Читать книгу Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон - Страница 3

Обратная дорога в Пятигорск запомнилась Зумруд на всю жизнь. Это были самые тяжёлые два часа в её жизни. Даже после смерти родителей ей было не так одиноко, как в эти ужасные два часа. Она возвращалась домой – но был ли это её дом? Был ли человек рядом с ней её мужем? Она чувствовала себя преступницей, но искупить вину она не могла. Единственное, чего ей хотелось – отмыться. Смыть с себя всё своё прошлое, настоящее и будущее, и как только они приехали домой, она выбежала из машины и, минуя ошарашенную сестру Захара, побежала в ванную. Она открыла кран и долго мыла лицо, руки, голову, по меньшей мере сто раз; она намыливала руки, шею, лицо и смывала мыло, вода при этом становилась всё горячее и горячее, она тёрла и тёрла, пока кожа не стала шелушиться. Когда она вышла из ванной, она услышала, как в одной из комнат ругаются Захар с сестрой, она закрыла уши руками и выбежала из дома – на летнюю кухню. Там было не так тепло, как дома, но зато тихо. Здесь никому не придёт в голову её искать, ведь стояла зима. Она встала на колени в самом углу и, качаясь, произнесла свою первую в жизни молитву. «Худо, – сказала она, – бийли варусуге хеме. Мэ нейхостенум дые пойсте э индже»[1]. Она долго произносила эти слова, прижавшись щекой к потрескавшейся стенке, а очнулась лишь ночью, потому что её за плечо тряс Захар.

– Где твой паспорт? – услышала она холодный и деловой голос мужа.

– В моей сумке, – еле слышно ответила она.

Захар вернулся к ней лишь наутро. Она лежала, свернувшись калачиком, прямо на полу. Он велел ей встать и привести себя в порядок. Чемодан собирать не нужно – он уже собран и лежит со вчерашнего дня в багажнике. Пока она поживёт у Мины в Москве, а когда родит, ребёнка отдадут приёмной семье, а её вернут дяде. Таков план.

Шесть месяцев Зумруд жила у Мины. Она всё больше молчала. Когда было нужно – помогала по дому, а когда о ней предпочитали забыть, становилась невидимой и сутками не появлялась на глаза. Она сильно осунулась и побледнела и совсем не походила на ту румяную красавицу, в которую когда-то без памяти влюбился Захар, и Мина не могла взять в толк, что такого нашёл в Зумруд её брат. Лишь изредка, после долгих прогулок по городу, Зумруд возвращалась домой с блеском в глазах и с неявным подобием улыбки на лице. Черты её разглаживались, кожа белела, взгляд прояснялся, красавица в ней как будто подмигивала и издалека махала красным платочком. Недурна, думала про себя Мина, но тщательно скрывала свои мысли. Когда пришло время рожать, Мина отвезла Зумруд в роддом к знакомому врачу, с которым уже договорилась о том, под какой фамилией надо будет записать ребёнка. После больницы Зумруд должна была налегке вернуться к родне – как и уехала год назад – с одним чемоданом. Но едва Мина выпроводила Зумруд, из Пятигорска без предупреждения приехал Захар и возбуждённым голосом потребовал показать ему ребёнка. Он пообещал, что только поглядит на ребёнка одним глазком и уедет; он просто хотел удостовериться, что с Зумруд и ребёнком всё хорошо.

– Дурачок ты, – сказала Мина, но напору брата поддалась.

Спустя час Захар держал на руках сына – на него смотрел мальчик, в котором он увидел ожившую фотографию себя в младенчестве. Он долго допытывался у врача, есть ли у ребёнка какие-то патологии, и врач нехотя отвечал, что патологий нет, ребёнок абсолютно здоров. И хоть это уже и не его ребёнок, так как записан на другое имя, он отвечает на его вопросы из уважения к его сестре, хоть и не должен. И лучше бы он позаботился о матери ребёнка, которая не ест и не пьёт, а только всё время плачет, и недолог час, помешается рассудком. Захар решил, что на следующий день они с Зумруд и ребёнком вернутся в Пятигорск – если только она его простит – и попробуют восстановить разрушенное счастье.

Зумруд его простила. Она стала ему отличной женой, аккуратно и экономно вела хозяйство, воспитывала маленького Гришу и очень вкусно готовила. Поначалу ему казалось, что из-за жены к нему относятся с подозрением, что стеклянная стена между ним и миром не хотела расступаться, но он решил, что больше никогда не будет предъявлять Зумруд никаких претензий из-за её родни и никому не позволит говорить о ней и его сыне с пренебрежением, и перестал интересоваться чужим мнением, как будто это он сам воздвиг стену. Ведь не могут глаза так обманывать! Зумруд родила ему здорового сына, вылитую копию его, смотрела на него кротко и преданно, никогда не повышала голоса, соглашалась со всеми его решениями, говорила мало и по делу. Только на Захара она смотрела и только его видела. Он впервые в жизни стал носить идеально отглаженные брюки. В заброшенном некогда саду Зумруд завела огород, выращивая огурцы, помидоры и зелень к столу, а всё остальное пространство сада усадила цветами. И вскоре после их возвращения из Москвы дела Захара пошли в гору. Через нальчинского дядю Зумруд он вышел на прямые поставки дефицитных тканей и стал хорошо зарабатывать на торговле, а поскольку Зумруд не хотела сидеть без дела, она стала шить из обрезков пододеяльники и халаты. Это навело Захара на мысль, что он мог бы зарабатывать ещё больше, открыв швейный цех. В семье наконец стали появляться свободные деньги, тут и там возникали тайники, полные драгоценностей и купюр. Потихоньку дом их начал полниться гостями – сначала это были лишь родственники Захара, которых Зумруд принимала как королей, а потом стали заходить и друзья, и партнёры, и просто знакомые. Даже Мина вынуждена была признать, что жизнь c Зумруд сгладила все острые углы характера Захара. А что до обнаружившейся новой потребности Зумруд молиться – так это может быть и к лучшему. «Хоть один набожный человек в семье». Красота и доброта Зумруд никого не оставляла равнодушным. Друзья и знакомые вскоре признали, что Захар вытянул свой главный лотерейный билет. Жизнь их складывалась вполне счастливо, вот только второго ребёнка никак не появлялось.

Двадцать лет Зумруд пыталась забеременеть во второй раз, но тщетно. К кому только она ни ездила, каких только снадобий ни принимала, сколько ни молилась, все приходили и приходили эти проклятые месячные, возвещая болью внизу живота, что ребёнка не будет. Зумруд не знала, чем она провинилась перед Господом, почему ей не дозволено быть полноценной, многодетной, матерью? Да, у неё есть Гриша, но разве семья с одним ребёнком – это семья? Разве может называться та, что смогла родить лишь одного, полноценной женщиной? Всё, о чём мечтала Зумруд – это большая, здоровая, крепкая семья. Да, она совершила грех, украв Захара у другой девушки, к которой он сватался, но ведь они сами виноваты, – зачем набивали себе цену, мол, встань на ноги, тогда и посмотрим, – вот он и перевёл свой взгляд на доступную Зумруд. Но разве она уже не замолила этот грех? Разве она могла отказаться от единственного шанса создать нормальную, здоровую семью, выйдя из клетки безумия, в которую её поместили? Разве это грех – желать для себя счастья? Она мечтала стать матерью семерых детей – четверых сыновей и трёх дочерей, – как покойная мать Захара Зоя, которой её муж так восхищался. Но не получалось.

Зумруд очень боялась, что муж оставит её. Как-то она намекнула ему, что даже если он захочет жениться на другой женщине, более способной к деторождению, она не обидится и продолжит быть его женой. И даже если он нечасто будет посещать их с Гришей, дверь их дома всегда будет для него открыта. И ей всё чаще казалось, что Захар подумывает о новой семье, особенно задумчивым и даже резким он становился, когда возвращался от братьев, у которых дома трещали от детского гомона, или когда приезжали с многочисленными детьми сестры Захара. Зумруд стойко переносила бурю, в которой Захар пребывал после этих визитов, и не сразу заметила, как на неё в эти дни стало спускаться маленькое белое облако, как если бы человек был высоко в горах. Но Зумруд была на равнине и облаку очень удивлялась. Из-за того, что туман затмевал ей путь, она оступалась на ровном месте и падала. Кожа её покрывалась испариной, а глаза слезились. Было очевидно, что никто, кроме неё, не видит этого тумана, и она не хотела рассказывать ничего Захару, чтобы не напугать его. Бесплодная, да ещё безумная жена, кто такое выдержит? Только когда она молилась, облако уходило, отступалось и рассеивалось в воздухе. Но она не могла позволить себе молиться целыми днями. Кто тогда возьмёт на себя хозяйство, кто будет заботиться о Грише, готовить и принимать гостей? В один из пасмурных для Зумруд, но ясных для всех остальных дней она в задумчивости брела домой с рынка и молилась о том, чтобы не упасть; а как не упасть, если дорога к их дому вся в колдобинах и рытвинах, а она их не видит? И тут она впервые услышала голос. Она сразу поняла – это он, её ангел-хранитель. Он нашептал ей, как избавиться от тумана. Подойдя к калитке, она уже знала, что ключ в замке ей следовало повернуть шесть раз: сначала два раза влево, потом два раза вправо, а потом снова – два раза влево. Когда она справилась с замком, она услышала новую цифру – семь. Ей следовало семь раз помыть руки с мылом. После того, как она сделала всё это, туман рассеялся. Поначалу ангел ходил за ней постоянно, но после того, как она выучила все его наставления и делала всё без дальнейших напоминаний, голос приходил лишь в редких случаях, а туман стал реже опускаться на неё. Большую яму в асфальте недалеко от Гришиной школы Зумруд следовало обходить только справа. Если она случайно обходила её слева, она ходила вокруг неё семь раз и только на восьмой, обойдя справа, могла двинуться дальше. Только так, повторяя изо дня в день одни и те же ритуалы, Зумруд могла почувствовать себя в безопасности; ведь даже Захар не мог защитить её от тумана – просто потому, что не видел его. Её могло спасти только следование за знаками, только цифры, которые она слышала у себя в голове. Вслед за цифрами следовало действие, которое она должна была совершить. Например, десять раз включить и выключить свет. Или покачаться взад и вперёд семнадцать раз. Или ровно девяносто раз произнести одну и ту же молитву.

Всё это помогало ей отвести облако, но не помогало завести ребёнка. Сколько раз она просила Всевышнего, просила по-хорошему, принося щедрую цдаку в синагогу, раздавала милостыню нищим; просила по-плохому, грозясь отвернуться от Него навсегда, раз Он так немилостив к ней. Но после нечистых дней появлялась новая надежда, и она опять шла в микву, обустроенную прямо в её дворе, и омывалась с особенной тщательностью, а после омовения читала молитву о зачатии, лово-тешво эри hаиль зенде. Сначала читала только на джуури[2], а потом стала дублировать и на иврит, кто знает, может, Всевышний не внемлет языку изгнания, и – напрягшись – произносила на иврите тфиля лезэра шель кайма, и повторяла, как заведённая, из месяца в месяц, из года в год, одни и те же слова: даруй мне, Всевышний, желанного ребёнка – доброго, красивого, без телесных и душевных недостатков, способного жить и существовать без какого-то греха или проступка, и пусть он будет ладно скроенным, здоровым, мужественным, крепким и сильным, и смилуйся над ним, когда будешь создавать его и ваять части его тела, пусть у него не будет нехватки ни в чём во все дни его жизни. Даруй мне ребёнка – святого и чистого, с новой душой святою и чистою, спустившейся из хранилища душ, ребёнка, слитого с душами святых праведников. И вы, святые души, побывавшие в этом мире, прошу, умолите Господа выполнить мою просьбу к добру – за ваши заслуги и в заслугу того, что я страстно желаю сына – проворного, наполненного Торой и достойного стать пророком. Омин!

Но проходили и проходили годы, а Зумруд оставалась полой, словно барабан, и ничто в ней не задерживалось, не приживалось семя, и всем было ясно, что уже, наверное, не приживётся, и не расцветёт в лоне у Зумруд прекрасный цветок. В конце концов они с мужем примирились с тем, что Гриша будет единственным, и холили его, лелеяли и настраивали на то, что теперь он – гордость и надежда семьи. Гриша со своей ролью свыкся и помогал родителям, как мог, и старался их лишний раз не огорчать. Он вырос хорошим парнем, статным и умным, хоть и не был никогда красавцем и особыми талантами не обладал, но для того, чтобы взять на себя заботу о родителях, его способностей хватало с лихвой.

Двадцать лет молилась Зумруд о ребёнке – в последние годы скорее по привычке, не веря уже в то, что забеременеет. Уже несколько лет они с Захаром спали в разных комнатах, и муж посещал их супружеское ложе лишь тогда, когда в доме бывали гости, а в остальное время спал в комнатке для гостей, примыкающей к большому залу. Но Зумруд продолжала молиться уже не за себя, а за Гришу, потому что надеялась на то, что он удачно женится на сильной, крепкой, здоровой девушке и та родит ей, Зумруд, долгожданных внуков и внучек. Она очень хотела снова услышать детский смех.

Когда из Москвы приехала Мина и привезла с собой первого внука, трехлетнего крепыша, Зумруд не завидовала, а пыталась вообразить, что и у неё скоро будет такой же, надо лишь побыстрее женить Гришу. Она не спускала с мальчика глаз и постоянно носила его на руках, хоть он и вырывался на волю. Когда через четыре месяца выяснилось, что у Зумруд будет ребёнок, все были ошарашены. Все, включая Зумруд. Отсутствие месячных и плохое настроение она списывала на умирание её женскости, которое, как она знала, сопровождается перепадами температуры и прибавкой в весе. Она не очень расстраивалась, скорее наоборот, была рада, что закончатся мучения и тревоги и появится наконец определённость. Но постоянная тошнота и затвердевший живот заставили её всё же поехать к своей акушерке, которой хватило одного взгляда на неё, чтобы спросить:

– Ну и шо ты так долхо не изжала, мамка? Не осьмнадцать небось.

О том, кто у неё будет, она пыталась догадываться по косвенным признакам. Мать хорошеет – жди мальчика, мать дурнеет – девочка. Зумруд то хорошела и молодела лет на десять, и это признавали все, то резко старела и дурнела, ловя сочувственные взгляды близких, так что определить пол будущего ребёнка было невозможно. Но она решила для себя, что полюбит любого малыша, мальчика ли, девочку ли, что будет любить его так, как не любила никого прежде, и что этому существу она отдаст всю свою душу, до последней капли, всю свою нерастраченную любовь, всё внимание, весь блеск своего отполированного долгими годами хрусталя глаз. Она подолгу гуляла, хоть и осуждала праздношатание раньше, и пела своей утробе колыбельные, которых никогда не пела, когда ждала Гришу.

Когда настало время рожать, Зумруд собрала сумку и принялась ждать. Но ожидание затянулось. Ребёнок в её чреве как будто уснул. Зумруд предупреждали, что ребёнок будет крупным, и предлагали сделать кесарево, но она не хотела, чтобы резали её плоть, и только упорно продолжала молиться и каждый день бросала монетку в копилку с наклейкой «цдака». Она также просила мужа каждый день ходить в синагогу, собирать миньян и молиться всем вместе за здоровье её неродившегося дитя.

Роды были тяжёлыми и длились целый день. Родился богатырь, которого нарекли Барухом, благословенным, а между собой называли Борей. По домам родни проехался на своей новенькой «Ниве» Гриша, доставляя всем радостную весть, даря подарки, как и положено на мальчика – сладости и шёлковые платки. Но очень скоро обнаружилось, что с мальчиком что-то не так. Он никогда не плакал. Не заплакал он при родах, не плакал он, когда ему на восьмой день делали обрезание, хоть личико его стало похожим на сморщенный помидор, не плакал он ни от холода, ни от жажды. Он никак не проявлял голоса.