Читать книгу Мария Стюарт - Стефан Цвейг - Страница 8

1561–1563 годы

Первые три года, которые молодая королева провела в Шотландии в роли вдовы короля, миновали довольно спокойно, без особых событий: такова особая форма ее судьбы, что все великие события в ней (именно это и привлекало драматургов с такой силой) способны сосредоточиваться в очень коротких и простых эпизодах. Меррей и Мейтленд правят, Мария Стюарт в те годы представляет страну, и это разделение власти удовлетворяет всех. Ибо и Меррей, и Мейтленд правят мудро и осторожно, а Мария Стюарт, в свою очередь, великолепно выполняет функции представителя. Наделенная от природы красотой и изяществом, обученная всем придворным искусствам, не по-женски смелая наездница, умело играющая в мяч, страстная охотница – ей благодаря одним только внешним проявлениям удалось снискать всеобщее восхищение: жители Эдинбурга с гордостью смотрят на дочь Стюартов, когда она рано поутру выезжает из замка в сопровождении пестрой кавалькады, держа сокола на высоко поднятой руке, приветливо и радостно отвечая на все приветствия: вместе с этой девушкой-королевой в эту сумрачную страну пришло нечто веселое, трогательное и романтичное, лучик юности и красоты, и ведь всегда бывает так, что красота и юность правителя загадочным образом завоевывают любовь народа. Лорды снова обратили внимание на мужественность и храбрость. Эта молодая женщина целыми днями может неутомимо мчаться впереди своей свиты, и ее обворожительная приветливость еще сильнее раскрывается благодаря железной гордости, а это стройное, как тростинка, нежное, легкое и по-женски мягкое тело таит в себе необыкновенную силу. Для ее горячего нрава нет таких усилий, что были бы излишне тяжелы, и однажды, посреди дикой погони верхом, она сказала одному из своих спутников, что хотела бы быть мужчиной, чтобы знать, каково это – провести в поле целую ночь. Когда регент Меррей отправился на войну против восставшего клана Хантлей, она решительно отправилась вместе с ним, со шпагой на боку и пистолетами за поясом; жгучее приключение манит ее безумием и опасностью, ибо величайшей тайной души этой решительной натуры всегда было и будет умение отдаваться любому делу всеми силами, со всей любовью и страстью. Однако, будучи, с одной стороны, простой и выносливой, как охотник, как воин в скачке и в пути, она с величайшей изысканностью умеет выглядеть повелительницей в своем замке, быть самой веселой и милой в своем крохотном мирке. Ее юность поистине удивительно воплощает в себе идеал того времени: мужество и легкость, силу и мягкость в по-рыцарски романтичной натуре. Ее образ освещает последними отблесками эпохи рыцарей и трубадуров этот туманный и прохладный северный мир, на который уже бросила свою тень Реформация.

Никогда еще романтический образ этой девушки, этой юной вдовы не сиял ярче, чем на двадцатом и двадцать первом году ее жизни: и здесь ее триумф, непонятый и неиспользованный, проявляется слишком рано. Ибо еще не пробудилась полностью ее внутренняя жизнь, женщина в ней еще не познала волю своей крови, еще не сформировалась ее личность, не развилась. Истинная Мария Стюарт будет всегда раскрываться только в минуты волнения, опасности, а те первые годы в Шотландии были наполнены лишь равнодушным ожиданием, бесцельным времяпровождением, подготовкой, хоть внутренняя воля ее и не подозревала еще, к чему и ради кого. Словно бы набирала в грудь воздуха перед решительным усилием, и застывшее мгновение это бледно и мертво. Ибо Мария Стюарт, еще в раннем детстве владевшая Францией, испытывает внутреннее недовольство жалким положением королевы Шотландии. Не для того вернулась она на родину, чтобы править этой бедной, тесной, окраинной страной; эта корона с самого начала была для нее лишь средством для того, чтобы добыть во всемирной игре другую, более блестящую, и все те, кто считает или заявляет, будто Мария Стюарт никогда не жаждала иного, нежели тихо и мирно править наследием отца, быть послушной управительницей шотландской короны, глубоко заблуждаются. Те, кто приписывает ей столь слабое честолюбие, уменьшает величие этой души, ибо в этой юной женщине живет неукротимое, неугасимое стремление к великой власти; никогда та, кто в пятнадцать лет венчался в соборе Нотр-Дам с сыном короля Франции, кого в Лувре чествовали как повелительницу миллионов подданных, не удовлетворится тем, чтобы править двумя дюжинами строптивых деревенщин, именующих себя графами и баронами, быть королевой пары сотен тысяч пастухов и рыбаков. Искусственно и несправедливо было бы приписывать ей некое национально-патриотическое чувство, на самом деле открытое несколько веков спустя. Князья пятнадцатого-шестнадцатого веков – за исключением ее великой противницы Елизаветы – совершенно не думали тогда о своих народах, заботясь исключительно о своей личной власти. Королевства перекраивались подобно платьям, государства создавались войнами и браками, а отнюдь не внутренним предопределением народов. Так что не стоит обманываться и впадать в сентиментальность: в то время Мария Стюарт была готова променять Шотландию на трон Испании, Англии, Франции, да и любой другой, и не пролила бы, наверное, ни единой слезинки, прощаясь с лесами, озерами и романтическими замками своей родины, ибо в своем страстном честолюбии она расценивала эту маленькую страну исключительно как трамплин для достижения более высокой цели. Кровь, текущая в ее жилах, подсказывает ей, что она призвана править, а красота и культура делают ее достойной любой короны в Европе, и с той же неясной страстью, с какой другие девушки ее возраста мечтают о безмерной любви, эта честолюбивая королева мечтает лишь о безмерной власти.

Именно поэтому она поначалу и отдает управление государственными делами Меррею и Мейтленду, безо всякой ревности и даже без искреннего интереса; и она без зависти – что ей, коронованной в нежном возрасте, рано изнеженной судьбой, эта тесная, бедная страна? – позволяет им обоим руководить страной. Управление, приумножение благосостояния – это высшее политическое искусство никогда не было сильной стороной Марии Стюарт. Она может лишь защищать, но не хранить. И только когда возникает угроза ее праву, когда бросают вызов ее гордости, только когда чужая воля посягает на то, что принадлежит ей по праву, тогда и пробуждается ее энергия, безудержная и импульсивная: только в важные мгновения эта женщина становится великой и деятельной, а во время промежуточное остается посредственной и равнодушной.

В этот период затишья утихает и соперничество с великой ее противницей, ибо всякий раз, когда горячее сердце Марии Стюарт затихает и умолкает, успокаивается и Елизавета. Одно из самых важных политических достоинств этой великой реалистки заключается в том, чтобы уметь распознавать факты и не противостоять неизбежному по собственной воле. Она изо всех сил противилась возвращению Марии Стюарт домой и сделала все, чтобы вытеснить ее; теперь же, когда все свершилось, Елизавета перестала бороться с неизбежным и решила сделать все, чтобы создать дружеские отношения с соперницей, раз уж устранить ее не удалось. Елизавета – и это одно из самых ярких положительных качеств ее мерцающего и своевольного характера, – будучи женщиной мудрой, не любит войну, ее пугают и страшат насильственные и ответственные поступки; расчетливая по своей природе, она предпочитает переговоры и договоры ради собственной выгоды, пытается одержать верх ловкой и хитрой игрой. Едва возвращение Марии Стюарт в Шотландию стало неизбежным, как лорд Меррей, прибегнув к помощи весьма трогательных слов, посоветовал Елизавете искренне подружиться с королевой соседней державы. «Вы обе – великолепные юные королевы, и в силу пола не стоит вам желать приумножить свою славу войной и кровопролитьем. Вы обе прекрасно знаете, что послужило поводом для возникновения чувства враждебности между вами, и, клянусь Господом, мне хотелось бы, чтобы моя повелительница, королева, никогда не выдвигала бы претензий на титул и страну Вашего Величества. Все же вы могли бы подружиться и сохранить дружбу. Однако же, поскольку она со своей стороны однажды высказала эту мысль, боюсь, между Вашими Величествами всегда будет царить некоторое недопонимание до тех пор, пока не удастся устранить этот камень преткновения. Ваше Величество не может пойти на уступки в этом вопросе, да и ей это может быть тяжело, ибо по крови Англия слишком близка ей, чтобы в этой стране относились к ней как к чужачке. Нельзя ли отыскать золотую середину?» Не стоит считать, что Елизавета осталась глуха к этому предложению; став просто королевой Шотландии, под покровительством состоящего у нее на службе Меррея, Мария Стюарт теперь для нее далеко не так опасна, как была, будучи королевой и Франции, и Шотландии. Почему бы не продемонстрировать дружбу, не испытывая при этом подобных чувств? Вскоре завязалась переписка между Елизаветой и Марией Стюарт, в которой одна из «dear sisters»[29] передает второй сердечнейшие чувства на терпеливой бумаге. В знак сестринской любви Мария Стюарт послала Елизавете кольцо с бриллиантом, и та ответила на жест сестры еще более дорогим подарком; перед лицом всего мира и перед самими собой обе они играют в родственные чувства. Мария Стюарт заверяет, будто «на земле не желает она ничего более, нежели увидеться с дорогой сестрой», что жаждет расторгнуть союз с Францией, ибо ценит дружбу Елизаветы «more than all uncles of the world»[30]. Елизавета же, в свою очередь, торжественным почерком, которым пользуется только по особым поводам, шлет сопернице пространные заверения в любви и верности. Но едва дело доходит до настоящего заключения соглашения и договоренности о личной встрече, обе начинают осторожно увиливать. Ибо все прежние переговоры до сих пор никак не сдвинутся с той же самой мертвой точки: Мария Стюарт намерена подписать Эдинбургский договор, в котором признает Елизавету, только после того, как Елизавета закрепит за ней право наследования; Елизавета же воспринимает этот шаг как собственноручное подписание смертного приговора себе самой. Ни одна из женщин не желает ни на дюйм отступить от того, что причитается ей по праву, поэтому в конце концов все эти цветистые фразы просто падают в непреодолимую пропасть. Как решительно заявил в свое время Чингисхан, завоеватель мира, «не может быть двух солнц в небе и двух ханов на земле». Одной из них придется уступить, Елизавете или Марии Стюарт; и обе в глубине души знают это, и обе ждут подходящего момента. А до тех пор, пока не настал еще час, почему бы не заполнить краткие паузы радостью войны? Там, где на самом дне сердца неизбывно живет недоверие, наверняка найдется повод разжечь мрачное, всепоглощающее пламя.

В те годы молодую королеву иногда печалили незначительные тревоги, иногда утомляли тяготы государственных дел, зачастую она ощущала свою ненужность среди двух этих суровых и воинственных дворян, ей противна грызня с фанатичным попом и тайным интриганом: в такие часы она бежит во Францию, на родину своего сердца. Конечно, уехать из Шотландии она не может, поэтому устроила в своем замке Холируд свою собственную Малую Францию, крохотный кусочек мира, где может, никем не контролируемая, жить в свое удовольствие, свой Трианон. В круглой башне Холируда она устроила рыцарский, романтический двор; из Парижа она привезла с собой гобелены и турецкие ковры, роскошные кровати и картины, книги в красивом переплете, своего Эразма Роттердамского, своего Рабле, своего Ариосто и Ронсара. Здесь говорят и живут по-французски, здесь по вечерам при свете свечей звучит музыка, здесь играют в салонные игры, читают стихи и поют мадригалы. Именно при этом миниатюрном дворе по эту сторону Ла-Манша впервые попробовали «Маски», небольшие игры, которые позднее расцветут в полную силу в английском театре. Здесь танцуют в костюмах до поздней ночи, и во время одного из этих маскарадных танцев, «The purpose»[31], королева появилась даже переодетая мужчиной, в черных прямых шелковых брюках, в то время как ее партнер – молодой поэт Шателяр – переодет дамой: пожалуй, от подобного зрелища Джон Нокс пришел бы в неописуемый ужас.

Но, к счастью, подобные часы веселья закрыты от пуритан, фанатиков и им подобных ворчунов, тщетно разоряется Джон Нокс в адрес этих «парижей» и «танцеваний», таким громоподобным голосом вещая с кафедры собора Святого Эгидия, что длинная борода его развевается из стороны в сторону: «Князья больше искушены в музыке и сидении за столом, нежели в умении слушать и читать святое Божье слово. Музыканты и подхалимы, вечно портящие юношей, нравятся им больше, нежели старые, мудрые мужи, – интересно, о ком думает здесь этот уверенный в собственной непогрешимости человек? – которые святыми своими наставлениями хотят победить часть гордости, с которой мы все рождаемся». Но этот круг юных и веселых людей не испытывает потребности в «целительных наставлениях» от «kill joy», убийцы радости; четыре Марии и несколько поддерживающих французский дух кавалеров рады возможности в этих светлых и теплых покоях дружбы забыть о мраке суровой, трагической страны, и больше всех радуется Мария Стюарт, получая удовольствие от возможности снять холодную маску величия и быть просто веселой молодой женщиной в кругу ровесников и единомышленников.

Подобное желание совершенно естественно, но для Марии Стюарт оно всегда означает опасность поддаться небрежности. Притворство тяготит ее, осторожность постепенно становится невыносимой, но именно эта добродетель «неумения умалчивать», это «Je ne sais point déguiser mes sentiments»[32] (как она написала однажды), создает ей больше политических неприятностей, чем другим – самый намеренный обман и самая мрачная суровость. Ибо непринужденность, с которой юная королева кружит меж этих молодых людей, с улыбкой принимая их поклонение и, возможно, даже вызывая его намеренно, создает у необузданных юнцов ощущение неподобающего панибратства, а для натур страстных и вовсе превращается в соблазн. Должно было быть в этой женщине, красота которой не столь очевидна на портретах, нечто чувственно-манящее; возможно, отдельные мужчины еще тогда предчувствовали неприметные признаки того, что под мягкой, обходительной и, казалось бы, очень самоуверенной манерой этой похожей на девочку женщины тлеет невероятная страстность, словно вулкан под мирным пейзажем; возможно, они распознали ее тайну до того, как это сделала сама Мария Стюарт, их мужской инстинкт угадал, почуял ее несдержанность, ибо была в ней какая-то власть, толкавшая мужчин на поступки более чувственные, нежели исключительно романтическая любовь. Возможно, что она, именно потому, что не пробудились еще ее желания, легче позволяла небольшие телесные вольности – поглаживание, поцелуй, манящий взгляд, – нежели женщина, знающая, понимающая опасность подобной непринужденности: как бы там ни было, иногда она позволяет окружающим ее молодым людям забыть о том, что женщина в ней, королеве, должна быть под запретом для любых смелых мыслей. Уже бывало однажды, что молодой шотландский капитан по имени Хепберн позволил себе дерзкую неловкость в ее адрес, и только бегство спасло его от крайней меры наказания. Однако же Мария Стюарт слишком мягко отнеслась к этому досадному происшествию, легко простив его как допустимый грех, и таким образом вселила мужество в другого дворянина из этого узкого круга.

Приключение получилось донельзя романтическим: как и почти любой эпизод истории этой шотландской страны, он превратился в пропитанную кровью балладу. Первый поклонник Марии Стюарт при французском дворе, месье Данвилль, доверил свои грезы поэту Шателяру. И вот теперь месье Данвилль, сопровождавший Марию Стюарт вместе с другими дворянами во время ее путешествия во Францию, вынужден вернуться домой, к жене и обязанностям; однако же трубадур Шателяр остается в Шотландии заместителем чужой приязни. И ведь не всегда безопасно сочинять нежные стихи, ибо игра легко переходит в действительность. Мария Стюарт необдуманно принимает поэтические восхваления молодого, искушенного в рыцарских искусствах гугенота и даже отвечает на его стихи собственными; какая же чувствительная к зову муз девушка, очутившаяся в окружении грубых и непросвещенных людей, не почувствовала бы себя польщенной, услышав столь восхитительные строфы, как:

в особенности если не чувствует за собой вины? Ибо взаимной любовью в ответ на свою страсть Шателяр похвастаться не может. Он меланхолично признается:

Возможно, именно как поэтическое восхищение среди других форм придворной угоднической лести и принимает подобные строфы с улыбкой Мария Стюарт, которая сама, будучи поэтом, прекрасно понимает необходимость лирического преувеличения исключительно как игривость и принимает ухаживания, не имеющие ровным счетом никакого значения при дворе эпохи романтизма. В своей непринужденной манере она шутит и играет с Шателяром с той же легкостью, что и со своими четырьмя Мариями. Она выделяет его при помощи незначительных и ни к чему не обязывающих любезностей, выбирает его (который по рангу вряд ли мог бы когда-либо приблизиться к ней) в качестве партнера по танцам; однажды, во время одной из танцевальных фигур танца сокола, она очень сильно опирается на его плечо, разрешает ему более вольное обращение, нежели принято в Шотландии, в трех улицах от кафедры Джона Нокса, который бранит «such fashions more lyke to the bordell than to the comeliness of honest women»[35]; возможно, во время игры в маски или фанты она даже подарила Шателяру поцелуй-другой. Но, будучи сами по себе безобидными, подобные фамильярности оказали свое дурное влияние в том смысле, что молодой поэт, подобно Торквато Тассо, перестает осознавать четкую границу между королевой и поэтом, уважением и приятельскими отношениями, между галантностью и уместностью, серьезностью и шуткой, с головой поддавшись своему чувству. В результате неожиданно произошло досадное происшествие: однажды вечером девушки, служащие Марии Стюарт, обнаружили Шателяра, прятавшегося за шторами, в спальных покоях королевы. Поначалу они ничего дурного не подумали, расценив эту юношескую глупость как шутку; нахала выставили из спальни под веселые, наигранно возмущенные речи служанок. Мария Стюарт тоже отнеслась к этой бестактности скорее с понимающей мягкостью, нежели с искренним возмущением; происшествие тщательно скрывали от брата Марии Стюарт, и вскоре никто уже даже не заикался о серьезном наказании за столь ужасное преступление против морали. Но это снисхождение было неуместным. Поскольку либо смельчак, вдохновленный легкостью, с которой отнеслись молодые женщины к его поступку, решил повторить шутку, либо искренняя страсть по отношению к Марии Стюарт лишила его рассудка – как бы там ни было, он втайне последовал за королевой, отправившейся в Файф, хотя никто при дворе даже не догадывался о его присутствии, и только когда Мария Стюарт уже наполовину разделась, безумца вновь обнаружили в ее покоях. В первую минуту оскорбленная женщина вскрикнула от испуга, пронзительный крик эхом прокатился по всему дому, из соседней комнаты к ней ворвался Меррей, ее единокровный брат, и теперь простить и умолчать о происшествии стало невозможно. Говорят, будто бы тогда Мария Стюарт потребовала (хотя это маловероятно), чтобы Меррей немедленно заколол дерзновенного кинжалом. Но Меррей, который, в отличие от своей сестры, прекрасно умеет просчитывать все последствия любого поступка, точно знает, что убийство молодого человека в спальне королевы замарает кровью не только пол, но и ее честь. В подобном преступлении необходимо обвинять публично, наказывать наглеца следует на рыночной площади города, чтобы представить всему народу и миру абсолютную невиновность правительницы.

Несколько дней спустя Шателяра повели на эшафот. Судьи расценили его наглую дерзость как преступление, а в легкомыслии усмотрели злой умысел. Они единогласно присудили ему самое суровое наказание: смертную казнь под топором палача. И теперь у Марии Стюарт, даже если бы она этого и хотела, нет возможности пощадить неразумного; о происшествии уже сообщили посланникам при всех дворах, Лондон и Париж с любопытством следят за ее поведением. Любое слово в его защиту будет расценено как признание собственной вины. Поэтому Марии пришлось казаться более суровой, нежели ей самой того хотелось, и бросить товарища по веселым и радостным дням в самый трудный час одного, без помощи и надежды.

Смерть Шателяра, как это принято при королевских дворах эпохи романтизма, была безупречной. Он отказался от духовной помощи и заявил, что его утешит лишь поэзия и осознание того, что

Храбрый трубадур взошел на эшафот с гордо поднятой головой и вместо псалмов и молитв принялся декламировать по пути знаменитое «Epitre à la mort»[37] своего друга Ронсара:

Уже перед самой плахой он снова поднял голову и воскликнул – это был скорее вздох, чем жалоба: «O cruelle dame!»[39] – и в полном спокойствии склонил голову, дабы принять убийственный удар. Этот романтик погиб в духе баллады, духе стихотворения.

Но несчастный Шателяр – лишь один из мрачной вереницы теней, лишь первый из тех, кто умрет за Марию Стюарт, просто он был первым. И с него начинается пляска смерти тех, кто отправится на эшафот из-за этой женщины, притягиваемый ее судьбой и вовлеченный в ее собственную судьбу. Они приезжают из разных стран и, как у Гольбейна, безвольно падают под черные костяные жернова, шаг за шагом, год за годом, князья и регенты, графы и дворяне, священники и воины, юнцы и старцы – все они приносят себя в жертву ради нее, все принесены в жертву ей, без вины виноватой в их мрачной череде и самой толкающей их на грех. Нечасто бывало так, чтобы судьба сосредоточила в одной женщине такое количество магии смерти: подобно мрачному магниту, она опасно манит к себе всех мужчин своего окружения, вовлекая их на роковую орбиту. Любой, чей путь пересечется с ее дорогой, будь то в милости или немилости, обречен на беду и насильственную смерть. Никто еще не был счастлив от ненависти к Марии Стюарт. И еще сильнее поплатились те, кто рискнул любить ее.

Поэтому эпизод с Шателяром может казаться случайностью и досадным происшествием лишь на первый взгляд: здесь впервые – хотя она и не поняла этого – раскрывается закон ее судьбы: ей никогда не будет даровано счастье безнаказанной небрежной легкости и проявления доверия. С самого первого часа жизнь ее заложена так, что ей нужно быть фигурой представительной, королевой, всегда и во всем лишь королевой, публичной персоной, мячиком во всемирной игре, а то, что поначалу казалось милостью – ранняя коронация, урожденное достоинство, – на самом деле суть проклятие. Ибо всякий раз, когда она предпринимает попытку принадлежать самой себе, просто проживать свои настроения, свою любовь, свои истинные пристрастия, за любое подобное упущение следует страшная кара. Шателяр – лишь первое предупреждение. После детства без возможности быть ребенком в жизни ее был краткий промежуток времени, когда она пару месяцев могла быть просто юной и беспечной девушкой, просто дышать, просто жить и радоваться жизни: и в тот момент суровая рука судьбы вышла из игры. Встревоженные происшествием, и регент, и парламент, и лорды стали настаивать на новом браке. Марии Стюарт предстоит выбрать супруга, и, само собой разумеется, не того, кто понравится ей, а того, кто приумножит власть и безопасность страны. Резко ускоряются давно начатые переговоры, ибо ответственным за это лицам вдруг стало страшно оттого, что эта опрометчивая женщина в результате может окончательно уничтожить свою репутацию и ценность новым опрометчивым поступком. Снова начинаются махинации на рынке женихов: Марию Стюарт опять вовлекают в порочный круг политики, от первого и до последнего вздоха крепко сжимающий тисками ее судьбу. И всякий раз, когда она тщится хоть на миг разорвать это холодное кольцо на своей теплой и искренней жизни, она ломает как свою, так и чужие судьбы.