Читать книгу Мария Стюарт - Стефан Цвейг - Страница 5

1548–1559 годы

Французский двор весьма искушен в благородстве нравов и безупречен в загадочной науке церемоний. Генрих II Валуа знает, что дóлжно делать невесте дофина. Еще до ее прибытия он подписал указ о том, что «la reinette», маленькую королеву Шотландии, должны приветствовать во всех городах на ее пути так, как если бы она была его родной дочерью. Поэтому уже в Нанте на Марию Стюарт словно из рога изобилия посыпались очаровательные знаки внимания. Мало того, что на каждом углу сооружают галереи с классическими эмблемами, богинями, нимфами и сиренами, мало того, что настроение сопровождающей свиты оживила пара бочонков отличного вина, мало того, что в ее честь пускали фейерверки и давали артиллерийские залпы, – навстречу маленькой королеве маршировала еще и целая армия лилипутов, сто пятьдесят маленьких детей, все не старше восьми лет, одетых в белые платьица, образуя нечто вроде почетного полка, с дудками и барабанами, миниатюрными пиками и алебардами. И так продолжалось повсюду, пока наконец беспрестанная череда празднеств не привела королеву-дитя Марию Стюарт в Сен-Жермен. Там девочка, которой не исполнилось и шести лет, впервые увидела своего жениха, слабого, бледного и рахитичного мальчика четырех с половиной лет от роду, изначально обреченного на болезни и раннюю смерть отравленной кровью, который робко и нерешительно приветствовал свою «невесту». Остальные же члены королевского семейства приняли ее как нельзя сердечнее, восхищенные ее детской грациозностью, и Генрих II с восторгом называет ее в одном из писем «la plus parfayt entfant que je vys jamès»[5].

В те годы французский двор был одним из самых блистательных и великолепных дворов в мире. Как раз миновало Средневековье с его мрачностью, но пока еще этот переходный период освещают последние романтические отблески заката эпохи рыцарства. Пока еще сила и мужество проявляются в радости на охоте, соревнованиях на лошадях и турнирах, приключениях и войнах, но духовенство уже понемногу занимает место среди правителей, а гуманизм, захвативший монастыри и университеты, начинает проникать в королевские дворцы. Из Италии победоносным шествием пришла во Францию папская любовь к роскоши, духовно-чувственное сластолюбие Ренессанса, радость от изящных искусств, а потому здесь в эту минуту мира образуется уникальное сочетание силы и красоты, мужества и беспечности: высокое искусство учит не бояться смерти и, несмотря на это, любить жизнь чувственной любовью. Естественнее и свободнее, чем где бы то ни было, во французском характере сливаются воедино темперамент и легкость, галльское «рыцарство» восхитительно сливается с классической культурой Возрождения. Предполагается, что аристократ одновременно может нанести противнику в латах сильный удар копьем на турнире и с грациозным изяществом исполнять искусные танцевальные фигуры, он должен одинаково мастерски овладеть грубой наукой войны и тонкостями законов придворной куртуазности; рука, размахивающая пудовым двуручным мечом в ближнем бою, должна уметь извлекать нежные звуки из лютни и писать сонеты любимой женщине: сочетать в себе эти две стороны, быть сильным и нежным, грубым и воспитанным, опытным воином и человеком искусства – таков идеал того времени. Днем король и его дворяне вместе с исходящими пеной гончими псами преследуют оленей и кабанов, ломая копья и раскалывая пики, а вечером все собираются в чудесных отреставрированных дворцах, в Лувре или Сен-Жермене, Блуа или Амбуазе, где господа и дамы предаются духовным развлечениям. Там читают стихи, поют мадригалы, сочиняют музыку, а маскарады пробуждают дух классической литературы. Присутствие множества прекрасных и разукрашенных дам, труды поэтов и художников вроде Ронсара, дю Белле и Клуэ придают этому пышному двору уникальную красочность и радость, расплескивающуюся по всем формам искусства и жизни. Как и вся Европа на пороге начала злосчастной религиозной войны, Франция в те времена переживала период культурного расцвета.

Кто жил при таком дворе и, самое главное, кто правил когда-то при таком дворе, вынужден был приспосабливаться к этим культурным требованиям. Он должен был стремиться к совершенству во всех искусствах и науках, его разум должен был быть столь же гибким, как и его тело. Одной из лучших и славнейших страниц в истории гуманизма навсегда останется тот факт, что необходимость разбираться во всех видах искусства была обязательной как раз для тех, кто хотел вращаться в кругах высшего света. Навряд ли в какое-то другое время так тщательно следили за тем, чтобы не только мужчины высших сословий, но и благородные дамы – и с этого началась новая эпоха – получили законченное воспитание. Как Мария Английская и Елизавета, Мария Стюарт тоже должна была изучать классические языки, греческий и латынь, а также современные: итальянский, английский и испанский. Однако благодаря ясному и быстрому уму, а также унаследованной от предков любви к культуре все усилия для этого одаренного ребенка превращались в игру. Уже в возрасте тринадцати лет она, изучавшая латынь по «Беседам» Эразма, выступила перед всем двором в большом зале Лувра с собственноручно составленной речью на латыни, и ее дядя, кардинал Лотарингский, с гордостью пишет матери Марии Стюарт, Марии де Гиз: «Ваша дочь так повзрослела, и ее внутреннее величие, красота и ум растут с каждым днем, отчего она уже столь совершенна во всех добрых и славных делах, насколько это вообще возможно, и в этом королевстве не найдется ни одной дочери благородного рода или иного сословия, которая могла бы сравниться с нею. Могу сообщить Вам, что она настолько по нраву королю, что бывают дни, когда он занимается ею одной больше часа, и она способна развлекать его разумными речами, как любая другая женщина в возрасте двадцати пяти лет!» И действительно, духовное развитие Марии Стюарт необычайно опережает ее возраст. Вскоре она уже настолько уверенно говорила по-французски, что решилась писать поэзию, достойно отвечая на обожаемые строки Ронсара и дю Белле; и не только во время каких-то придворных игр, а именно в мгновения внутренней смуты с этого момента она, любящая поэзию и любимая всеми поэтами, начнет доверять свои чувства стихам. Однако ее необычайный художественный вкус проявился и в других формах искусства: она мило поет под лютню, ее танец называют не иначе как очаровательным, ее вышивки представляют собой образцы не просто умения, а невероятной одаренности; ее одежда все так же скромна, в ней никогда не найти помпезной перегруженности, как в тех похожих на колокола юбках, в которых расхаживает Елизавета; в своей девичьей грациозности она выглядит одинаково естественно как в шотландском килте, так и в шелковом придворном наряде. Тактичность и чувство прекрасного заложены в Марию Стюарт с рождения, и эту изысканную и при этом не наигранную манеру держаться, навеки придавшую ей поэтическое очарование, дочь рода Стюартов сохранит даже в худшие свои часы как драгоценное наследие королевской крови и княжеского образования. Даже в спортивных достижениях она почти не отстает от самых ловких представителей этого рыцарского двора. Неутомимая наездница, страстная охотница, она ловко играет в мяч; усталость и утомление неведомы ее высокому, стройному и грациозному девичьему телу. Яркая и веселая, беспечная и спокойная, она пьет из всех чаш свою богатую и романтическую юность, не догадываясь, что тем самым невольно исчерпывает чистейшее счастье своей жизни: вряд ли найдется другой образ, в котором с такой отчетливостью воплотился бы рыцарско-романтический идеал женщины эпохи французского Возрождения, как в этом веселом и пылком дитяти королевской крови.

Однако благословили это детство не одни лишь музы, но и боги. Кроме удивительных духовных даров Марии Стюарт досталась еще и необыкновенная физическая грациозность. Едва ребенок превратился в девушку, а затем и в женщину, как все поэты тут же принялись восхвалять ее красоту. «К пятнадцати годам ее красота засияла, словно солнце в ясный полдень», – объявил Брантом, а дю Белле подхватил с еще большей страстью:

Восторгается Лопе де Вега: «Самое яркое свое сияние звезды черпают из ее глаз, а краски – из черт, которые делают ее столь прекрасной», а Ронсар почти с завистью и восхищением подкладывает Карлу IX на смерть его брата Франциска следующие слова: «Avoir joui d’une telle beauté Sein contre sein, valoit ta royauté»[7]. Дю Белле подытоживает все эти похвалы и стихи в восторженном восклицании:

Конечно, поэты всегда склонны к преувеличениям, такова их профессия, и в особенности же это справедливо для поэтов придворных, когда речь заходит о том, чтобы восславить достоинства их правителей; поэтому мы всегда с любопытством смотрим на картины того времени, которым мастерская рука Клуэ придала необходимую достоверность, и, с одной стороны, не разочаровываемся, а с другой – не впадаем в восторженность, присущую гимнам. На портретах нет ослепительной красоты, есть скорее пикантная: нежный, изящный овал лица, где острый носик придает очарование легкой неправильности, которая делает столь очаровательными женские лица. В мягком взгляде темных глаз читается таинственность и завуалированный блеск, губы спокойны и молчаливы: следует признать, что для создания этого аристократического дитяти природа действительно использовала драгоценнейший материал: восхитительно белую, чистую и мерцающую кожу, пышные пепельные волосы, обильно украшенные жемчугом, длинные, тонкие, белоснежные руки, высокое гибкое тело, «…dont le corsage laissait entrevoir la neige de sa poitrine et dont le collet relevé droit decouvrait le pur modelé de ses épaules»[9]. На этом лице не найти изъяна, но именно потому, что оно столь безупречно, совершенно прекрасно и нет в нем решительных черт. Глядя на этот портрет, об этой девушке нельзя сказать ничего, да и сама она ничего еще не знает о своем истинном характере. Пока что этот лик еще не пронизан изнутри душой и чувственностью, пока еще в этой женщине не заговорила женская природа: лишь хорошенькая и мягкая воспитанница пансионата приветливо смотрит на зрителя.

И множество устных свидетельств, несмотря на все свое многословие, доносят до нас эту же незавершенность, эту же непробужденность. Ибо именно из-за того, что они вечно восхваляют только безупречность, особую воспитанность, прилежание и правильность Марии Стюарт, они говорят о ней словно о прилежной ученице. Мы узнаем, что она великолепно учится, что она мила в беседе, учтива и набожна, что ей прекрасно даются все виды искусств и игр и при этом у нее нет особенного таланта ни к одному из них, что она послушно и старательно осваивает предписанную королевской невесте образовательную программу. Но все восхищаются постоянно только общественными, придворными достоинствами, не личным, а безличным в ней; о человеке, о ее характере нет ни малейшего упоминания, и это означает лишь, что истинные, сущностные черты ее характера пока еще скрыты от взглядов, просто потому, что они еще не расцвели. И долгие годы еще воспитанность и культурность принцессы не будут позволять никому даже заподозрить о силе страсти, на которую способна женская душа, если ее задеть и раскрыть по-настоящему. Пока еще ее лоб чист и прохладен, губы улыбаются приветливо и нежно, темен и задумчив взгляд внимательных глаз, смотрящих еще только на мир, а не в свои собственные глубины: пока что ни другие, ни Мария Стюарт не знают о наследстве ее крови, о подстерегающих ее собственных опасностях. Всегда случается так, что только в страсти открываются самые потаенные закоулки женской души, всякий раз лишь в любви и страданиях достигает она собственных своих границ.

К свадьбе начали готовиться раньше, чем предполагалось, ибо дитя слишком рано и многообещающе начало расцветать, превращаясь в будущую княгиню: и вновь Марии Стюарт предначертано, что песок в часах ее жизни будет бежать быстрее, чем у ее ровесников. Несмотря на то, что назначенный ей по договору дофин едва достиг четырнадцатилетнего возраста и к тому же оказался очень слабеньким, бледным и болезненным ребенком, политика здесь нетерпеливее природы, она не хочет и не может ждать. При дворе французского короля ощущается довольно подозрительная поспешность, с которой все готовятся к заключению этого брака, потому что всем известно о слабости и опасной болезненности этого наследника и опасливых докладах врачей. И самое важное в этой свадьбе для Валуа – необходимость обеспечить себе корону Шотландии; именно поэтому обоих детей с такой поспешностью тащат к алтарю. Согласно брачному договору, который заключается с посланниками шотландского парламента, дофин получает «матримониальную корону» короля-консорта Шотландии, и вместе с тем ее родственники, семейство де Гиз, вынудили пятнадцатилетнюю Марию, пока не осознавшую возложенную на нее ответственность, тайно подписать еще один документ, который необходимо было скрыть от шотландского парламента и в котором она, в случае преждевременной смерти или отсутствия наследников, обязалась отдать свою страну – как будто она принадлежала лично ей – и даже право на Англию и Ирландию, причитающиеся ей по наследству, французской короне.

Конечно же, этот договор – и об этом свидетельствует уже хотя бы то, что его подписывали втайне, – нечестен. Ибо у Марии Стюарт совершенно нет права по собственному почину менять право наследования и в случае смерти завещать свою отчизну чужой династии, словно плащ или какую-то другую вещь; но дядья вынудили еще несведущую руку поставить подпись на документе. Трагический символизм: первая подпись, поставленная Марией Стюарт на документе под давлением со стороны родственников, представляет собой первую ложь этой глубоко искренней, доверчивой и цельной натуры. Вот только для того, чтобы стать королевой, чтобы оставаться королевой, ей никогда теперь не будет дозволено быть открытой до конца: человек, посвятивший себя политике, перестает принадлежать самому себе, он должен подчиняться иным законам, не тем, что святы ему по его природе.

Однако же все эти тайные махинации удалось великолепно скрыть от всего мира благодаря роскошной пьесе под названием «свадебное торжество». Вот уже более двухсот лет дофины Франции не женились на принцессах своей родной страны, поэтому двор Валуа полагает, что должен подать своему неизбалованному народу пример неслыханной роскоши. Екатерина из рода Медичи еще помнит задуманные первыми художниками Ренессанса торжественные шествия и считает себя обязанной превзойти на свадьбе сына даже самые роскошные из них, виденные при дворе своего детства: в тот день, 24 апреля 1558 года, Париж станет самым праздничным городом в мире. Перед Нотр-Дамом поставили открытый павильон с небесным пологом из синего кипрского шелка, вышитый золотыми лилиями, к которому ведет синий, тоже вышитый лилиями ковер. Впереди идут музыканты, одетые в красные и желтые одежды, играющие на самых разных инструментах, за ними, ликуя и принимая поздравления, в своих самых дорогих нарядах, следует королевская процессия. На глазах народа совершается обряд бракосочетания, десятки тысяч взглядов с восхищением смотрят на невесту, стоящую рядом со щуплым бледным мальчиком, согнувшимся под весом собственной помпезности. Во время этого события придворные поэты наперебой прославляли ее красоту. «Она казалась, – восторженно пишет Брантом, обычно предпочитающий рассказывать галантные анекдоты, – стократ прекраснее небесной богини», и, возможно, в тот час блеск счастья придал этой страстной, честолюбивой женщине особое очарование. Ибо в тот час эта улыбающаяся, радостно приветствующая всех, потрясающе юная и цветущая девушка, вероятно, переживала самый роскошный миг в своей жизни. Никогда больше не будут окружать Марию Стюарт такие богатство, восхищение и ликование, как теперь, когда она идет по улицам, налитым до крыш ликованием и восторгом, во главе роскошно украшенной процессии бок о бок с первым принцем Европы. Вечером во дворце юстиции будет накрыт официальный стол, куда соберется весь Париж, чтобы восхититься этой юной девушкой, принесшей Франции еще одну корону. Завершил этот славный день бал, для которого художники припасли самые невероятные сюрпризы. Невидимые механизмы внесли в зал шесть полностью украшенных золотом кораблей с парусами из серебристой ткани, искусно повторяющие движения в бурном море. В каждом из них, одетый в золото, в бриллиантовой маске, сидит принц, и каждый галантным жестом приглашает на свой корабль одну из придворных дам, сначала Екатерину Медичи, королеву, Марию Стюарт, наследницу, затем королеву Наваррскую, принцесс Елизавету, Маргариту и Клавдию. Эта постановка должна символизировать счастливую жизнь в богатстве и роскоши.

Но человеческим желаниям не дано изменить судьбу, и с этого беспечного мгновения корабль жизни Марии Стюарт устремляется к совсем иным, опасным берегам. Первая опасность пришла совершенно нежданно. Мария Стюарт давно уже помазанная королева Шотландии, дофин, наследник Франции, взял ее в супруги, и над ее головой уже парит вторая, еще более драгоценная корона. И тут судьба в своем бесконечном коварстве поманила ее третьей короной, и совсем по-детски, ослепленная фальшивым блеском, не ведая, что творит, она потянулась к этой игрушке. В тот же 1558 год, когда она стала супругой наследника французского престола, умирает Мария, королева Англии, и на английский трон восходит ее единокровная сестра Елизавета. Но разве Елизавета действительно имеет право на престол? Генрих VIII, этот Синяя Борода, имевший такое множество жен, оставил троих детей – Эдуарда и двух дочерей, одна из которых, Мария, родилась от его брака с Екатериной Арагонской, а Елизавета – от брака с Анной Болейн. После ранней смерти Эдуарда наследницей престола становится Мария, старшая дочь, рожденная, без сомнения, от законного брака, но теперь, поскольку та умерла, не оставив наследников, разве может наследовать ей Елизавета? Да, говорят юристы английской короны, ибо епископ заключил брак, а Папа Римский признал его. Нет, говорят юристы французской короны, ибо позднее Генрих VIII объявил свой брак с Анной Болейн недействительным, а Елизавету по решению парламента признали бастардом. Если же согласно данной – подтвержденной всем католическим миром – точке зрения Елизавета, как бастард, недостойна трона, то теперь претензии на королевский трон Англии имеет не кто иной, как Мария Стюарт, правнучка Генриха VII.

Так на плечи неопытной шестнадцатилетней девушки внезапно свалилась необходимость принять жуткое историческое решение. Возможностей у Марии Стюарт две. Она может уступить и действовать как политик, а может признать свою двоюродную сестру Елизавету полноправной королевой Англии, подавив собственные притязания, которые можно подкрепить, без сомнения, лишь оружием. Или же смело и решительно назвать Елизавету захватчицей и призвать к оружию армии Франции и Шотландии, чтобы силой прогнать узурпаторшу с трона.

К огромному сожалению, Мария Стюарт и ее советники выбрали третий путь, самый злополучный из всех, что существуют в политике: середину. Вместо того чтобы нанести сильный, решительный удар по Елизавете, французский двор хвастливо рассек мечом воздух: по приказу Генриха II чета кронпринцев включила в свой герб еще и корону Англии, а Мария Стюарт позднее велит официально титуловать себя во всех документах «Regina Franciae, Scotiae, Angliae et Hiberniae»[10]. Итак, притязание заявлено, но никто его не отстаивает. Никто не идет войной на Елизавету, ее просто решили позлить. Вместо настоящих действий огнем и мечом был выбран безвольный жест в виде заявления на разукрашенном куске дерева да подписанной бумаге; и таким образом на долгое время создается двусмысленная ситуация, ибо в этой форме притязания Марии Стюарт на английский трон словно бы есть, а словно бы и нет. Его по желанию то прячут, то снова достают. Так, Генрих II ответил Елизавете, когда та потребовала возвращения Кале согласно договору: «В данном случае Кале должен быть передан супруге дофина, королеве Шотландии, которую все мы считаем королевой Англии». Но, с другой стороны, Генрих II и пальцем не пошевелил, чтобы защитить данные притязания своей невестки, он продолжает и дальше вести переговоры с этой мнимой узурпаторшей как с равноправной монархиней. Этот глупый, пустой жест, этот по-детски тщеславно разрисованный герб ничего не дал Марии Стюарт, лишь все испортил. В жизни каждого человека есть ошибки, которые нельзя исправить. Так и здесь эта одна совершенная в детском возрасте скорее из упрямства и тщеславия, нежели по зрелом размышлении, политическая неловкость разрушила всю жизнь Марии Стюарт, ибо из-за одной этой обиды самая могущественная женщина Европы стала ее непримиримым врагом. Истинная правительница может стерпеть все, что угодно, кроме одного: когда кто-то другой оспаривает ее право на власть. Поэтому нет ничего естественнее – и это нельзя ставить Елизавете в вину, – если с этого часа она начинает считать Марию Стюарт самой опасной соперницей, тенью за своим троном. Что бы ни было сказано между ними двумя с этого часа, что бы ни было написано – все будет фальшью и обманчивой словесной пачкотней, призванной скрыть внутреннюю вражду, а под ней навечно останется трещина. В политике и жизни половинчатые решения и нечестность всегда причиняют больше вреда, чем энергичные и резкие решения. Одна лишь символически нарисованная корона на гербе Марии Стюарт пролила больше крови, чем настоящая война за настоящую корону. Ибо открытая борьба раз и навсегда определила бы положение вещей, эта же, подлая, вспыхивала снова и снова, отравляя обеим женщинам правление и жизнь.

Этот злополучный герб с изображением символа английской власти дофин и его супруга прилюдно продемонстрировали в июле 1559 года, во время турнира, устроенного в честь заключения Като-Камбрезийского мира. Генрих II, король-рыцарь, не упустил возможности лично преломить копье «pour l’amour des dames»[11], и все знают, какую даму он имеет в виду: Диану Пуатье, гордо и величественно поглядывающую из своей ложи на своего любовника-короля. Но игра вдруг становится ужасно серьезной. В этом поединке решилась судьба всемирной истории, когда капитан шотландской лейб-гвардии Монтгомери после того, как его копье уже треснуло, так неловко и сильно обрушился с обломком на своего противника, короля, что отлетевшая от него щепка пролетела сквозь забрало и король, лишившись чувств, рухнул на землю. Поначалу рану считали несерьезной, однако король так и не пришел в сознание, и семья с ужасом стояла вокруг постели больного, метавшегося в горячке. Несколько дней сильный организм храброго Валуа еще боролся со смертью, и наконец 10 июля сердце его остановилось.

Но даже в глубочайшей пучине боли французский двор еще чтит обычаи превыше всего. Когда королевская семья покидала замок, Екатерина Медичи, супруга Генриха II, вдруг остановилась в дверях. С этого часа, сделавшего ее вдовой, не ей надлежит идти впереди двора, а женщине, которую тот же самый час сделал королевой. Робкая, испуганная и смущенная, Мария Стюарт, как супруга нового короля Франции, проходит мимо вчерашней королевы. И благодаря этому единственному шагу она, семнадцатилетняя, обогнала всех своих сверстниц и взошла на высочайшую ступеньку лестницы власти.