Читать книгу Пора - Степан Савенков - Страница 3

– Сав, ты почему не был на английском?

— Здравствуйте… — я застыл в надежде слиться с жёлтой стеной.

— Здрасьте. Что, живот болел? Голова? Ладно. А вчера? — она говорит, не ожидая ответа, наизусть зная все мои оправдания. — А на прошлой неделе ты сколько раз был? — пытаясь испепелить меня взглядом. — Ты вообще думал, как буишь ГИА сдавать? Тебя за уши никто тащить не будет и на пересдачу по двадцать раз отправлять — тоже. Из школы исключат, запоешь по-другому, — звонит её мобильник.

Доставая его из кармана, другой рукой грозит мне тонким длинным пальцем:

– Ты меня понял? — я киваю.

Не сделав и шага, она вся обмякает, её голос, произносящий «алло», как по щелчку становится добрым и приветливым. Из стороны в сторону раскачивая задницей в обтягивающих чёрных брюках, завуч, держа телефон у уха, уходит, вклиниваясь мерным стуком своих каблуков в шум коридора.

— Бля, — «исключат» эхом заело в голове, я озабоченно смотрю в пол.

— Чувак, ты все девять лет в школу ходишь через день. Не выгнали за девять классов — так за три недели точно ничё не сделают, — подняв плечи, говорит Новгородский.

Марат подхватывает:

— Да и за три недели ты всё равно умнее не станешь: за девять лет же не стал. Так что иди домой, — они были рядом и слышали мой «разговор».

Кажется странным, что до меня стали докапываться только сейчас. Я бы понял, если бы был отличником, резко прекратившим учиться, или хотя бы хорошистом, но я одинаково не учусь все девять лет, и в последние месяцы не делаю ничего такого, чего бы не делал раньше.

Да и кто додумался поставить английский первым уроком пять раз в неделю? Первым нужно ставить биологию, какую-нибудь географию, физкультуру: короче, то, на что можно не явиться или хотя бы сильно опоздать. Я намекал на это еще в прошлой четверти, когда историю России, стоящую первым, за день до урока заменили на алгебру, а я напрочь об этом забыл.

В тот день будильник, как и всегда, прозвенел в 8:10 — за двадцать минут до начала уроков. Я уже давно перестал пытаться обмануть себя более ранним подъемом. Посидел на унитазе с закрытыми глазами сколько-то времени, затем подождал когда остынет чай — не дождался: первый обжигающий глоток так и остался последним. Покидал в рюкзак учебники, понятия не имея какие уроки, вышел. Прошёл через пару дворов, мимо футбольной коробки, рядом с которой сонная собачница обречённо смотрела на своего питомца, думая о тёплой постели.

Когда я спускался в раздевалку, находящуюся в подвале, прозвенел звонок, гадко отдаваясь в ушах. Неторопливо снимая куртку, я застыл и вспомнил — первым алгебра. Объяснить Ксении Вадимовне, почему ты стучишься в класс после звонка сложно, даже когда у тебя есть реальная причина. Если же я решу сейчас подняться к ней на четвертый этаж, то в лучшем случае в очередной раз выслушаю какой я дурак, в худшем же – получу новую пару. Хероватое начало дня, не думаешь?

Решил досидеть до второго урока и обрадовался, когда минуты через три, шумно дыша ртом, подвалил Новгородский с узкими сонными глазами. Скорость его движений снижалась от моих доводов, и окончательно упала, когда в раздевалку вбежала Маша Гранева, с ходу уяснившая план.

Раздевалка никуда не ведёт: в ней один вход, он же выход; поэтому, когда завуч объявилась у дивана, на котором мы втроем развалились, сказать нам было нечего. Мы даже не встали, а просто непонимающе смотрели на неё, пока она не разбудила нас криком: «Ну-ка, быстро встали! Будут они тут лежать, уроки прогуливать. Что у вас сейчас? Не стыдно? Ну-ка быстро в класс!».

Пока мы поднимались по лестнице, идя чуть впереди неё, она не переставала нас отчитывать, говоря, что еще не видела настолько наглых учеников. Послушай её пару лет, так выходит, что во всей стране не найдется школьника херовее тебя. Зайдя в класс первой, она с ходу запустила шарманку, обращаясь к Ксении Вадимовне:

— Посмотрите-ка на них! Развалились в раздевалке. Надо, видимо, почаще туда заходить. Со звонка двадцать минут прошло – а они лежат. Отдыхают! – Новгородский невнятно попытался возразить, что мы переобувались, хотя в сухую погоду никогда этого не делаем, и это еще больше её раззадорило. Так я получил по алгебре двойку, идя при этом на историю России. Завуч предупредила всего за день, и теперь мудила будто я, а не она! Да появись я на истории России хоть без пяти перемена, меня бы всё равно посадили, не заставив даже ничего объяснять.

Но речь об английском. Четыре-пять раз в неделю с первого класса я нехотя занимаюсь языком, и так же нехотя на протяжении девяти лет он занимается мной. Трудно вспомнить, сколько всего англо-учителей сменилось за годы учёбы: пять? шесть? больше? Они сменялись каждый год, могли сменяться между четвертями, и забудем о материале, который каждый пытался преподносить по-своему. Сложнее было другое: каждый раз заново убеждать, что я ничего не хочу знать. С кем-то было легко, когда пришедший с кипой амбиций учитель быстро понимал, что я не тот, о ком он с гордостью будет рассказывать, с кем-то – очень сложно. Была одна женщина в седьмом классе, которой хватило только на полгода, и чьё имя я так и не запомнил. Она визжала на класс с такой силой, что я порой думал, что она сейчас будет нас бить. Выслушивая льющийся поток дерьма из её рта, я на полном серьезе ожидал что она ударит меня. Даже надеялся на это. Ударь она, её бы точно выперли. Ёбаные полгода я приходил — или нет — на её уроки, и она каждый раз орала так, будто ей нужно было выбить признание в убийстве.

Но наравне с самой плохой учительницей английского, вспоминается и самая хорошая — Валерия Максимовна, преподававшая язык весь пятый класс. Она постоянно улыбалась, обнажая ровные белые зубы, одевалась в цветастые блузки, по-доброму смеялась, и у неё даже хватало терпения ждать, пока я переведу очередное предложение. Доучив нас до конца года, она надолго улетела за океан, возвратившись прошлым летом и вновь устроившись в нашу школу.

Не знаю, что послужило причиной: провалившаяся американская мечта или увиденные на контрасте реалии, но она вернулась в наш, уже девятый, класс, совершенно другим человеком. Перестала улыбаться, слегка обрюзгла, её стала раздражать моя — и не только моя – тупость, а жесты и эмоции одеревенели. Но самый стрёмный сувенир, который Валерия Максимовна притащила из штатов, – это привычка выпячивать глаза. Может быть, теперь мы кажемся ей взрослыми, и ей страшно, что мы выросли такими глупыми. Но разве в сорок лет непонятно, что мы лишь примеряем маски взрослых, и наш апломб не имеет с правдой ничего общего?

Не так давно в учебнике фигурировала цитата из «Божественной комедии», и, между делом узнав, что никто из класса не читал Данте, она чуть не поседела. Её глаза вот-вот выпали бы, оставшись висеть на тонких красных нервах. Тряся головой, она повторяла: «С ума сойти». Я сидел через три парты от неё, подперев рукой голову, и иронизировал себе под нос, передразнивая.

— What emergency services do you have in your country? What number do you dial for them? Любимов.

— Я не вижу.

— Чего ты не видишь?

— Задание.

— Какое тебе задание? Я у тебя спрашиваю: What emergency services do you have in your country? – сзади мне подсказали страницу и номер, я уставился в учебник.

— Ну… э-э-э. Police number is zero one.

— Is that all?

— Э… ну. Medical service number is zero three, – мне прошептали, а она выдохнула, надув щёки.

— Вот поедешь ты в чужую страну, Любимов, заболит у тебя что-нибудь, например, и как ты будешь спрашивать номер скорой? — выпучив глаза так, будто почувствовала под одеждой змею. – И не medical service, а ambulance, или как минимум medical care service. И ты забыл артикль the.

— Переведу на телефоне.

— Вообще-то я спрашивала, как это перевести, но ладно. А если нет Интернета?

— Туда, где нет Интернета, я поеду с переводчиком.

– Любимов… – они все вечно пытаются повернуть картину так, будто именно без их предмета я не смогу спокойно прожить жизнь. А еще с её лица весь год не сходят громадные мешки под глазами, словно она ночами добывает руду, а потом приходит к нам выпячивать глаза, чтобы не закрылись, громко надрывно говорить, чтобы слышать себя саму, а после вновь уйдет долбить. Мы с ребятами об этом же шутим. Никто её не долбит вот и агрится.

— Вам не кажется, что нам пора? — шёпотом говорю это в спины Маши и Лены, сидящим передо мной.

— Последним физика, — отвечает Лена, откинувшись на стуле и чуть повернув голову вбок.

— И чё теперь?

— А перед ней биология, — Маша.

— Вот именно, что перед ней биология. Нахер ее.

— Бле-е. Не знаю, — из коридора доносится звонок, все поднимаются из-за парт, на ходу загребая учебники и закидывая их в рюкзаки.

Лена с надеждой смотрит на Машу:

— Может все-таки останемся?

— Да ну не… — торопливо, мы втроем вклиниваемся в хвост, выходящий из класса.

Между четвертым и пятым уроком самая большая перемена — сорок минут, и бо́льшая часть школы направляется в столовую, запрудив все коридоры и обе лестницы. На четвертом этаже толпа еще редкая — я запрыгиваю на деревянные перила, Лена с Машей быстро бегут по ступенькам. С каждым этажом поток разрастается, тонкие перила несут меня по пролётам до лестничной клетки между первым и вторым этажом, где я, спрыгнув, чуть не сшибаю первоклассника, ростом мне до ремня. Слившись с толпой, держась рядом друг с другом, еще с лестницы замечаем, что охранник за деревянной стойкой у выхода отвлеченно смотрит себе под нос — переглядываемся, продолжаем двигаться с потоком. Когда до двери остается метра три, резко сворачиваем, вылетая из школы под крик охранника:

— Ку-у-уда пошли?!

Но мы-то знаем, что ему, по правде, пофиг и он даже не встанет.

Раскрываю уличную дверь, в лицо ударяет тёплый майский ветер, и неосязаемый воздух свободно заливается в лёгкие, ещё хорошо помнящие зимние холода. Приятно находиться на улице без верхней одежды, без тонны ватно-болоньевых вещей, сковывающих движения. До сих пор непривычно выглядит сухой серый асфальт под ногами, и это яркое, слепящее солнце.

Сделав небольшой крюк через Ленин дом, проводив её, мы с Машей вдвоем доходим до памятника Горькому, неизменно сидящему на набережной, и садимся к его ногам на постамент на краю склона. Она достает сигарету и раз за разом чиркает зажигалкой, пытаясь защититься от ветра своими пухленькими пальцами. Сквозь сигарету и ветер она говорит:

— Бля, наконец-то.

— А Лена ещё остаться хотела.

— Да это пиздец. Я не знаю, как я еще два года проучусь. Капец как лениво сидеть.

— И ломает всё сильнее.

Прабабушка живёт в доме, стоящем перпендикулярно набережной, метрах в пятидесяти от Горького. Она встречает меня спящей в своём рыжем кресле, ничуть не смущаясь громкости телевизора. Скинув рюкзак и сняв ботинки, я, стоя в коридоре, по нарастанию начинаю:

— Ба-аб. Бабушка. Вер Иванна. Ба-а-а-а-аб.

Сначала она приподнимает склонённую на грудь голову, затем медленно поворачивает её на звук и вздрагивает:

— Ой. Савушка.

— Прет, баб, – я подхожу, и наклонившись к креслу, обнимаю её. — Опять тя испугал?

Переодевая в чулане брюки, слышу, как она медленно поднимается с кресла, и по скрипучему деревянному полу проходит на кухню. Открыв холодильник, начинает выкладывать из него продукты на стол. Затягивая на ходу ремень джинсов, подхожу к ней.

— У меня есть нечего, но что есть. Картошку можешь пожарить, хлеб есть, колбаса. Можешь кашу подогреть, я утром ела.

— Я не хочу есть, баб, спасибо.

— Пельмени в морозилке, хочешь? – она потянулась к дверце.

— Ба-аб! Я не голоден.

— Там еще смесь, эта… Как её? Гавайская.

— Спасибо. Я не хочу, просто чай выпью, – молча смотря мне в глаза, она в мыслях взвешивает, стоит ли продолжать уговоры.

— Ну чай пей, а я с тобой тут посижу, — наконец она отпускает дверь холодильника и, повернувшись к табуретке спиной, оперевшись рукой о стол, плавно опускается, будто медленно стравливая давление.

Убрав колбасу, сыр и овощи обратно в холодильник, зажигаю под чёрным железным чайником на плите синий венок, и сажусь за стол, напротив светящегося окна, еще грязного с зимы.

Ты сама будешь?

— Да нет. Я уж пила, — молчит – Ты вчера смотрел, этот, как его? Ну…

– Телевизор?

— Точно. Ничё голова не держит – всё забываю.

— Я же не смотрю его, баб.

— Там концерт какой-то показывали, так вот бабы все — юбка по пуп! Ходят по сцене, визжат чего-то, жопами во все стороны вертят. Ужас! И ведь все деревенские. Все из деревни сбежали — ни мозгов, ни вкуса, только и могут что жопами крутить!

— А что делать, баб.

— Вот я никогда себе такого не позволяла, всегда аккуратная ходила, платья всегда постиранные были, выглаженные. Если бы меня кто такой увидел… Я б не знаю… а, — слова подбираются медленно и сложно, и она смущается этому, сведя вместе свои белые тонкие брови.

Махнув рукой, неторопливо продолжает:

— Мы когда с Ваней в Германии жили, он часто мне платья новые покупал. Да и как иначе? Всё-тки как-никак — жена офицера. Сарафаны там были разные, целый магазин — и всё в тряпках. Но я там редко бывала, часть за городом была, а мне в машине плохо всегда было. И если мы соберемся вместе, я по обочине иду, а у Вани машина была с водителем, серая, и вот он рядом едет, окно открыто, и мы о чем-то гово… – она замолчала – Я тебе разве не рассказывала?

— Не, баб.

— Чего?

— Говори, не рассказывала! — чуть повысив голос, ответил я, чтобы ей было слышно.

На самом деле рассказывала. Рассказывала бессчётное количество раз, но сейчас, как и в остальные, я терпеливо слушаю. Прабабушке далеко за восемьдесят, она уже много лет не выходит из дома, живя с подаренной мной сухопутной черепахой. Ухаживаем за ней мы с мамой, остальные родственники перебрались в другие города, и в лучшем случае приезжают раз в год. Слушателей у бабушки не слишком много. Раньше я раздражался, когда день за днём она пыталась говорить мне об одном и том же, но, когда понял, сразу привык.

Мой прадед был офицером — война застала его несущим службу на Дальнем Востоке, в военной части близ Амура, на границе с Китаем, откуда он не был перенаправлен к боевым действиям из-за опасности нападения со стороны Японии. Затем, в одно из его увольнений, нашлась моя прабабушка, поехавшая за дедом и успевшая родить на востоке двоих детей. Потом переехали в ГДР, где провели еще несколько лет, после чего вернулись в родной Киров. Дед рано умер, не дождавшись меня, но сотни страниц бабушкиных рассказов выстроили в моей голове более-менее чёткий портрет. Почему-то он ощущается мной как реальная личность, а молодая бабушка – нет. Странно думать, что приземистая, круглая старушка со вставной челюстью и большими толстыми очками когда-то была молода; что она пересекала на поезде всю страну с двумя детьми, катаясь между Кировом и Хабаровском; что она бывала за границей тогда, когда её не существовало; что она завидовала и завидовали ей, что она любила и любили её. Так странно думать, что она когда-то жила.

Рассказав про то, как Ваню любили солдаты, бабушка говорит:

— Ну ладно, спасибо тебе. Пойду я посплю немного, — помогаю ей встать, и она медленно, опираясь на стены, уходит в свою комнату.

Каждый раз умиляюсь, когда после монологов она с благодарностью уходит, будто выполнив какую-то норму по количеству слов.

На часах два пополудни, шагаю по квартире, скрипя половицами, в ожидании сообщения. Пробую смотреть толстый телевизор, оставленный прабабушкой, но всё, что есть на экране, — жизнеутверждающая реклама тампонов и безалкогольного пива. Выключив, ложусь на диван с книгой, но не могу на ней сконцентрироваться, все мысли неизменно сводятся к размышлениям о предстоящей ночи. На застеклённом балконе, освещённом солнцем, повис тепличный горячий воздух. Я открываю створку, и в ноздри врывается мятная, холодная свежесть. На балконе слева, метрах в пяти, курит сосед, песочный глухой дед в квадратных очках, чей телевизор слышно даже в подъезде, и я машу ему, а он машет мне в ответ. Просто стою и дышу, смотря на небольшой сквер через дорогу.

Руки чешутся чем-нибудь заняться, чтобы время пролетело скорее. Стаскиваю с бесполезного хлама, пролежавшего в углу балкона всю зиму, плед, думая посмотреть, что там, и сразу натыкаюсь на чёрный ручной насос. Ох, Вера Ивановна. Каждый год мне приходится покупать новый велосипедный качок, потому что бабушка, видимо, не идентифицируя насосы, распихивает их в самые неподходящие места.

Он словно намекает. Вернув плед на место, оставив балконную дверь открытой, чтобы проветрить, я прохожу через гостиную и достаю из чулана велосипед, покрытый слоем пыли, и, перевернув, ставлю на руль. Подкачиваю шины, влажной тряпкой прохожусь по матовой, поцарапанной во многих местах раме, раскрутив педали, переключаю скорости, проверяя работу; зажимаю тормоза – задние стоит подтянуть. Присев на рыжее кресло, набираю по болотно-зелёному проводному телефону, стоящему на столике рядом, выученный еще в начальной школе домашний телефон Петра. Петин отец, можно подумать, когда-то ограбил магазин инструментов, потому что у него всегда находятся «именно те». Думаю, если спросить у Пети башенный кран, он и его найдет, порывшись в ящиках, и через пару минут выломает стрелой оконную раму.

Сходив в соседний дом за шестигранником, отворачиваю болт, сдерживающий железный тросик, идущий к тормозной колодке, и, вытянув его на миллиметр, затягиваю. Затем раскручиваю колесо и проверяю — слабовато; вытягиваю трос сильнее, пытаясь добиться максимального натяжения. Люблю, когда слегка напрягаешь пальцы, незначительно прижимая ручку, и велосипед уже начинает замедляться. Перетянул — колесо перестало крутиться. Немного стравливаю и опять начинаю потихоньку затягивать болт. На телефон, лежащий на полу рядом, приходит оповещение от Маши:

— Го!

Ну раз го – значит го. Закручиваю трос как есть, торопливо завожу велосипед обратно в чулан, с шумом опрокинув на стену, и выметаюсь на улицу.

Присаживаясь на диван, на котором сидит Лена, случайно ставлю ногу вплотную к её так, чтобы соприкасались наши икры, она почти сразу же отодвигается, а затем и вовсе пересаживается на стул. Окей.

Они с Машей решают, что мы будем сегодня пить, я безучастно сижу в телефоне, листая туда-сюда новости. Приходит сообщение в общую классную беседу: это Марат отправил только что снятое им видео. На нём он секунд восемь бежит по улице за каким-то рыжим котом, и, пыхтя, в своей манере наигранно орёт: «Лисы ёбаные, я всех вас убью! Всех кур пожрали. Я сам вас сожру, бестии остроносые. У-у-у бля!». Я смеюсь слишком громко, чем нарушаю идущий разговор. Встав между Леной и Машей, чтобы показать видео, прижимаюсь к Лене плечом, но она снова отодвигается. Знаешь, было бы намного легче, делай она это специально, выстраивая игру, но каждый раз ей руководит подсознание, больно меня укалывая. Шарахается, будто мы одной полярности.

Хочу её трогать, хочу, чтобы она говорила со мной и обо мне:

— Сделаешь мне кофе? — да что угодно, лишь бы просто посмотреть ей в глаза и напомнить: я тут, привет.

Она встаёт у плиты, помешивает в турке воду, с еще не пропитавшимся помолом. Позади, из окна падает яркий солнечный свет, отражаясь от напольной плитки и выделяя искрящиеся белые волосы, тёмными линиями обнимая её объёмную попу в мягких домашних штанах.

Лена аккуратно ставит чашку на барный стол, и я, взявшись за ручку, но не приподнимая, с шипением пододвигаю её к себе и делаю глоток.

— Ты что, без сахара?

— Ну да.

— Фу. Я только с шоколадкой могу без сахара пить.

— У тебя, кстати, её нет?

— Ща посмотрю. Мама, блин, прячет их от меня постоянно, потому что я их сжираю, — она встает со стула, и увлечённо берется открывать створки кухонных ящиков, быстро осматривая.

— Лен, ты и так жирная, куда тебе шоколадка, — Маша валяется на диване за мной, положив ноги на стену, напевая себе под нос какую-то песню и с кем-то переписываясь.

— Сама жирная.

— Посмотри вон — у тебя сало с боков свисает. Скоро беконом торговать начнем.

— Да отстань, — Лена, хрустя фольгой на ходу ломает шоколадку, найденную средь сковородок. – Мама точно знала, чего я не буду делать. — Возвращается на стул.

Маша, активизировавшись, встает рядом со мной, положив на плечо руку, Лена отодвигает от нее плитку.

– Дай сюда, женщина.

— Сало. Бу-бу-бу. Бекон продавать. Бе-бе-бе.

— Да я же шучу. Я любя. Дай сюда.

По гостиной разбросаны неубранные игрушки Лениных младших братьев, вместе с родителями укативших на дачу, и я, взяв пластмассовую пожарную машинку, вожу её по ковру. Поперёк кресла, перекинув ноги через подлокотник, лежит Маша. Лена, сидя на полу, облокотившись спиной на диван, тычет пультом в поисках музыкального канала.

— Сав, так че, ты уходишь? — Маша.

— Ну а какие еще варианты. С моей любовью к школе мне и террористом недолго стать.

— Я бы тоже ушла, но хз куда. Да и ЕГЭ при любом раскладе сдавать потом.

Собирает вещи после девятого половина класса, человек десять: наиболее деревянные и те, кто не любят её слишком сильно. Я отношусь к обеим группам. Собралась уходить даже Настя Фролова, у которой я списывал еще в первом классе и которая с тех пор не теряла позиций отличницы. Я так удивился, услышав краем уха, что она уходит в колледж, что даже заговорил с ней на перемене, получив в ответ что-то вроде: «Я устала, и меня всё бесит». Кхм, мне-то думалось, что умницам-девочкам только и нужно, что домашнее задание да побольше.

Я бы остался. Уйдя после девятого, я получу на руки аттестат неполного среднего образования, ниже его лишь справка об окончании, и мне так или иначе придется учиться четыре года в колледже, где я получу уже среднее специальное. Потом еще в лучшем случае три года в университете, после которого мне выдадут диплом об оконченном высшем образовании. Но я слышал, что само «высшее» сейчас стоит мало, и нужно получать степень магистра, на что уйдет ещё два года. Что в итоге? Всего лишь через девять лет, в свои двадцать пять, я смогу перестать учиться! Девять лет.

Моя ненависть к школе не основана на любви к безделью, просто мне кажется, что всё это один большой обман, а школа – фундамент этого обмана, с высоты которого еще можно спрыгнуть. Я не говорю наверняка, но с самого детства, десятки самых разных взрослых твердили мне о важности школы и оценок в ней. Я же последние года три посещаю её редко, а уроки перестал учить классе в пятом, когда на их решение стало требоваться больше пятнадцати минут, – и не произошло ничего ужасного. Напротив, я более чем доволен собой. Со своими плохими оценками, запоротой посещаемостью я девять лет остаюсь в классе лидером мнений, и пользуюсь в школе уважением среди учеников. А есть, например, Лида Воронина. Она безупречно учится, если её нет в школе значит её убили или держат насильно, у неё милое лицо и объёмная фигура, но всё это перечеркивает единственный минус – она тупая. Есть Лиза Землянская, и в школьной программе не существует вопроса, на который она не сможет ответить. Но она ёбнутая. Есть Коля Шумков, и он просто тупой и ёбнутый одновременно, хотя его оценки заслуживают похвалы. Я бы мог быть субъективен, будь антагонистом отличников, эдаким хулиганом, портящим им жизнь в обиде за их мозги. Но мне плевать.

– Знаешь, Маш, я бы остался, если бы в классе оставили тебя, Лену, Новгородского и Куриева. Ну и Петю с Коваленко, чтобы один молчал, а другой заёбывал. Меня просто задолбали эти тупые рыла с обеих сторон баррикад.

— Да похер на них. Сдашь ЕГЭ и, как нормальный человек, сразу пойдешь в университет.

— В какой?

— Писательский! — она развела руки и рассмеялась.

— Вот именно, знать бы, ради чего страдать. Тогда бы может и остался.

— А писателям не нужно образование?

— Ну, если под образованием ты подразумеваешь институт – необязательно. Возьми вон Хемингуэя того же.

— Но ты то не Хемингуэй, корочки всё равно нужны. Возможностей больше. Кому ты будешь нужен без универа?

— Ну да.

Лена запрещает Маше курить в квартире. Мы уже ни раз убеждались в нюхательных способностях её мамы, которая, приехав через два дня после выкуренных на открытой лоджии сигарет, чуяла запах. Во дворе курить тоже нельзя: там соседи, консьержка, и Гранева терпела, сколько могла, а теперь вытащила нас к набережной, солнце на горизонте которой медленно тает, даря последние лучи сотням крыш в нижней части города. Всю набережную, весь склон, на сотню метров уходящий вниз, облепили люди: из открытых окон автомобилей, непрерывной полосой занявших и без того узкую дорогу, перемешиваясь между собой, доносится музыка разной громкости; туда-сюда пролетают велосипедисты; неторопливо прохаживаются мамы с колясками; большие компании облепили скамейки, попивая пиво, скрытое бумажными пакетами; какие-то два парня курят, сидя на багажнике своего чёрного хэтчбека, кальян, запах которого распространяется неощущаемым ветром.

Я помню время, когда набережная, весь этот аккуратный склон с дорожками и лавочками, была одной большой заросшей кустами помойкой. Мы с ребятами находили здесь засохшие, полые трубки неизвестных растений и пытались курить их, вдыхая царапающий горло дым; разжигали костер прямо на лестнице набережной, ведущей вниз, под ветвями куста, дугой склоненных до земли, и жарили на палках белый хлеб. Никто не говорил нам и слова, наверное, потому что было некому. Помню, сквер напротив бабушкиных окон, звался во дворе «лесок», и это было просто заросшее место, исчерченное узкими тропинками, куда ходили бухать бомжеватого вида люди, а мы — лазать по деревьям. Тогда было тихо, а вот это — шум-гам — случилось буквально пару лет назад, вместе с газонами и дорожками, покрытыми брусчаткой. Теперь в каждый погожий денек сюда съезжаются люди, и до поздней ночи пьяно громко общаются, не замечая жилых домов, в окна залетает шум проносящихся автомобилей. Мы идём втроем, постоянно разрываясь и меняя траекторию, чтобы разминуться с толпой, и мне обидно, что какие-то левые люди приезжают сюда гулять. Это моя набережная, и вид с нее мой.

— Извините, у вас не будет сигареты? — наверное, сигареты – единственный толк от этого громадного скопления людей. Идя по набережной, Маша за пять минут может набрать с пол пачки, и здесь никто не спросит её паспорт.

— Бля. Оксана говорит, что ей нужно задержаться на работе – часов в девять только выйдет, — говорит Маша, продолжая лупить в телефон.

— Ну, в половину она тут будет, с ней и купим.

— А если не успеем до десяти?

– Пускай в ебенях покупает и нам везет.

— Стеклянную бутылку?

— Я же не прошу ее ящик пива тащить.

– Может пофиг? Сами купим?

— Пусть тогда Лена идет.

— Я одна не пойду — она резко ворвалась в разговор.

— Блин. Ну пошли вместе, – и всё же, лучше бы это сделала Орлова. Лучше в смысле не в общем и целом, а лично для меня. Мне всегда стыдно покупать алкоголь, я очень боюсь, что мне откажут, и каждый раз чувствую себя каким-то преступником.

Свернув во дворы, доходим до несетевого продуктового в жилом доме. Маша, вместе со своим по-детски мягким лицом, остается курить на улице, мы с Леной заходим в магазин. Седой мужчина покупает мясо, улыбаясь продавщице. Ждём: я стою у витрины с молочкой, внимательно изучая кефир, и краем глаза наблюдаю за Леной, которая уверенно рассматривает алкогольные полки за прилавком. Единственный наш шанс — её грудь, как бы намекающая на взрослость, но никак не моё безбородое чистое лицо. Забрав сдачу, мужчина выходит, и Лена уверенно, но быстро, заготовленной фразой произносит:

— Можно, пожалуйста, «Мороз и солнце» 0,7?

— Паспорт? Без паспорта я ничего не продам.

– Совсем?

— Совсем. Заработаю двести рублей, а потом штраф тридцать тысяч платить, — стесняясь, мы быстро уходим.

Набережная Федоровского стоит высоко на склоне, откуда хорошо обозревается нижняя часть города, отрезанная слиянием Оки и Волги. С двух свои перпендикулярных склону сторон, она обрезана глубокими оврагами, через которые перекинуты пешеходные мостики. В итоге получается небольшой полуостров в четыре улицы, застроенный спальными коробками. Ни одна дорога здесь не ведёт никуда, кроме набережной и немногочисленных дворов, отчего создается камерность и обособленность этого района. Если же углубиться дальше, в сторону «континента», в противоположную рекам сторону, то взору предстанут грустные покосившиеся дома, построенные сотню лет назад и населенные ныне не самыми успешными людьми.

— Если и тут не продадут, то это пиздец.

— Маш, ты гонишь? Хотя бы раз такое было?

По длинной лестнице мы втроем спускаемся в подвал деревянного дома и оказываемся в «Олеандре»: узком и низком магазине, с подозрительно невысокими ценами на алкоголь. Сюда заходят пропитые алкаши из соседних деревяшек, у входа часто ошиваются подростки, промышляющие по району мелким воровством, дети тех самых алкашей, приходят опохмеляться грустные работяги из девятиэтажного общежития напротив. Здесь всё и всем продают, и взять сигареты или пиво – ладно. Но опыт в виде блевотины показал, что брать здесь крепкий алкоголь опасно. Но что делать?

Продавщица, многозначительно улыбаясь уголками рта, кладет купленные нами бутылки в чёрный непрозрачный пакет.

Возвратившись на кухню, Лена с Машей падают на диван, и я, открутив крышки, протягиваю им по бутылке пива, а сам сажусь к столу будто с интересом смотреть телевизор, но на самом деле краем глаза пристально наблюдаю за Леной. Она держит прозрачную бутылку, презренно оттопырив мизинец, и пьет аккуратными, маленькими глотками, обнимая губами самый конец горлышка.

— Маш, дашь попробовать? — вообще-то я хотел спросить у Лены, но в последний момент не решился. Хочу дотронуться до её губ, пусть даже так, но, когда думаю об этом, появляется ощущение, что мысли проецируются на лоб, и жест кажется настолько явным, что они мигом поймут, для чего мне на самом деле пробовать этот сладкий лимонад, названный пивом с чьей-то широкой руки.

— Седня такая дебильная консьержка. Она постоянно маме все рассказывает, а потом меня одну оставлять не хотят.

— Так а про прошлые выхи она рассказала?

— Да-а. Прикинь! Сказала, что у меня ночевали две девочки: вы с Оксаной.

— Клуша старая, — далее обращаясь ко мне. — А мы-то не ночевали! Мы бухали до семи утра, а потом по домам разошлись. Нихера не понимает, — все рассмеялись.

— Так может мы с Новгородским тогда через окно войдём? А то еще расскажет, что ты мужиков водишь — и всё! Прощай, хата.

— Да ну-у. Лениво.

— Забей.

После того как зажглись фонари, зазвонил телефон, я спускаюсь во двор, чтобы встретить Новгородского, и через железные ворота выхожу к нему на встречу. Ленин дом П-образно окружает внутренний двор, две его стороны, условно верхняя и правая, граничат с улицами, третья же смотрит на заросший пустырь, который чуть дальше превращается в овраг, и на этот пустырь как раз и смотрит нужное нам окно. Пройдя вдоль здания, забираемся на крышу подземного гаража, чтобы по ней дойти до Лениной квартиры. Новгородский, как обычно, бубнит мне что-то о своей стариковской жизни, я, повторяя «угу», подгоняя, тыкаюсь ему в зад, держа в голове то, как мы выглядим: два чувака поздним вечером шароебятся у стен новенького дома, там, куда даже не ведут тропинки. Может на воров мы и не похожи, но на тех, кто ищет туалет — вполне. По широкому бортику доходим до квартиры, заранее набрав Лене, и влезаем в открытое окно.

На часах девять. Думая о водке вне пьянки, в обычном расписании жизни, вспоминая её вкус, я не могу понять, как я её когда-либо пил и как я её когда-либо буду пить. Но вот Лена ставит на высокий стол, вокруг которого мы стоим, четыре прозрачных стакана, Маша достаёт из морозилки водку и с хрустом отворачивает пластмассовую крышку. Налив, другой рукой она встряхивает коробку апельсинового сока и смешивает один к двум.

Выпив в пару глотков, не делая паузы наливаем по новой. Маша просит у Лены вещи, чтобы переодеться, и, когда они уходят, Новгородский зовет меня на лоджию. Я сажусь на единственный стул, Саня открывает окно, и, оперевшись плечом на раму, достает пачку сигарет. Предлагает мне, я беру, ничего не говоря о запрете, и зажигаю.

– Как же я задолбался.

— Чего?

— Да блин, поступление на носу. Мне нужно партитуру громадную выучить, и я не знаю как сольфеджио сдавать буду, — он говорит медленно, слегка зависая в думах о чём-то.

— А чё там?

— Ну типа музыкальный диктант. Включают какое-то произведение, и твоя задача записать его на бумагу нотами.

— Если что, переходы всегда открыты.

— Ага. Может и лучше будет, если не поступлю…

— Да ладно тебе, чувак. Ты почти всю жизнь играешь на скрипке. Да к тому же это просто нижегородская шаражка. Ты же не в Москву ехать собрался, — он громко выдыхает.

— Запрусь дома и буду играть в свое удовольствие, и в жопу всех.

— Так а смысл для себя? Я говорю — переходы отличная тема, я слышал они по несколько кэсов в день зашибают. Если хочешь, я буду со шляпой ходить, отзывы собирать.

— Самое грустное, что никто реально нихрена не умеет, каких-то идиотов набирают играть, блин, а они двух нот сложить не могут.

— Ну, если берут, значит, всё-таки что-то умеют.

— Да. Быть сынком или доченькой какого-нибудь богатого властного папаши.

— Ну ты же сам говорил про какого-то чувака, который только после смерти стал знаменитым. Пусть корки у кого угодно будут – время всё расставит. Гений становится гением!

— Ну охереть теперь. Растянусь в гробу, с гнильцой вместо носа, и такой: «Ебать, я молодец».

В двери резко появляется Лена:

— Вы чё? Идите на улицу!

– Зачем? — Саша в недоумении.

— Да ладно, забей, Лен. Проветрим, — Маша протискивается мимо неё и просит у Новгородского сигарету.

– Каждый раз одно и то же…

Маша вальяжно усаживается ко мне на колени и обнимает за шею, чтобы не съезжать. Они с Леной дружат всю школу, и, когда я взялся всерьёз добиваться Лены, вышло, что сближаюсь я больше с Машей, нежели с ней. Она разговорчивее, смелее, умеет смешно шутить и вообще, чем больше мы втроём общаемся, тем больше я задаюсь вопросом, почему мне полюбилась именно Лена, а не Маша. Ладно, я знаю ответ: а) Лена блондинка и б) у неё груди больше.

Выходим и выпиваем ещё, мысли начинают покидать голову, стирая прошлое и будущее. Ещё. Звонит домофон, появляется Орлова, значительно позже, чем обещала. Судя по звуку, она снимает в коридоре свои высоченные копыта, затем появляется на кухне: её губы ярко накрашены, кожа бледна, а короткое платье сливается с темнотой коридора в дверном проеме.

— Как дела?

— Отлично, — Новгородский.

— Привет, – я.

— Ты чё как долго? Говорила в восемь.

— Щас покажу почему, — она кладёт на обеденный стол сумку и начинает в ней рыться.

— Ты еще водки купила? — Новгородский.

– Тебе лишь бы бухнуть. Шёл бы работать лучше.

— Да, блин, Оксан, поступление. Может к концу лета.

Как-то раз Новгородский сказал Ксане, что пойдёт работать туда же, где она. Теперь Орлова при любой возможности не забывает напомнить об этом, скорее для себя, чем для него, дабы окружающие не забывали о том, что она работает. Оксана начала свою карьеру в тринадцать, менеджером по холодным звонкам, предлагая неменяющиеся «горячие» и «самые новые» тарифы интернета, телевидения и телефонии, и спустя уже полгода смогла полностью себя обеспечивать, теперь же, спустя ещё два года, она обзавелась собственными подчинёнными, доработавшись до гордого звания «наставник». Орлова всегда была красивой, но отчуждённой девочкой, а после того как пошла работать еще больше похолодела и стала отталкивать своей самоуверенностью.

— Мне принтер был нужен, и пришлось на работе всё оформлять. Вот, — обращаясь скорее к Лене с Машей, нежели к нам с Саньком, она вынимает из сумки какие-то бумаги и, сверкая глазами, показывает их.

На нескольких листах распечатаны билеты на поезд и резерв отеля где-то под Сочи на имя двух Орловых: Ульяны и её мамы.

— Нифига себе! — Маша.

— Офигеть, — Лена.

— Круть, — Новгородский.

Я молчу. Да и чему удивляться, если к прошедшей зиме она купила маме шубу? Наверное, я завидую, но хочется думать, что нет. Зачем всё это сейчас? Делай, что хочешь, бездельничай, ругайся с друзьями, мирись, улыбайся или грусти – пока можешь. Потом будет стыдно, ты как будто станешь взрослее, на самом деле – нет, и мир сузится до девяти часов, которые ты будешь проводить на работе. И хорошо, но маловероятно, если она окажется тебе интересной. Но, честно говоря, мне Оксана никогда не нравилась, и, может, будь на её месте кто-то другой, я бы относился к этому иначе. На протяжении всей школы она почти не разговаривала, часто смеялась, и самое страшное, не была замешана ни в одной интересной истории. А став начальницей, в ней ничего не поменялось, кроме носа, устремившегося вверх.

Впятером запираемся на лоджии, зажимаем губами сигареты, все, кроме Лены, и Ксана берется говорить о работе, сплетничать о коллегах: «Ей под сорок, у нее высшее образование, двое детей, а она работает под моим руководством, говорят, её муж…», хвастать тем, что в наглую прогуливает работу посередине рабочего дня, и никто не говорит ей и слова. Но сейчас слушать её даже приятно, потому что в монологе задействованы все, и Лена в том числе. Стоит, облокотившись на окно, смеется с нами, со мной.

Вернувшись на кухню, выпиваем, ещё выпиваем, и начинаем экстренно экономить сок. С Новгородским уговариваем Оксану выпить три штрафные, и она, морща натоналенный нос, выпивает чуть ли не пол стакана водки, со скоростью экспресса дойдя до нашей кондиции. Нам с Саней теперь почему-то очень радостно, словно мы выполнили какое-то важное дело.

Затягивая сигаретный дым, который обычно отдается неприятным вкусом, я ничего не чувствую, разговоры теряют целостность, люди теряют место, мы шатаемся друг от друга, участвуя в одном и том же разговоре ни о чем. Кружась по квартире, и успевая подслушивать других, сами поднимаем темы, на которые бы не стали говорить трезвыми.

Как всегда, неожиданно кончаются сигареты, мы решаем дойти до магазина, еще наполненные алкогольной силой. Накинув кофты и натянув кроссовки, вываливаемся в подъезд, в котором должно быть тихо, но получается очень громко: каждое, даже самое обычное движение, теперь приправлено несуразностью, и несёт в себе шум. Друг за другом спускаемся со второго этажа, и проходим мимо разбуженной консьержки, смотрящей на нас с Новгородским непонимающим взглядом. Летим к магазину одной шеренгой, вдыхая ночной прохладный воздух. Я иду с краю, примостившись рядом с Леной, и раз за разом задеваю её руку, то огибая столб, то перешагивая грязь, пока наконец не осмеливаюсь её схватить. И мы идем! Её в моей! Она даже не смотрит в мою сторону, но это и неважно: она позволяет своей руке покоиться в моей, и нет, блять, ничего круче! Я иду, ничего не слыша и улыбаясь, но тут на подходе к магазину, наша линия ломается, выдвигая Славу с Машей вперед, и Лена резко отнимает руку, боясь, что они заметят. Но главное, что заметил я.

На обратном пути начинает светать, Лена идёт между Оксаной и Машей, мне ничего не остается, кроме как идти сбоку, пыхтя с Новгородским сигаретой. Единственное, чем нелюбо приходящее лето — короткие ночи, в которые так сложно уместить все дела; четыре часа, а улица уже наполняется светом, и можно чётко различать картинки домов вокруг.

Из-за того, что небо заполнено тучами, в квартире повис холодный свет, тем не менее режущий глаза и напрочь убивающий всё волшебство ночной тусы. Съев пару печений и недопив чай, мы с Новгородским прощаемся и уходим. Мимо презрительно смотрящей консьержки, затем через двор в арку, где высокие ворота с калиткой и домофонной кнопкой. Я нажимаю на неё, и почти мгновенно динамик начинает палить вопросами всё той же консьержки, которая решилась заговорить:

– Вы долго ходить будете? Вы вообще где живёте? Из какой квартиры? Всю ночь двору спать не даете! — это она, конечно, врёт, расстроенная нашим походом в магазин.

Новгородский пытается с ней спорить, я же просто ложусь спиной на асфальт, и, взявшись за ворота, приподнимаюсь на них и увожу тело на сторону улицы. Наговорившись, Новгородский делает то же самое. Ни одного прохожего, мимо нас проезжает рыжая поливочная машина, под давлением бьющая по асфальту, хотя вроде бы собирается дождь, судя по низкому кобальтовому небу и прохладному ветру. Мы идём к набережной по влажному следу, оставленному машиной, и жадно вдыхаем воздух: горло начинает сушить.

У меня появляется ощущение трезвости и вместе с ним — неопрятности. Говорить не хочется, а сигарета не лезет в горло, отдаваясь вонью.

Когда мы подходим к Горькому, от которого до наших домов примерно одинаковое расстояние, Слава говорит:

— Слушай, на дачу надо съездить.

— Ну да, надо. Потом обсудим. Спокойной ночи.

– Утра.

— Ну да, — расстаемся, пожав друг другу руки. Прабабушка на моё счастье ещё спит. Я выпиваю два стакана воды, скидываю одежду, беру в чулане плед, и ложусь под него на незастеленный сложенный диван.

***

Раскрыв глаза смотрю на время, подходит к двенадцати. Прислушиваюсь к звукам в квартире и на всякий случай громко говорю: «Ма-ам!». В ответ тишина. Не поднимая голову с подушки, начинаю обзванивать ребят.

— Ало, Маратушка?

– Здрасьте, Сав Иваныч.

– Тут террористы в заложники людей взяли, нужна подмога.

– Я тока встал.

— Я тоже брат, и мне сразу сообщили. Бандитизм не дремлет.

— Ну ды-ды… Мне пистон свой нужно почистить. И поесть.

— Ты не переусердствуй, а то больше стрелять не будет. Приходи короче, — этот день мы начнём с убийств.

Сделав кофе, возвращаюсь с ним в постель, нащупываю рукой на полу книжку, чтобы было по чему возить мышкой, облокачиваюсь на стену, закидываю ноги одеялом и ставлю сверху ноутбук. К беседе в скайпе приглашаю молчаливого Петю, Новгородского, через пару минут присоединяется Коваленко, с ходу крича своё обычное: «Вы заебали меня будить каждые выходные, суки. Ни разу не могу поспать, как захочу. То мамка придет, то вы, бля».

На домашнем сервере, где обычно играем, стоит моя любимая карта, с небольшим офисным зданием, в котором мне известен каждый угол. Войдя в игру под приветствие ребят, известных лишь по никнеймам, поочередно нажимаю клавиши [В] [2] [4] и [В] [1] [4] и оказываюсь при большом хромированном пистолете и пистолете-пулемете. В толпе контртеррористов выбегаю из подземного гаража, чтобы через уличное окно попасть в здание, присоединяется Куриев — начинается замес.

Сле́пой разбиваю стекло второго этажа, и на всякий случай отворачиваю камеру. Услышав взрыв, вбегаю в коридор офиса. Двигаясь зиг-загом, ставлю хедшот одному, второй же всаживает целую обойму АК в пол и стены вокруг меня, ни разу не попав, и скрывается за угол перезарядиться. Улучив момент, бегу за ним, выхватываю клавишей «2» пистолет и гашу его парой пуль. Отличное начало игры.

Меня затягивает стрельба, активные разговоры в чате, приправленные грубыми ругательствами. Звучит смех, время проскальзывает сквозь пальцы. Единственное, что намекает на какое-то движение вокруг, — окно, лучи солнца за которым неторопливо бредут по небу.

На сервер заходит новый игрок с ником redsky1860 и по общему чату здоровается со всеми высоким, детским голоском, заставляющим нас смеяться.

— Редскай, а те сколько лет? — Новгородский.

– А те какая разница?

— Просто. Мне, например, четырнадцать. Ты мальчик или девочка?

— Давай не пизди. Тебе не четырнадцать, — я взрываюсь от смеха.

— Да чего? Я не вру! Мне четырнадцать. Тебе мама уже разрешает матом ругаться? — ответа Новгородский не получает, но он и не нужен, потому что и так смешно.

– Давай не пизди, Сань, ага.

– Пиздабол ты, Новгородский, все с тобой ясно.

Игра продолжается в обычном темпе, но каждый раз, когда redsky1860 говорит в чат, а делать этого он не стесняется, мы начинаем его задевать.

Расслышав в школе или на улице, как матюгается какой-нибудь пятиклассник, у которого даже подмышки пушком не поросли, про себя я думаю: «Что за ужасное поколение?» Стараюсь как-нибудь с презрением на него посмотреть, мол, ну ты и дебил, но встретив этого же школьника в Интернете: «Боже, да иди ты на хуй». Вся суть Интернета, как по мне, заключается именно в этой фразе: «Иди ты на хуй». Я свободен в своих словах.

Redsky1860 в моей команде, он удачливо срезает авапой головы, периодически убивая Марата, отчего тот бесится и кричит нам в скайп, что вычислит этого школьника по айпи и разорвёт его жопу. Когда школяр в пятый раз убивает Куриева, я чуть не глохну из-за его истеричного ора.

– Ты че, охуел? — сделав голос максимально низким, в общий чат говорит Марат. — Слышь, редскай, я тебе.

— Чего? — тоненько-тоненько.

– Ты охуел?

— Чего? Ты объясни.

– Ты нахуя с аимом играешь?

— Я без аима, ты чё. Честно.

— Кого ты бля наебать пытаешься? Ребят, вы видели? — и мы в общий чат кудахчем: «Дыда, я за ним давно наблюдаю», «Он по-моему даже без прицела тебя завалил в прошлом раунде», «Редскай, вырубай его давай, реально».

— Да у меня даже на компьютере его нет. Я правду говорю!

— Бля, вырубай его, — redsky1860 замолчал, теперь мой выход.

Я специально лезу под пули, умираю и перехожу в наблюдатели. На карте мне стали видны перемещения redsky1860, и я веду Марата прямиком на него. Куриев не делает ни единого выстрела – его, естественно, убивают, после чего он как резаный начинает орать в общий чат игры:

— Ты, бля, не понял?! Я тебе сказал — вырубай его на хуй!

— Да-да-да, блин. Я без… — Марат не даёт договорить и продолжает низким басом наседать.

— Я хотел нормально всё решить. Админ в скайпе онлайн вроде. Я попрошу, чтобы он те ща бан прописал.

– Да не надо. Пожалуйста! Я же честно играю.

– Всё-всё-всё. Я давал тебе шанс, иди на хуй, – после чего школьник молниеносно покидает сервер, чтобы не быть забаненным, а мы вновь загибаемся от смеха.

Новая карта, другая стратегия, игроки уходят, приходят новые, оружие я меняю редко, привыкши палить из пистолета-пулемета. Спрятавшись за чью-нибудь спину, нахаживаю по картам километры, пытаясь как можно дольше остаться в живых.

В голове не проскальзывают мысли об учёбе, о Лене, о несделанных делах. Мне просто весело, всем весело, и мы во всю стираем кнопки мышек, не уходя в разговорах слишком высоко.

Боль в глазах – явный признак того, что стоит заканчивать игру, к тому же пули наотрез отказываются попадать куда-либо, а реальное окно стало гореть заходящим солнцем, закидывая дисплей бликами. Разогревая в микроволновке обед или завтрак, смотрю на часы — почти восемь – ужин. С дачи возвращаются домашние, я обнимаю их и перекидываюсь парой фраз. Мама просит помыть за собой посуду, а трехлетняя сестрёнка зовёт с ней поиграть, срочно возвращаюсь за ноут:

— Ребят, надо срочно валить!

Пытаясь найти хоть какое-нибудь дело, чтобы праздно не шататься по улицам, мы перебиваем друг друга, обсирая чужие идеи, пока Марат не начинает орать:

— Бля, пацы! Вышла новая часть «Ускорения»!

— Сука, какая уже по счету? Тридцатая? — Новгородский.

— Шестая, пацаны! Шестая часть «Ускорения»: гонки, тачки, врум-врум, тёлки, погнали на него, – он в пару кликов открывает расписание. – Бля, охуенно, через час в «Фантазии» сеанс! Погнали!

– Куриев, бля, ты пиздец как заебал орать, сука! Перенеси микрофон в другую комнату или заткнись на хуй! У меня уши сейчас выпадут бля, — целый день слушать его ор, пиздец как достало.

— Да иди на хуй! «Ускорение» вышло! Я возбудился, это ж самый лучший в мире фильм, я всю жизнь его ждал!

— Именно шестой части?

— Бля, да! Шестая часть всегда самая лучшая!

— Ну я за.

— Погнали. Петь, Коваленко? — Новгородский

— Го, — Петя.

— Не, ребят. Я не могу, мне нужно по делам сейчас уходить, — Коваленко.

— Сука, то есть весь день на жопе просидел, — ничего не нужно было, а щас нужно?

— Ну вот, потому что сидел и нужно.

— Какое у тебя дело?

— Ну… Дело.

— Бля, просто ты жирный, и тебе лень вставать с кресла. Так и скажи.

— Да пошли вы.

— Ну а хуле ты выдумываешь-то? — он отключился.

Кинотеатр находится в паре остановок от моего дома. Ребята садятся на автобус в центре, и, пока они едут, я успеваю выпить чай и выхожу, взяв у мамы денег. Идя к остановке, смотря под ноги красными уставшими глазами, я только теперь начинаю просыпаться и возвращаюсь к жизни. Где-то в соседнем дворе лают псы, неторопливо идёт хмурый мужчина с пакетом из продуктового, запоздалый житель на красном седане пытается втиснуться меж парой джипов на парковке. После долгой игры, часто возникает чувство недосказанности, будто ты пропустил что-то, пока играл, но сам не знаешь что, да и больше никогда не узнаешь. На остановке появляюсь аккурат в тот момент, когда к ней подкатывает длинный зелёный автобус с редким номером, из-за чего даже в субботний вечер он забит людьми. Куриев, держа у уха телефон, по которому мы с ним говорим, высовывается из задней двери и орёт: «Саввушка, сюда!». Я протискиваюсь в салон автобуса.

Под нами двигатель, отчего говорить невозможно, к тому же мы распластаны толпой по салону: Петя с Новгородским по левую руку, Марат по правую. Он так и остался прижатым к двери, что, судя по выражению лица, не слишком его устраивает. Ехать немного, но душно и жарко, со всех сторон давит толпа, и тут Марат начинает мычать. Не знаю, с какой планеты ему приходят гениальные идеи, но то, что они плод внеземной цивилизации, я уверен. Он мычит, в зависимости от давления, с которым на него наваливаются люди вокруг. Начав тихо, он повышает громкость, ещё и ещё, пока не начинает мычать очень громко. На каждой кочке, когда его вжимают в дверь, при каждом торможении, он мычит. Без улыбки, пустыми глазами смотря перед собой, не отвечая на взгляды людей вокруг. Когда мы доезжаем до ТЦ, я уже не могу сдерживать смех и тоже начинаю тихонько мычать. С шипением двери уходят в бок, и Марат, выкрикнув: «Кто последний тот лох», расталкивает толпу на остановке и со всех ног бежит по направлению ко входу. Мы — за ним через громадную площадь парковки, по которой туда-сюда колесят автомобили. За Маратом вырвался Новгородский, потом я, и, наступая на пятки, Пётр. Два ряда автомобилей, проезд, два ряда автомобилей, проезд — и так бесконечно. Из-за роста мне видна небыстро едущая меж рядов машина, и я аккурат пробегаю перед ней, а Петя, у которого еще с детства привычка садиться ко мне на хвост, чуть не падает на капот, царапая икру, не скрытую шортами, об алюминиевую рамку номера, и, что самое смешное, никак не реагируя, бежит дальше мимо меня. Я же торможу, чтобы хотя бы извиниться перед водителем, но вижу его бубнящее лицо и, поймав взгляд, пускаюсь следом. Мне больше всех нужно? Когда у входа в ТЦ, я догоняю Новгородского с Маратом, и рассказываю им про Петю, плетущегося сзади и пытающегося пальцем заткнуть рану, из которой бежит тонкий кровяной поток, мы втроем начинаем громко ржать.

— Петь, ты лох, — ободряюще говорит Марат.

Не помню, чтобы хотя бы раз, мы ходили на хорошее серьезное кино. Не потому что мы на него не ходим, а потому что в кинотеатрах все фильмы делятся на две категории: таймкиллер и с претензией на искусство. Идя на таймкиллер, ты понимаешь, что на следующий день уже забудешь весь сюжет, а шкала оценки фильма изначально состоит из «говно», «очень плохо» и «плохо». И они редко подводят, потому что нужно быть одарённым, чтобы испортить то, что изначально задумывается как ширпотреб. А вот фильмы с претензиями, снятые занудными снобами, очень редко приводят в восторг.

Итак, на повестке дня очередная часть голливудского боевика про уличных гонщиков; они стали клепать фильмы одной франшизы каждый год, видимо надеясь вскоре разбить на сезоны и продавать как сериал. Мы подходим к залу, у входа стоит небольшая толпа людей, Марат замечает оставленное у мусорки наполовину заполненное ведро карамельного попкорна, и с фразой: «О, зырьте», поднимает его, на ходу загребая горсть и бросая себе в рот. Несколько людей из толпы заметили его жест, и теперь непонимающе смотрят на нашу компанию, но всё, что нам остается – смеяться, потому что легче создать попкорн из воздуха, чем убедить Марата не делать то, что только что взбрело ему в голову.

О таких фильмах не рассуждают. Массовое кино, нацеленное на получение прибыли здесь и сейчас, бросает в глаза пыль из спецэффектов, а кадры мелькают со скоростью, которая может вызвать приступ эпилепсии. Даже если до этого ты ей не болел. Никаких новых идей и смыслов, ничего, что могло бы вызвать резкое отторжение. Всё расплывчато и неопределённо. Выходя из зала, я запоминаю только общую картинку – грудастые бабы, накаченные мужики, пушки и крутые тачки. Фильм только делает вид, что имеет сюжет.

Все проходы, кроме единственного, ведущего к выходу из ТЦ, загорожены хромированными столбиками с красными лентами. Охранники подозрительно смотрят на пятерых кричащих парней, двигающихся широкими нескладными шагами. Раздвигаются стеклянные двери, обнажая пустынную парковку, автомобили на которой теперь можно сосчитать по пальцам. Погода шепчет, приглашая к прогулке.

Проверяю в кармане связку ключей от бабушкиной квартиры, и пишу маме, что останусь в центре, дабы прогуляться с ребятами. Идя по парковке, мы натыкаемся на неубранную магазинную тележку:

— Новгородский, залезай.

— Неа.

— Сань, ты представь что это «Камаро» 67-го! С огнём на двери!

– Не, нихуя.

– Бля, ну тогда, типа, это второй «Марк» на сликовой резине. Лошадей шестьсот в нём!

– Да отвалите от меня.

– Окей. Это тонированная посаженная «Приора» на 05 регионе!

– Су-у-ука, – и он запрыгает в тележку.

Мы с Куриевым по очереди берёмся возить его по парковке: резко разгоняемся, затем так же резко тормозим, закручиваем его вокруг себя. Чем быстрее, тем сильнее он визжит и пытается выбраться, приходится насильно удерживать его при торможении. Вдоволь насмеявшись, мы с Маратом переглядываемся, обмениваемся парой фраз так, чтобы Новгородский не услышал, и вдвоём разгоняем тележку прямиком на низкий забор, огораживающий газон. Саня, начав горланить заранее, кубарем летит на траву, а мы с Куриевым, хватая руками воздух, загибаемся от смеха. Из моего нагрудного кармана вылетает телефон, и, не переставая смеяться, Марат со всей дури лупит по нему ногой, отчего тот, царапаясь об асфальт, врезается в бордюр, и как назло отлетает под стоящую метрах в семи машину. Видя, куда он улетел, мы начинаем смеяться еще громче, не успевая нормально вдыхать, и наш хохот разносится на сотни метров сквозь освещенную фонарями площадь.

Мы два часа возвращаемся по домам, хотя можно значительно быстрее: кидаемся друг в друга каким-то мусором, найденным по пути; ложимся на проезжую часть, делая фотографии; зачем-то забираемся на деревья, а затем долго пытаемся слезть, норовя скинуть друг дружку; стучимся в окна первых этажей, где горит свет, и кричим что-то проезжающим мимо автомобилям. Телефон, который я доставал из под машины еще минут десять, потому что Марат либо пинал меня, либо пытался засунуть под машину полностью, выжил, но экран обрел памятную паутину.

По отдельности мы почти взрослые, ходим с серьезными минами, с вызовом смотря в глаза взрослым, но, собравшись вместе, мы взрываемся. Мы сходим с ума, не то чтобы впадая в детство, а седлая какую-то громадную волну безумства, ощущая под ней весь мир. Засыпаю на диване у бабушки, отвернувшись от жёлтого окна, в которое светит фонарь, пытаясь отвести мысли. Мне всегда не по себе, когда наши тусовки заходят слишком далеко, снежным комом порождая самые идиотские идеи. Лежу и думаю: ну что я за придурок? почему я так себя вёл? Мы слишком смело кричим, слишком громко смеемся, слишком себе на уме.

***

Последний урок химии – в это даже как-то не верится. Вообще последний, в принципе. У кого-то не хватает оценок, у кого-то четвертная повисла меж пары цифр. Лично же мне ничего не нужно, но маленькая, размноженная на сканере бумажка, зачем-то оказывается и на моей стороне парты.

Я не могу прочитать задание, как если бы на парту положили чистый листок бумаги. Одни неизвестные знаки, и глупо даже делать вид, что я размышляю. Остается зевать, ожидая у моря погоды. На соседнем ряду копошится Коваленко, избравший другую тактику: сначала он пытался найти решение в интернете, а теперь во все стороны крутит головой и шёпотом, на весь класс, спрашивает варианты остальных. Так я узнаю, что у Орловой тот же вариант что у меня, а Коваленко, что его вариант у Лиды, сидящей перед учителем через парту от него.

Раскрыв тетрадь посередине, вырываю листок, нарушая тишину двумя «тык-тык».

– Любимов!

– Что? Это для черновика.

– Знаю я твои черновики, – грубит она в ответ. В начале учебного года, впервые за всё обучение химии, длящееся с седьмого класса, учительница объявила, что мы будем ставить опыт. Я тогда сидел с Орловой, перед нами – Новгородский, это был последний шестой урок, и предстоящая свобода делала класс озорнее и говорливее. Нас объединили, выдав на каждые две парты по одному комплекту каких-то пробирок с жидкостями. Одна была пустой, и в ней мы и замешали то ли соляную, то ли серную, то ли ещё какую кислоту. Пошёл пар, дав нам почувствовать себя учёными, училка умными словами объясняла, что происходит, задавала вопросы и между делом вставила информацию о том, что кислота обладает специфическим запахом, что сразу заинтересовало нас с Саньком. Мы одновременно вцепились в пробирку и в шутку стали её тягать, пока он не сдался, испугавшись моей силы, а я не расплескал жидкость по кабинету. Капли кислоты попали в том числе и на колготки Орловой, буквально на глазах образовав небольшие дырки. Я, испугавшись, предложил ей пойти смыть эту химическую хуйню, на что она лишь рассмеялась, сказав, что ничего страшного, коже от такого количества плохо не будет, а на колготки уже пофиг. Ребята вокруг стали приподниматься со стульев, чтобы увидеть дырочки, чем привлекли внимание учительницы, которая, услышав, что я сделал, чуть не вздернула меня на дверном косяке, разоравшись с такой мощью, что я даже расстроился. Правда ненадолго, потому что до конца оставалось минут десять. В общем, после этого она перестала меня переносить и теперь ищет любой повод, лишь бы до меня докопаться.

До Орловой дошел мой вырванный листок с единственной надписью: «пожалуйста» и грустным смайликом, она обернулась кивнуть мне. Оксана готовится поступать на фармацевта и решает задачи по химии быстрее всех в классе. Переписав своё решение, она отправляет мою записку обратно, и как назло, та застревает у Граневой, у которой оказывается тот же вариант. Она начинает сверять решение, что-то у себя исправляя. Я, сжав зубы, змеей шиплю на весь класс:

– Ма-а-аш. Ма-а-ша-а. Маш.

Время идёт, Коваленко, так же как и я сидящий с белым листом, активно атакует Воронину Лиду. Она сидит перед учительницей, и та типа не слышит, как Коваленко уже минут двадцать докапывается до Ворониной. Зато слышит Лида, и резко развернувшись к нему, орет на весь класс:

– Да отвали ты от меня! Я сама не успеваю! – и глаза как у загнанного зверя.

У меня в руках всё-таки оказывается решение, как назло, ровно в тот момент, когда химичка начинает собирать работы. Я врачебным подчерком дрочу листок, но так и не успеваю дописать несколько строк. Но вообще-то срать, потому что там всё равно ничего не понятно.

Класс расслабился, в разных его частях тихо ведутся разговоры, химичка проверяет за своим столом работы. Минуты через четыре она по алфавиту начинает называть оценки: Абрамова – четыре, бла-бла, Коваленко – четыре, бла-бла.

– Любимов, я не знаю, что тебе ставить. Правда. Ты мало того, что не ходишь, так еще и ни одну формулу расписать не можешь… Останешься сегодня, – я невнятно киваю ей.

Ну бля. Ребята обещали дождаться у школы, мы с химичкой остались в классе вдвоём. На доске она мелом пишет формулу и садится на учительский стул в пол-оборота, ожидая моих действий, а я не то чтобы не могу решить конкретно эту задачу, я не могу решить никакую вообще задачу по химии, потому что даже не до конца понимаю, что изучает этот предмет. Стою с поднятым мелом у доски, смотря на формулу, произношу пару растянутых «э» и «а», подбирая слова, которых нет, наконец, она подхватывает и диктует, что писать. Пишу я тоже очень медленно, боясь ошибиться, вспоминая как должно выглядеть решение задачи по химии хотя бы чисто визуально. Она произносит какое-то неизвестное название, я кошусь на нее, она недовольно встает, ставит какую-то загогулину и садится обратно. Затем объясняет всю задачу, что я решил, откуда взялась та или иная цифра, я повторяю её слово в слово, говорю: «Да, понял». Она ставит мне тройку. Тройку! За то, что я под диктовку записал решение какой-то задачи.

Взять Коваленко: его IQ сопоставим с IQ цветочного горшка, но его сегодня после уроков не оставили, более того, влепили за год четверку. С натягом, конечно, но это четвёрка. Отсутствие у него мозгов позволяет действовать с невообразимой борзостью: ничего не уча, в конце каждой четверти на протяжении всех лет он начинает атаковать каждого интересующего его учителя, неся какие-то презентации, беря дополнительное домашнее задание, которое ему кто-нибудь решает тут же в коридоре, и всем видом начинает показывать, как ему важна хорошая оценка по предмету. И учителя зачем-то ему верят, хотя всю четверть он сидел, спрятав уши под партой, и ни на что не отвечал. Плевать, что он ничего не понимает, главное – он показал, что ему важна оценка. А правильно ли это? Я же просто не хочу никого обманывать и убеждать в чём-то, ведь в конечном итоге и я, и он не знаем одинаково. Разница лишь в том, что у Коваленко в журнале четвёрка, а у меня – тройка. Просто потому что я не хочу врать.

***

К ГИА готовлюсь так же, как на протяжении девяти лет готовился к контрольным работам — никак. Единственное отличие в том, что с каждым днем я всё сильнее нервничаю, понимая, что мне не на что рассчитывать, кроме как на ответы, которые, по слухам, ожидаются. Нервничают даже те, кто учится хорошо, что говорить обо мне. Засыпая ночами, думаю, что будет, если я ничего не сдам, а днями пытаюсь отвлечься, находя какие-нибудь дела.

Зайдя в театр со служебного входа, нагибаюсь к окошку и обращаюсь к улыбчивой старушке:

— Здравствуйте. Я к Вяткину, он меня ждет.

— Здравствуйте. Как идти знаете?

— Да.

— Пожалуйста.

— Пасибо.

После гардероба налево, по лестнице на второй этаж, мимо буфета, снова налево, к гримерке с золотой цифрой «18» и тремя фамилиями под ней. Легко стукнув костяшками пальцев по двери, слегка приоткрываю её:

– Привет, Юр?

— О, здравствуй родной, заходи, — он поднимается от зеркала, ярко освещённого лампами, уже одетый в черный костюм и шляпу, и обнимает меня. — Сейчас, я догремируюсь, и в буфет сходим.

Посмотрев на наручные часы, продолжает говорить:

— Время еще есть. Как дела?

Буфетчица помнит меня ещё с тех пор, когда я был в два раза ниже стойки, за которой она стоит, когда я просиживал репетиции и спектакли за кулисами театра, потому что меня не с кем было оставить. На моё «добрый вечер» она одаряет меня теплой улыбкой и здоровается, хотя очень не любит, когда в служебный буфет заходят посторонние.

— Можно… Мм. Эклер и кофе с лимоном. Спасибо.

— Родной, а поесть? Макароны с котлетой вот есть. Суп?

— Не, Юр, спасибо. Я дома хорошо поел. Правда.

– Точно?

— Точно!

Это в театре я впервые увидел, что кофе пьют с лимоном, и теперь неуклонно следую этому рецепту. С маленькими чашками на блюдцах, мы присаживаемся за стол у высокого окна, выходящего на маленький сквер сбоку театра. В раскрытой настежь двери буфета появляются новые лица, и все как один вместо приветствия спрашивают:

— Сав, ты еще что ли вырос? — в ответ я сдержанно улыбаюсь.

— Куда думаешь поступать? – спрашивает крёстный, перекинув ногу на ногу и выпуская вбок сигаретный дым.

— И ты туда же! Я не знаю, Юр. Куда мама скажет. Ва-аще все равно, лишь бы не в школе, блеин. Сдать эти долбанные экзамены – и пофиг. Хоть куда, — в ответ он смеется.

— Волнуешься?

— Все волнуются.

— Да ладно, дорогой. Бывают и пострашнее вещи. Это же просто школа, ещё вся жизнь впереди.

— Я знаю, но, блин, вообще не могу, даже примерно, предсказать, как всё пройдет. Щас же нам ввели новый экзамен. Раньше бы я не сомневался, что списать можно, подглядеть, а щас говорят, мол, даже телефоны отбирать будут.

— Вечно они чё-нибудь придумывают… Но, главное, не волнуйся, даже если не сдашь, ничего плохого не произойдёт. Ну не сдал и чего? На расстрел?

– Придется дворником стать.

– Ой, да прекрати… В театральное так и не надумал поступать?

— Не, Юр. Куда-куда, но не в театральное. Лучше уж реально дворником.

— Почему так категорично? – он зачесывает рукой длинные волосы, упавшие на глаза, и мне виден блеск его улыбки.

— Ну знаешь, я все детство видел, как это сложно. Как сложно было тебе там, бабушке, слышал ваши истории, и после них вообще не хочется соваться. Не то чтобы я считаю всё остальное легким, просто всего остального я не видел, а профессия актера кажется мне очень близкой. Будто я знаю чего ожидать.

— То есть ты из-за нашего, так сказать, нытья, не хочешь? Ну слушай, девяностые, начало двухтысячных. Там не только актерам тяжело было, но разве сейчас мне или бабушке по-особенному плохо живется?

— Нет, нет. Просто это нежелание на подкорке мозга засело. Да и не только из-за вас, много причин. Например, еще я боюсь быть неуслышанным. Вот в зале сидит у вас человек по четыреста, пятьсот, и у меня нет уверенности, что хотя бы один процент услышит то, что хотел сказать режиссер, то, что хотите сказать им вы.

– Так это и неважно.

— В смысле?

— Ну Сав. Суть не в том, что хочет донести до тебя режиссер или актёр, или еще кто. А то, что ты сам хочешь почерпнуть. Посади дурака на самый гениальный спектакль, и он, в кресле развалившись, с уверенностью скажет: «Херня». А посади на лавочку какую-нибудь с алкашами умного, он и там найдет о чем поразмыслить. Конечно, важна и игра актеров, и режиссер, но…

Из десятков радио, развешанных по стенам всех служебных помещений, раздаётся звонок, и женский голос объявляет: «Внимание. Был первый звонок».

— Ну ладно, сложно это всё, не будем. Не хочешь — так не хочешь. Летом собираешься куда?

— Да, с мамой, Женей и Кариной в Созополь собираемся, в Болгарию. А ты куда-нибудь?

— В Болгарию? Классно вам. А я чего? Как обычно, в Самару выбраться хотя бы недели на две. У родителей дача, буду папе помогать, а то он у меня старенький уже, сложно ему, а маме ещё сложнее. Один брат помогает, но у него самого семья.

– Сколько папе сейчас?

— Восемьдесят пять.

— И он в… Норме? — чуть не спросил, в своём ли он уме.

– О да, Сав, еще в каком. За рулем даже ездит, взял себе «Фиат» новенький заместо «Москвича», оберегает его как зеницу ока. Зимой в гараже хранит около дома, бережёт для дачных поездок. У них квартира прямо на набережной, у Волги, и там большущий чистый пляж. Буду купаться ходить. Мы с тобой как-нибудь съездим туда, я тебе покажу всё.

— Как-нибудь, Юр, как-нибудь.

Каждый год всю мою жизнь мы говорим это «как-нибудь», но оно никак не приходит. Второй звонок; я одним глотком допиваю кофе и ставлю его к мойке, поблагодарив, Юра со своей чашкой уходит в гримёрку, а я – в зрительный зал.

Выйдя в партер, вижу чёрную голову билетерши, которой я почему-то особенно не нравлюсь, и сразу разворачиваюсь к лестнице, ведущей в амфитеатр, хотя наверняка знаю, что внизу будет полно свободных мест. Пожилая билетёрша, с крашенным в чёрный каре, работает в театре уже очень давно, и мне кажется, я даже почти уверен, что и моё лицо она помнит не хуже, чем я её, но каждый раз, стоит мне сесть в партере, она сразу же появляется рядом и спрашивает билет. Я, на зубок зная нашу с ней пьесу, отвечаю:

– Я без билета, – обязательно мнусь и тише продолжаю. – Вяткин – мой крёстный.

И она раз за разом отправляет меня в амфитеатр. Жалко ей что ли? Партер все равно заполняется редко, разве что на премьерах да на открытии сезона. Но, в общем, и сверху неплохо, у громадной, светящейся жёлтым светом люстры, висящей на толстенной цепи, скрытой бархатным чехлом. Отсюда виден весь зал на семьсот мест, некогда, сотню лет назад, считавшийся большим и современным, а ныне выглядящим, как теплая локация какого-то дореволюционного романа. Над сценой, закрытой тяжелым темно-голубым занавесом, у расписанного вензелями потолка красуется белый двуглавый орел, скинувший рабочие инструменты обратно на землю во время последней реставрации.

Выбрав место, а выбирать есть из чего, — кто вообще покупает сюда билеты, — я успеваю подумать о сказанном Юрой, о том, что, может быть, и правда пойти на актёра. Он, конечно, прав, что каждый человек сам выбирает, думать ему или нет, игнорировать информацию или преобразовывать её в мысли, но в любом случае спектаклю необходим посыл, который через игру актёра, декорации, должен какими-то путями, шальной пулей попасть в голову зрителя. Какой он, этот посыл, неважно, искажаясь, он всё равно превратится в желаемое, но суть в том, что он должен быть. А мне кажется, сейчас в театре нет ни идей, ни посылов, лишь их подобия, по крайне мере, у нас. Возможно, я бы находил на сцене нижегородских театров свои мысли, родись в деревне, и видя за свою жизнь лишь подмостки тамошнего ДК с выступающим кружком самодеятельности, но я видел Москву, Петербург, видел записи иностранных спектаклей, и оттого мне часто противно за то, что в любимой мной провинции пытаются выдать за драматургию. Слишком многие не хотят играть, уяснив за годы работы, что неискушенный зритель съест любую игру, будь даже это не игра вовсе, и в итоге хотя бы один актёр, но чаще больше, чаще все, ломают уже изначально плохо поставленный спектакль. Если придя в ресторан, одно из блюд будет испорченным, то это плохой ресторан, и я считаю, что та же самая мера должна относиться и к театрам; они должны проживать, но вместо этого автоматически ходят из угла в угол сцены, краем уха слушая, что говорит коллега, думая о том, что на ужин было бы неплохо запечь курицу

Премьера «№13» состоялась в том году, когда я пошел в школу, и вот я её заканчиваю, а он продолжается. Это дурацкая комедия положений, тривиальная, как табурет, но оттого не менее любимая, напрямую связанная с годами взросления.

– Уважаемые дамы и господа, просьба перед началом спектакля выключить свои сотовые телефоны. Приятного просмотра.

Девять лет назад в конце еще добавлялась фраза «и пейджеры». Затухает свет, еще секунды оставаясь в воздухе, плавно раскрывается занавес, и колонки резко взрываются энергичной инструментальной музыкой. Спектакль об английском политике, который, будучи в отеле с любовницей, находит у себя в номере труп, и именно его, бездыханное тело, играет мой крёстный. Мне кажется, это одна из самых сложных его ролей: два часа его мурыжат по сцене, то сажая на диван, то роняя на пол, то подвешивая на крюк в шкафу, то вообще танцуя с ним, и всё это время Юра не должен никак себя выдать. Тут не то чтобы почесаться, даже не вдохнешь нормально.

Декорации, за время существования спектакля, не обновлялись: окно затуманилось, «стены» номера ходят во все стороны, стоит только пройти мимо, разболтанные петли входной двери обслуга отворяет с легкостью межкомнатной шторы из бусин, в искусственные цветы буквально въелась пыль. Но, чёрт, приятно сидеть и смотреть на сцену, какую есть, видеть актёров, какие есть, будто мять в руках игрушку, забытую в детстве.

В антракте решаю поесть и заказываю винегрет, макароны, сок, Юра опять берет кофе, снова зажигает сигарету и со вздохом опускается на стул.

— Юр, а этот спектакль когда-нибудь снимут?

— Да, — беззвучно губами он проговаривает «бля», – Не говори ничего. Мне уже кажется никогда. И самое глупое, блин, люди до сих пор ходят! Его же не просто так держат. Откуда они только берутся? Мне кажется, не то что город, уже вся область на этом спектакле побывала.

— А во сколько конец?

— Скучно тебе?

— Не-е, ты чё, я его могу вечно смотреть. Просто понимать примерно, мне к экзаменам готовиться надо. – по моему личному словарю, готовиться к экзаменам означает волноваться, но ничего не делать.

— В девять двадцать, ты домой потом?

— Ну а куда еще.

— Мало ли, вдруг к бабушке. Подбросить тебя?

— А, ты на машине? Было бы клёво, — глазами я отвлекаюсь на молодых парней, сидящих через пару столов, лиц которых не знаю. — А там кто? — их трое, с ними маленькая белокурая девочка с большими глазами, по которой не поймешь, сколько ей лет. Юра оборачивается.

– А, это из театрального студенты. Они в массовке на некоторых спектаклях заняты, видимо, в репзале что-то делают.

Сквозь оживленный людьми шум буфета, мы не услышали третий звонок, и я врываюсь в зал, дожёвывая эклер. Спектакль всё тот же: ком из событий и не думает разбиваться, продолжая сталкивать персонажей, а я ломаю голову над тем, что будет дальше.

Как учили, поднимаюсь с места только тогда, когда последний артист покидает сцену, хотя весь зал уже встал, аплодируя на ходу и торопясь поскорее свалить. Проходя мимо сцены по служебному коридору, я сталкиваюсь с Юрой:

— Родной, на ключи, я сейчас переговорю кое с кем и приду в гримерку.

– Ты на сцене будешь?

– Ну да, за ней. На ключи.

— Я лучше на сцене потусуюсь. Ладно?

— Да пожалуйста, — и исчезает.

В детстве я только за тем и ходил в театр, чтобы после спектакля облапать все декорации. На сцене стоит инвалидное кресло, на котором политик собирался вывести труп из номера незамеченным, и не успеваю я в него сесть, как начинает раскрываться занавес, на секунду испугав меня, а затем обнажив пустой освещенный зал. Я укатываюсь на авансцену, чтобы не мешать монтировщикам, и катаюсь туда-сюда. Помню, в детстве, Юре очень не нравилось, когда я садился в инвалидное кресло, мол, плохая примета, но годы моей тяжелой непоколебимости сумели изгнать из крёстного суеверия.

***

Я не трус, но я боюсь. Сложно совладать с собой после многих лет, в которые меня беспрерывно убеждали в сложности предстоящих экзаменов. Государственную итоговую аттестацию ввели пару лет назад как современную систему оценки знаний для оканчивающих среднюю школу: минимум нужно сдать четыре предмета, два обязательных — русский и математика, еще два по выбору, но, поскольку я обучаюсь в профильном классе, прибавляется обязательный английский. Мне же проще, выбор падает на ОБЖ. Сначала я думал сдавать физкультуру, но мне сказали, что экзамен по физре проходит за партой, а не в зале, и я забил.

С учебником, на котором разноцветными буквами написано «Основы безопасности жизнедеятельности», я появлялся непосредственно в самой школе раза два в год: когда мне его выдавали и когда мне его вновь нужно было сдать в библиотеку. Преподаёт, преподавал ОБЖ Степан Андреевич, школьный завхоз, громадный, чуть полноватый мужчина в очках, неубедительный и очень добрый. Он искренне пытался о чем-то рассказывать нам, но куда интереснее было делиться меж собой новостями, отчего уроки шумом напоминали стадион.

Из ОБЖ я почерпнул, что при землетрясении нужно заклеить окно скотчем и залезть под стол; что безопасность – это отсутствие угрозы личности, обществу и государству; что, споткнувшись, безопаснее приземляться на землю калачиком, а дверь по правилам пожарной безопасности должна раскрываться по ходу эвакуации. Однажды я разбирал и собирал макет АК-74. На основах безопасности жизнедеятельности я разбирал автомат.

С экзамена по ОБЖ начинаются две недели, в которые я должен сдать четыре экзамена.

В рубашке и брюках без пятнадцати одиннадцать я уже стою в коридоре на четвёртом этаже, шёпотом обмениваясь с ребятами шутками о том, что не сдадим. Так-то да, это всего лишь ОБЖ, но кто знает? Это же, блять, ГИА! Мало ли какие вопросы будут заданы.

В натянутой тишине один за другим заходим в класс, на столах в котором уже лежат листы с тестами, ручки, нас просят сесть каждому по отдельности, шашечками. Я сажусь на первую парту, которую все почему-то проходят стороной, на стене рядом висит таблица умножения. И зачем нужно проводить экзамен в кабинете математики? Этот учительский стол, эти формулы, написанные краской на стенах, портреты известных математиков – всё это пропитано моей нервозностью. Хорошо хоть нет Ксении Вадимовны, потому что, окажись она тут, у меня точно ничего не выйдет, даже если в тесте единственным вопросом будет «Как расшифровывается аббревиатура ОБЖ?».

Нахмурив брови, просматриваю вопросы и с подозрением начинаю заполнять листок, ставя крестики в ячейках правильных ответов. Попадаются и сложные, например «Терроризм: основные признаки», такие, на которые я бы в жизни не ответил внятно, имея чистый листок бумаги, но найти в нескольких вариантах ответа наиболее адекватный — чаще самый длинный — не представляет никакой сложности. Выполнив задания, я перечитываю вопросы и свои ответы по нескольку раз, пытаясь найти какой-нибудь подвох. Всё чисто.

Проверяю еще раз, затем ещё, заучив некоторые вопросы наизусть, убеждаюсь в том, что всё заполнил верно, и смотрю на настенные часы, висящие над доской — прошло двадцать минут. Поворачиваю голову вбок, чтобы посмотреть, что происходит сзади, и вижу, что братья по уму тоже закончили, и мы не понимающе переглядываемся. Стрёмно идти сразу — тоже так думаю, поэтому приходится опустить глаза в парту, типа очень мыслитель, и калякать на черновике непонятные символы, перерастающие друг из друга, дожидаясь, пока первым пойдём кто-нибудь другой.

ГИА рекламируют как мегасуперпуперсовременный экзамен, но как по мне — какая-то херотень. Какое значение имеет конец, если до него ничего нет? Конца не может быть без начала, так и ГИА не может существовать без знаний учеников, и речь не только обо мне. Нас пытаются запугать, говоря, что мы обретём проблем, если не напишем какой-то вшивый двухстраничный тест, который каким-то образом должен объять знания, полученные за девять лет. Это просто игра на удачу, в которой ты заведомо проигравший, вынужденный подстраиваться под существующие порядки. Думают меня трахнуть.

Я обучаюсь английскому с первого класса, последние пару лет это четыре-пять уроков в неделю. Класс с углубленным изучением английского языка. Говорю ли я на нем? Не-а. Знаю грамматику? Нет. Может перевожу? Хреново, но даже этот небольшой прорыв принадлежит распространенности английского языка, но никак не школе. Трудно не знать его азов, смотря американские фильмы, играя в американские компьютерные игры, посещая американские сайты и читая книги американских авторов.

Опустим меня. Куриев, в последние пару лет взявшийся за ум, имеет по языку твердую тройку. Назовёт ли он хотя бы три английских времени? Его, как впрочем и меня, не хватит больше чем на Past Simple. Новгородский — четвёрка, он всегда учился нормально и при желании, подумав, сможет построить какое-нибудь простое предложение. Лиза Чижова переведёт текст, но не сможет участвовать в живом общении. Разговаривать может человека два в классе, те, кого родители отправляли учить язык за бугор, но и они не на все сто уверены в своей грамматике. Английский, не особо напрягаясь, можно выучить за пару лет, грамотно на нем изъясняться и писать. Мы же потратили девять лет, за которые можно два раза стать преподавателем.

Девять, а-а-а, лет! Это не одна сотня часов, которая не откликнулась мне ничем. Я виноват сам? Да. Но разве семилетний парень может понимать, что ему нужно учить? Семилетнего парня можно заинтересовать и научить, но сам по себе он не обладает знаниями, способными дать ему понимание важности того, чем он занимается. Если бы в своё время я получил толчок хотя бы по одному из предметов, может быть, и не был бы полным троечником. Но толчка не было, как и слова «если». Вместо этого мне показали, насколько скучна и замкнута школьная жизнь.

Возьмём хотя бы самые азы, начальную школу, чьей задачей было вдохновить меня на получение знаний, дать основу для чего-то более сложного. Первой моей учительницей должна была стать молодая преподавательница, которая за месяц до начала учебного года, так и не начав работать, уволилась. Класс уже был собран, и нужно было срочно кого-нибудь найти, поэтому порывшись в пыльных архивах, на белый свет достали Людмилу Семёновну – приземистую толстую старушку. Она не была взрослой женщиной, хотя в семь лет все женщины старше пятнадцати кажутся тебе взрослыми. Она была именно старушкой: передвигалась со скоростью катка, плохо слышала, носила толстенные очки, её лицо напоминало бульдожью морду, расправив складки которой можно было бы узнать много нового о пермском периоде. Большую часть времени Людмила Семёновна была очень добрая, но периодически в её голове что-то замыкало, и начинался ор. Никто не мог предсказать, когда это произойдет, она всегда проявляла свою агрессию невпопад: однажды у меня упала ручка, честно — сама собой скатилась с парты на пол, и, когда я поднял её, выпрямившись на стуле, она стала кричать, чтобы я перестал баловаться. А я и до этого сидел тихо в отличие от остального галдящего класса. Или как-то раз Настя Фролова решила дома слишком много задач по математике, и, когда гордо заявила об этом на уроке, Людмила Семёновна разразилась лаем, спрашивая, чем та теперь будет заниматься на уроке. А Настя Фролова просто любила учиться, и хотела чтобы её похвалили за то, что она решила больше, чем нам задавали.

Но сильнее всего мне запомнился учебный день, в который Людмила Семёновна отменила уроки, потому что утром у неё был бассейн. Когда я уже добрался до дома, завуч позвонила моей матери:

— Здравствуйте, Савва вроде тут был, а теперь – нет. Людмила Семёновна уроки отменила, Савва дома?

Об отмене уроков я услышал еще на входе, и, не особо разбираясь, что к чему, летящей походкой направился к дому, думая, что, если даже уроки есть, я обвиню во всем дезинформаторов.

С третьего по пятый у нас преподавала Милена Валерьевна, и с ней я полюбил музыку. Мы разучивали разные песни, она аккомпанировала нам на пианино, даже несколько раз ставили настоящие мюзиклы. Думаю, так получалось потому, что Милена Валерьевна была учительницей музыки со средним образованием, а не преподавателем начальных классов.

Перебирая в голове ушедшие годы, я могу честно сказать: я очень плохой ученик, но не из-за оценок по алгебре или физике, а из-за того, что я не научился самому главному — сидеть тихо. Они догматично суют учебники, забывая, что это всего лишь книжки, написанные такими же людьми, а не богами, уверяя, что в них правда, с которой глупо спорить. Хочешь красный диплом? Зубри главы, формулы, ничего не выдумывай, не изобретай, просто год за годом учи команды, как цирковой пес.

Пытаясь увидеть решение теста, открытое на телефоне под партой, жонглирую зрачками глаз. Нам говорили ответов сто процентов не будет, ничего списать не удастся, на входе в класс будет стоять двадцать полицейских с автоматами и цербером на цепи, который будет разрывать на части всех, пытающихся пронести шпаргалки, не говоря уже про телефоны. И так постоянно! Тебе втирают, что всё вокруг сложно и серьёзно, а в итоге выясняется, что серьёзный и сложный ты один. Тот, кто каждую ночь сокрушался тому, что придется всё пересдавать следующим летом.

Тест я скатываю минут за пять и остается лишь задание, в котором нужно написать небольшое сочинение. Выполнять его необязательно, тест уже точно даст мне тройку, но делать всё равно нечего. О чем задание я врубаю с трудом, кажется что-то типа: «Напиши историю про уродскую утку». Узнать бы точный перевод, а Интернет, собака, отключен за недостатком средств. Сзади сидит Егоров, чувак с легкой степенью аутизма, а спереди Лида, в чью сторону лучше даже не дышать. В четвёртом классе она пролила воду мне на рубашку, и я в шутку обозвал ее сучкой, потому что в четвёртом модно ругаться матом, это как курить в восьмом. А она рассказала об этом своей маме, которая позвонила моей, со словами: «Наверное, Савве очень дорога эта рубашка, раз он так расстроился. Давайте мы постираем ее». Помню как сейчас – катаю по ковру машинки, у меня там пробка на перекрестке из-за аварии, заходит мама и такая: «Лидина мама позвонила и сказала, что ты обозвал Лиду сукой». Я смотрю на маму, она – на меня, потом разворачивается и уходит дальше делать дела. Мама всегда понимала, чё к чему и особо не удивилась. В общем, в этой истории — вся Лида, поэтому ничего не остается, кроме делать, как понял.

Пишу об уродской утке, хотя может и не про нее речь, но и рассказом это назвать трудно, скорее набор слов, которые, по моей логике, могут как-то сочетаться.

Ugly duck walking to street in yellow shoes, and see beutiful Dog.

– Hello, what your name mister? (в задании было указано количество слов)

– Get out, Duck. You sucks.

Вырвавшись из школы, с ребятами идем к ближайшему магазину, чтобы купить дешёвую газировку и чипсов, в честь еще одного сданного экзамена, и по пути я рассказываю:

— Пацаны, вы бы видели, какое я охуенное сочинение написал. Мне нужно было про уродскую утку написать, и я написал, типа, как она подкатывает к разным зверям, а все грят, что она отстой и, короче, взрывы, убийства, голые сиськи. Вы аттестаты получите, а я – нобелевскую.

— Типа про гадкого утенка?

— А как гадкий утенок по-английски?

– Ugly duck. У меня тот же вариант был.

— Бля. Гадкий утенок звучит лучше. Я всё сочинение писал с мыслью, что речь об уродской утке.

— Дебил. И чё ты написал?

— Ну типа: dog say u sucks. И на этом построил весь свой эпос.

— А ниче, что sucks – это мат? — из тела буквально улетучивается жизнь, но резко возвращается, когда я вспоминаю, что говорю с Шариковым.

— Бля, да иди ты на хуй. Ты мне два месяца назад сказал, что спид передается через слюну.

— Чего-о?

— Чего? На русском, бля! Я потом у мамы спросил, она меня чуть тарелкой не ёбнула.

– Ты нормальный? Я не говорил такого.

— Ну да, не говорил. Затирай теперь. Доктор хуев.

Ксения Вадимовна нравится мне больше других учителей, я же ей – не очень, потому что её уроки я посещаю не очень и алгебру знаю не очень. Да и геометрию. Я нихрена не смыслю в точных науках, но она симпатизирует мне как командующая оппозицией. Ксения Вадимовна – единственный учитель, на уроках которого все молчат, молчали и будут молчать. Она мне нравится, потому что относится к ученикам, как и к своему предмету, серьезно. Но я не могу. Пытался, но все эти логарифмы, теоремы, уравнения, звучат, как какофония, которую невозможно разобрать.

За ГИА по математике волнительно больше всего, потому что за годы учёбы Ксения Вадимовна сама стала воплощением своего предмета — строга и не прощает ошибок. Но её рядом нет. Просмотрев задачи, на черновике решаю наиболее простые, ясные даже мне (да, там есть и такие), а потом, краем глаза посматривая на учительницу экономики, задумчиво смотрящую в никуда, достаю телефон, пытаясь не скрипнуть стулом. То, что на экзамене не должен присутствовать преподаватель, чей предмет сдают, тоже нововведение ГИА. Типа чтобы учителя не помогали. Ага.

Найдя в скачанном файле свой вариант, поглядывая на время (на самом деле – на учителя), неторопливо списываю. Списываю так, чтобы хватило на тройку, и, закончив, опять сижу в ожидании, пока кто-нибудь, думающий своей головой, не пойдёт сдавать. Встает Чижова и, покачиваясь из стороны в сторону, доходит до учительского стола и кладёт работу, после чего, махнув на прощанье рукой, уходит. Я жду следующего человека пять, десять минут, но никто не встаёт, хотя обычно сдача работ происходит одной волной, стоит только начать. Пятнадцать минут. Чижова создала вакуум, только запутав, хочется уже свалить, но не слишком ли рано?

Да ну и хуй с ним. Через час и десять минут после начала экзамена я вторым подхожу к учителю и уже открываю рот для «До свидания», когда она просит меня подождать. На её столе лежит стопка решенных работ, и, найдя в ней мой вариант, кладёт его рядом с моим листком и, сравнивания, пробегается взглядом.

Говоря честно, все мы прекрасно понимаем, что школе не нужна запоротая статистика, и не напиши ничего – всё равно помогут, но догадки, даже пусть ты в них почти уверен, не дают никакой уверенности. Но, бля буду, это так, взять хотя бы Егорова: он в третьем классе обоссался в штаны, то ли забыв, то ли постеснявшись попросить у учителя выйти, он имя-то своё говорит с неуверенностью, но он сдаст. Точно сдаст.

Сверяя ответы, сначала она вопросительно поднимает бровь, затем опускает, и её рот расплывается в еле заметной улыбке.

— Давно ответы появились? — тихо спрашивает, не стремясь обвинить или задеть.

— Вчера, — отвечаю я себе под нос.

Вообще-то неделю назад, но мне почему-то стыдно говорить правду.

Русский и литературу последние три года у нас преподает Александра Павловна. Добрая, слегка пухленькая, ходит обычно в платьях с открытыми плечами, длиной до колена, и искренне восхищается русской литературой. Мы полюбили её почти сразу, тем сильнее на контрасте с тогда еще яркой памятью о предыдущей учительнице. Той вообще было не особо интересно, и если попытаться вспомнить её, единственное что всплывёт – коротко стриженные белые волосы.

Школьная литература не стала мне вдруг нравиться с приходом Алесандры Паланы, но, видя воодушевление, с которым она ведёт свой предмет, я стал ненароком проникаться, что-то для себя оставляя. Вопросов к школьным произведениям она не поубавила: нам говорили о Гомере, мы прошли основные произведения Чехова, Карамзина, Шекспира, Державина и многих других, но всё, что запомнилось, – фамилии и иногда чёрно-белый портрет. Зачем в четырнадцать говорить о Шекспире? Для чего разбирать произведения, в которых понятны лишь буквы.

Но это не значит, что я не читаю вовсе, напротив, но благодарить за это стоит не совсем школу. В седьмом классе Куриев на перемене показал нам с ребятами толстенный роман Марио Пьюзо, на бордовой суперобложке которого большими буквами было написано «Крёстный отец», заявив, что начал его читать. Мы с Маратом на протяжении восьми лет, пока он не взялся за ум, одинаково весело относились к школьным дням, превращая всё в шоу, и одинаково плохо учились. Если я слышал от учителя, что даже у Куриева оценки лучше, то сразу понимал, что нужно что-то делать. Он тем временем исходил из той же логики и точно так же принимался за учебу, услышав мою фамилию в свой адрес. Допустить, чтобы Марат становился умнее в одиночку, я не мог, и, купив в тот же день книжку, прочёл её дней за пять, впервые получив такие красочные эмоции от напечатанных на бумаге букв. Там хотя бы было интересно: проститутки, деньги, оружие, любовь.

После «Крёстного отца» я взялся за другие произведения Пьюзо, и, пока ребята разбирали лирику Лермонтова, я волновался за укрывающегося в сицилийских горах полупреступника полугероя. Благо, Александра Па́лана позволяла мне списывать и уклончиво отвечать на её вопросы. Как-то сразу повелось, что мы с Маратом – самые хреновые ученики в классе – стали ее любимчиками. Все два года прошли за первой партой первого ряда, вплотную к учительскому столу. Мы говорили во время контрольных, без спроса брали ручки с её стола, пользовались телефоном, и она ничего нам не делала. Наверное, это называется «найти подход». Её уроки я не прогуливал не из-за страха наказания, а из уважения, из нежелания её подводить. Да и вообще, она редко наказывала двойкой, чаще просто обижалась, переставая тебя замечать, и приходилось потом долго извиняться и обещать, что больше никогда.

Засовываю руку в карман слишком резко и неаккуратно, и оттуда выстрелом, так кажется из-за натянутой тишины, на пол вылетает телефон. Я настолько быстро соскальзываю со стула под парту и возвращаюсь обратно, что ручка, которой я выводил круги на черновике, не успевает дотронуться стола. Ни в коем случае не смотрю на учителя, типа ничего не произошло. Вроде пронесло. Приходится опять играть в ученика и перечитывать задания. Наконец сверяю, пара ошибок, но ничего криминального. Вторая часть — изложение, которое нам два раза проигрывают на магнитофоне, тоже без проблем. Дело доходит до сочинения.

Можно было подготовить его дома, как это сделал Петя — просто написал вместе с мамой небольшие сочинения на все ожидаемые варианты, но мне было как-то влом. И теперь я сижу с ручкой перед белым листком бумаги с выведенной сверху темой: «Что такое нравственный выбор?»

Выбор в угоду других.

Но так я написать не могу, приходится про стыд, мораль, совесть, долг. Зачем-то стараюсь писать хорошо и чётко, без лишней воды, которую так любят отличники. Кому это нужно? Класс покидаю одним из последних, за полчаса до дедлайна, потратив в общей сложности больше трёх часов.

Через неделю после заключительного экзамена, в заранее обозначенный день в школьном холле вывешивают большой белый листок, расчерченный таблицами. Меня будит оповещение на телефоне: это Новгородский, рано проснувшись, успел дойти до школы, сфоткать его и скинуть в общую беседу. Не вынимая носа из-под одеяла, я слабыми пальцами увеличиваю фотографию и нахожу в списке свою фамилию. Математика — 3. Английский язык — 4. Основы Безопасности Жизнедеятельности — 5. Русский язык — 4.

Актовый зал заполнен родителями, и среди них легко узнать тех, чьи дети покидают в этом году школьные стены — они либо плачут, либо широко улыбаются, радуясь больше детей, что всё наконец-то закончилось. Девочки, задрав нос, шуршат сияющими новизной платьями. Парни в тёмных костюмах поодаль от родителей, сливаясь один с другим, с трудом удерживаются, чтобы не орать в разговорах между собой матом. На сцену поднимаются завуч с директором. В микрофон они долго говорят о том, какие же мы все-таки молодцы, используя заезженные и избитые фразы, выученные за много лет. Закончив, начинают вызывать поодиночке на сцену, с ненужным пафосом вручая в руки тонкие зелёные книжки и желая удачи. Я сижу как на иголках, в желудке колет. Поскорее бы аттестат, будто, окажись он в руках, я мигом испарюсь.

— А ты боялся, — назвали мою фамилию, и, раскиданные вокруг меня друзья, окруженные родственниками, начинают ржать.

С прямой спиной я поднимаюсь на подмостки, пытаясь скрыть счастливую улыбку. Ко мне обращается директор:

— Савва. Поздравляю тебя от лица школы, ты очень способный мальчик, но. Но стоит прилагать чуть больше усилий. Желаю тебе меньше лениться и больше учиться.

Я успеваю только выдохнуть себе под нос «спасибо», как злорадно вступает завуч:

— Аттестат мы тебе, к сожалению, не выдадим, потому что ты не сдал все учебники, потом зайдешь ко мне – я выдам, не бойся, — тут зал просто взрывается. — А что? Что вы смеетесь? Всем было объявлено, что нужно сдать учебники до 13 июня. Принесёшь — мы тебе его сразу отдадим. Ну всё-всё, успокаивайтесь.