед скользкий, зараза, падаем, кое-как поднимаемся, маме на 9 месяце беременности совсем подниматься тяжело, но идем. В очередной раз падаем, мама выпускает мою руку, чтобы подняться. А я худенькая, легкая, как пушинка. Тут порыв ветра сильный и меня по льду понесло, и несет так быстро, как будто задница маслом смазана. Зацепиться не за что, затормозить не могу, качусь на попе и спине, а остановиться не могу. И несет то прямо на полынью, того и гляди в Енисей плюхнусь, а оттуда уже точно не выбраться. Слава Богу, папка увидел, да рванул за мной. Как он на ногах устоял, не упал на скользком льду, да под лед не провалился, к полынье лед утончается, но догнал меня, наверное, как спринтер на короткую дистанцию бежал. Догнал, схватил, до полыньи не доехала. Вернулись к маме, а она сидит охает, сама то бежать не может.

Так ведь не вернулись, поперлись дальше и дошли. Замерзли как последние собаки. Поздоровались и сразу к печке. Мама передом, чтоб согреть живот, юбку подняла, чтоб тепло быстрее доходило. Ну и я, как обезьянка, тоже юбчонку подняла и к печке, только не передом, а задом – попа сильно замерзла. Да, видать, движение не рассчитала – так и прислонилась попой к чугунной дверце, а дверца раскалена чуть не до красна. Кричи не кричи, а попу сильно обожгла. Мне ее и маслом и салом мазали, но нормально долго сидеть не могла.

Не помню, как там дальше было, но остались мы в Красноярске, да и куда – маме вот-вот рожать. Жили у т. Нюры. Родителям кровать выделили, а я вместе со всей ребятней на полу спала. Вскоре мама родила мальчика, назвали Виктор. А маме уже 37 было, но ребятенок здоровый, орет да писает и какает, ну, вообщем, как все дети. Стало нас в хате на одну единицу больше. Ну да где шестеро детей, там и седьмой поместится. Дело к весне и на улице по теплее стало. Детвора больше на улице, чем в доме, но туда сюда бегают, двери не закрываются. А Витька маленький, в пеленках. Не уследили. Видать описался он, мокрый был, и сквозняком его продуло, да так сильно, что воспаление легких, чуть не помер. Кое-как мама выходила, когда ребятенок задыхался. Ночи не спала, но сумела – выходила, вылечила, хоть, наверное, свое здоровье еще подорвала, которого и так не сильно много. Тут и лето подоспело. А у папки с этой артелью что-то не заладилось, а может и у самой артели, только работать вроде негде, да и не жить же всю жизнь у т. Нюры, а другого места нет. В деревню Еловую возвращаться, так там и подавно делать нечего. Проблема. Нужно ехать назад в Забайкалье, там и знакомых побольше, а значит, возможно, и работы, да и пацаны там одни, хоть и большие уже, однако дети, которые для родителей в любом возрасте дети. Рота подъем, все в ружье – поехали в Доросун.

Там я и пошла в первый класс. Папа где-то работал, Миша и Валя подрабатывали и учились. мама в доме, Витька подрастает, так и дожили до 1941 года. Весной Мишу забрали в армию, ему почти 19 было, а летом война началась.

Папе уже 41 год был, но к концу года его тоже мобилизовали. Но на фронт не отправили, все ж таки возраст и спина больная, а отправили в армию на границу на Дальний восток. Остались мы вчетвером. Мама к тому времени болела, ноги у нее очень плохо ходили. Ввели карточки. А по карточкам нам, как иждивенцам, по 150гр хлеба выделялось. Валю хоть в ФЗУ один раз кормили, ну а мы этим хлебом жили. Но в первую зиму еще запасы картошки были, так что мы ее во всяких разных видах ели. Ближе к весне 42 года Валька, ему почти 17 лет, приписал себе год и ушел на войну. Тут уж совсем плохо стало. Мама почти не ходит, только по хате кое-как, Витьке 4 года и я, 11 лет, самая старшая. Миша не пишет с войны, то ли убило, но похоронки нет, то ли без вести пропал, ни ответа, ни привета. Папка пишет, но письма долго идут и редко, но там хоть не война, но тоже, говорят, стреляют. Валя ушел. Есть нечего, кроме пайки хлеба. Я хлеб принесу, мы быстро с Витькой свое смолотим, да и что 150гр молотить. Мама оторвет чуть-чуть от своей пайки, остальное положит, а попозже мне дает: «Ешьте дочура с Витей». «Мама, тебе тоже нужно, ешь сама». «Да, че мне, доча, я все равно лежу. А вам расти надо. Ешьте». Мама уже практически не вставала, ноги начали пухнуть от голода, а тут еще холода. Зима подступает, хату нужно топить, а чем? Пошла я в ГорСовет, ходила по кабинетам, да кто там меня воспримет, соплюшку. Вышла, стою плачу, маму жалко и Витьку, да и себя – замерзнем же на совсем. Тут дядька какой-то подходит: «Ты чего плачешь так горько?». Я сквозь слезы рассказала, как могла, что папка и два брата на войне, мама не ходит, брат маленький, жрать нечего и замерзнем скоро напрочь. «Не плачь, пошли». «Да я там уже была, никто не слушает». «Пошли, пошли». Ходили по кабинетам, он на кого-то орал, ругался. Потом говорит: «Все. Иди домой, если завтра дрова не привезут, приходи сюда и жди меня здесь, пока не дождешься». Я побежала домой, хоть не дрова, так надежда появилась. И ведь привезли дрова на следующий день, с самого утра, а я и не знаю, кого благодарить, кто этот дядька был. Дрова привезли, да они не колотые, ну это ерунда, уж как-нибудь я расковыряю, другое худо, они ж все сырые и, чтобы их разжечь, нужно что-то сухое запалить, – дрова подсохнут в пламени и сами разгорятся. А что сухое? Газет, где взять? Или лучину сухую на растопку, а где? Но голь на на выдумки хитра. Видела я, что в котельной для растопки колют с начала сухие дрова, а уж потом, когда разгорится бросают сырые. Стала я бегать во двор котельной да оставшиеся от расколки маленькие щепочки собирать. Наберу полную запазуху и домой топить, хорошо получалось. Дрова подсыхали и разгорались, только сначала дыма много было, а потом как разгорятся – хорошо, тепло. А хату от дыма мы проветривали. Но не долго это длилось. Стали меня со двора котельной прогонять – нельзя палочки собирать. Я говорю: «Дяденька, дрова сырые не разгораются, а мама не ходит и Витька маленький, позамерзаем». «Нельзя, мне за тебя попадет. Последний раз собирай и больше не приходи.» Набрала щепочек, иду грустная, как дальше то быть? И дрова есть, а не затопишь. Навстречу женщина: «Нина, ты что ли?» Я сначала глянула – вроде не знаю – тетенька беременная, а потом присмотрелась, а это жена инженера, что папку на работу на рудник устраивал, т. Таня. Она давай распрашивать, что да как, а она маму хорошо знала. Я все рассказала: про папу, братьев, маму больную, дрова, про то, что есть мало, а сейчас и растапливать нечем будет. Она говорит: «Ну что, Нина, война! Ты не расстраивайся и не плачь. Завтра я тебе пришлю немного сухих, колотых дров на растопку, на некоторое время хватит. И вот еще что: ты же видишь, я беременна и мне тяжело наклоняться, если хочешь, то приходи ко мне – будешь полы мыть и в комнатах убирать, а я тебе чего поесть буду давать. У меня теперь муж начальник рудника, так что голодными не сидим, и вы подкормитесь, тем более, что он тебя знает, ты не чужой человек.» Прибежала я домой счастливая, маме все рассказала, что теперь может быть и поесть что будет. Мама говорит: «Давай, дочурка, хоть и тяжелая работа, но помогай ей на совесть, и вы с Витькой, может выживете.» На следующий день приехала подвода и мужик принес несколько мешков сухих колотых дров. Мы с Витькой их в доме сложили, чтоб не отсырели, да уж как радовались. Стала я ходить в Байцетуй, где инженер с инженершей жили. По дому помогала, полы мыла. У них свое хозяйство, так и свиньям воду да еду носила, иной раз и чистила свинарник. Вообщем, работы много, да она в радость, ведь есть зарабатываю, поэтому все на совесть делала, старалась. Ну хозяйка довольна и я рада. Почти по целым дням там пропадала, а мама с Витей дома. Приду, что принесу они поедят и я с ними, но меня и там подкармливали.

Вот только с мамой совсем плохо стало. Я тебе уже говорила, что от Миши писем нет, папка пишет редко, а тут похоронка на Валю пришла. Погиб братик смертью храбрых. У мамы и произошел сдвиг в голове, все Мишу с Валей искала, разговаривала с ними, как будто они рядом. Но это иногда, а так тихонько лежала, все понимала и говорила здраво. А Витя маленький, как мама начинает заговариваться, он боится, да и маму жалко – плачет. Врач приходил и сказал, что нужно маму в больницу. Но ее не сразу забрали, чуть позже.

А как забрали, остались мы вдвоем. Что теперь делать? Витю одного маленького оставлять в доме страшно, вдруг что случится. Стала я его к маме в больницу утром отводить, а вечером забирать. Его там мама и подкормит от своей пайки, да и народу много лежит, все под приглядом, если маме плохо. Да долго так нельзя, чего ребенок целый день по больнице шастает, да и маме чаще стало плохо – лежит, бредит с папой и братьями разговаривает. Да и я еще не велика, около 12 лет. Раз мамы и папы нет должны были нас с Витькой в детдом отдать, раз за детьми смотреть некому. Тетя Таня говорит: «Давай, Нина, что-то решать будем», А что решить то я могу? Поговорила она с мужем, д. Пашей начальником рудника, и предложили они мне: «Ты, Нина, оставайся у нас жить. Девчонка ты хорошая, да и помощница нам нужна. Видишь, я скоро рожу, хлопот будет много с маленьким, поможешь. Будешь у нас жить, как наша дочка. А Витю мы в садик круглосуточный определим, когда захочешь, сходишь к нему, да и кормить там его будут хорошо. Ты в школу пойдешь, учиться тебе надо. Я все это в письме твоей маме напишу, она почитает, вы посоветуетесь и все решите.» Так она и сделала. Пришла я вечером к маме, все ей рассказала, она письмо почитала, да и думать, много не стала. «Иди, дочка в дети. Там не пропадешь. Да и Витю сама в садик ты не устроишь, а тут, видишь, Паша похлопочет, ему, как начальнику, не откажут. А когда я выпишусь, кто знает. Ну, а ко мне приходить будешь.» Да и что решать, выбор то не велик: или в детдом оба, или так – в дети и детский сад. Написала я все папе в письме. И, пошла жить в дети, а Витя в детсад. (Мама окунулась в память, задумалась, загрустила. Видать тяжелое решение – остаться одной без мамы, без родных. Всех жалко и себя то же.)

Стала жить у т. Тани, помогать, как могла, и с хозяйством, и с малышом. Хорошо ко мне относились, ничего не скажу, и ела что и они, хорошо. Т. Таня сшила мне два платьица хорошеньких, из своих старых. Дак я так была рада, никогда у меня не было по два платья, так пока ходила в одном, мама на руках другое шила, как порвется совсем, что уже не починишь, так новое одевала и опять пока не порвется совсем. Вот только в школу по зиме не пошла. Маленький родился, забот много, да и середина учебного года. В школу ходить я перестала, когда мы втроем остались, не до того было.

Вдруг приходит телеграмма – папка приезжает, с датой приезда и номером эшелона. Еле дождалась я этого дня. На станцию летела быстрее ветра, пять километров пробежала – не заметила. Прискакала на станцию, бегаю между составами, спрашиваю – не приходил такой поезд? Никто не знает. Потом увидела дядьку в железнодорожной форме. Я к нему пристала. Пошел он куда-то, вернулся и говорит: «Есть такой эшелон, Но только где-то в пути его задержали. И когда будет, кто его знает. А кто у тебя там?». «Папа». «Ну, тогда жди. Обязательно будет». Ждала я до самой темноты. Но нет, не пришел. Так горько было. Обратный путь был такой длинный. Шла, шла, еле дошла. Поплакали мы с т. Таней: «Ничего, дочка, обязательно приедет, чуть позже».

(Мама замолчала. «Ну, так что, приехал?» «Ложись, сынок спать. Завтра расскажу». )