Читать книгу День длиною в 10 лет. Роман-мозаика. Часть 3 - Степан Лукиянчук - Страница 4

Сон никак не шёл. Может быть, только дремота овладевала мной периодически. Это было какое-то сомнамбулическое состояние, пребывая в котором, моё сознание отмечало всё-таки какие-то непродолжительные остановки поезда, однообразное постукивание железных колёс о рельсы. Я чувствовал едкий запах табачного дыма и порывы свежего воздуха, рвавшиеся в раскрытые решётчатые окна и доходившие порой до моего третьего яруса. Я слышал гул десятков мужских голосов, доносившихся из разных камер, редкие окрики медленно шагающего по продолу из одного конца в другой часового. Я слышал сквозь лёгкий сон всё – и в тот же момент ничего. Мои сны перемешались с реальностью, и их в этот раз было слишком много для одной только ночи. Запахи и звуки для меня сливались воедино. Этому «единому» есть только одно название, понятное каждому испытавшему горечь неволи – ТЮРЬМА!

«Трясясь в прокуренном вагоне, он полуплакал, полуспал»…

Время от времени я открывал глаза и сквозь пелену видел одну и ту же картину: на полке против меня лежал сморщившийся скукоженный мужичок. Его колени были подогнуты, а обе ладони «лодочкой» были вложены между ними. Вжав голову в вязаной шапочке к груди, он вздрагивал, словно от озноба, и мучительно скрежетал зубами. Что снилось ему в этот момент: тюрьма или воля? Судя по беспокойному сну, в любом случае, он был не из приятных.

В первые годы заключения мне снились «вольные» сны. Подсознание долго ещё отказывалось принимать действительность. Это были сны тревожные, беспокойные, мучительные. Иногда я просыпался и не мог сразу понять, где нахожусь. Сны были такие реалистичные. Ещё только мгновение назад я был в компании друзей и весело общался и вдруг видел перед глазами тусклый свет камеры, «шубу» на стене камеры или заборы, решётки, угрюмые, озлобленные лица. Мой мозг зависал в замешательстве: какая из двух реальностей была настоящая? Сон служил отдыхом и какой-никакой отдушиной. В то же время пробуждение казалось пыткой, когда ты болезненно понимаешь, что всё хорошее, что у тебя было, осталось во сне, а всё плохое продолжается с наступлением нового дня.

Бежали дни, мчались недели, пролетали месяцы, которые тихо, незаметно складывались в года. И вот ты уже не можешь отчётливо вспомнить, в каком году февраль был суров, а июль жарок. Лишь когда от любопытства начинаешь подсчитывать, сколько проведено за колючкой зим, вёсен, ошарашенно и с удивлением осознаёшь, какой невероятно продолжительный, сочный кусок времени вырвала из твоей жизни тюрьма.

С третьего яруса мне были слышны приглушённые голоса, обрывки фраз, доносившиеся снизу, оттуда, где располагались сидячие места. Сколько там сейчас находилось человек, мне было невдомёк. Но голоса двух из них с каждой минутой я начинал всё отчётливее различать среди общего гула. Кому принадлежал один из голосов, я точно определил. Это был голос «сусовского» Саши Белого с его характерным южным акцентом. Другой голос звучал чуть глуше, медленнее. Чувствовалось, что его обладатель явно знает себе цену. Он говорил медленно, отделяя чуть заметной паузой друг от друга слова, осмысленно многозначительно акцентируя ударения на наиболее важных из них. Вначале вроде бы не было ничего особенного, примечательного в этих голосах. Но потом темп речи стал усиливаться, голоса начинали звучать громче и агрессивнее. По обрывкам фраз, отдельным словам мне стало ясно, что хозяином другого голоса, оппонента Саши Белого, был также «сусовский», который ехал из Хорды, колонии особого режима, располагающейся километров на сотню глубже в тайгу от нашего лагеря. Саша Белый и тот незнакомец толковали какие-то свои дела «прущих по этой жизни людей». Вначале они общались друг с другом вполне доброжелательно, но впоследствии стали срываться на крик. Несколько раз дежуривший в коридоре часовой подходил к нашей камере и грозно осаживал: «Ну-ка угомонились все! Соблюдаем тишину!» Зеки из соседних камер, обеспокоенные тем, что конвой в случае нарушения порядка закроет все окна в вагоне и запретит курить, также пытались вмешаться в спор. Но это воздействовало на спорящих ненадолго: спустя несколько минут, сначала тише, а потом всё громче и яростнее спор возобновлялся ещё ожесточённее. Вдруг я услышал брань на нижнем ярусе, затем оплеухи и звуки глухих ударов тел о деревянные межкамерные перекрытия. Я понял, что внизу началась свара. К нашей камере подбежал часовой и, увидев драку, быстрым движением нажал тревожную кнопку на стене коридора. Я сразу сообразил, чем для нас всех эта ситуация может закончиться. Я резко развернулся головой от решётки вглубь камеры и поджал колени к себе. Столыпин словно замер в тишине. Спустя несколько секунд послышался топот нескольких пар ботинок. Двое конвойных подтащили пожарный гидрант к нашей камере, и под сильным напором сквозь решётку залетела обжигающая струя холодной воды…

После инцидента, произошедшего в нашей камере, столыпин на какое-то время затих. Шума и суеты было много и, по сути, проблемы себе зеки создали сами на ровном месте.

Когда нижний ярус, где произошла свара, хорошенько пролили водой, двери камеры раскрылись. Дерущихся одного за одним выволокли за шиворот в коридор. На провинившихся обрушился град ругательств вперемешку с пинками и зуботычинами от разъярённого конвоя. Их растащили в противоположных направлениях, рассадив по разным камерам во избежание дальнейших конфликтов. Естественно, окна в столыпине закрыли и запретили курить, хотя и ненадолго: зеки поодиночке стали залазить на третьи ярусы и курить там, выпуская дым под потолок внутри камеры таким образом, что было непонятно, в какой секции курят. Когда наконец нечем стало дышать, дежуривший в коридоре часовой, не выдержав, всё-таки открыл пару окон.