Читать книгу Пора - Степан Савенков - Страница 4

Всю ночь, вернее, пару часов, я проспал на разложенном диване в гостиной и теперь проснулся от того, что прабабушка села смотреть телевизор в свое рыжее кресло. Открывая налитые свинцом веки, видя перед собой белый потолок, я физически ощущаю в себе ярость, которая растёт пропорционально громкости поганого русского сериала. Хочется выключить его нахрен или хотя бы убавить звук, но, уже начав подниматься, я вспоминаю, увидев настенные часы, что бабушка читала молитву тогда, когда я ложился спать — в шесть часов утра, а уже десять, и она терпела, сколько могла, чтобы меня не будить.

Пытаюсь спать дальше, но не могу успокоиться, чтобы не замечать паршивые диалоги. Быстро встаю, вывожу из чулана велосипед, чтобы освободить место, кидаю на пол шерстяной плед и, взяв одеяло с подушкой, ухожу в тёмную прохладу, закрыв за собой дверь. Бабушка так и не отвлеклась от телевизора, не услышав мою возню.

Окончательно раскрываю глаза в три часа дня и ещё какое-то время лежу, приводя мысли в порядок и переписываясь с друзьями. Увидев меня онлайн, набирает Новгородский и, спросив у бабушки ли я, зовёт к себе. Бабушка, точь-в-точь как утром, облокотившись на руку, смотрит телевизор, и, когда я иду из ванной на кухню, она поворачивается, уловив шум справа от себя, слегка пугается и, с удивлением смотря, произносит:

— Ты спал что ли?

— Да, баб. В чулане. А то телевизор у тебя очень громко работает.

— А-а-а. А я думала ты ушёл.

— Как видишь.

— Ну иди поешь, а потом я тебя в магазин отправлю: салат для черепахи кончился. Хорошо?

— Конечно, баб.

Выпиваю стакан воды, натягиваю короткие горчичные шорты, беру написанный на обратной стороне чека список продуктов, тысячу рублей и выхожу из дома. Магазин находится на набережной, за спиной памятника, в том доме, где живет Пётр. С красной корзинкой парю по отделам, зная, где и что лежит, наполняя её неизменным бабушкиным списком, чей рацион не меняется всю мою жизнь, и мне сложно это понять. Ей доступны тысячи самых разных продуктов, но она всегда протягивает мне один и тот же список: огурцы, помидоры, хлеб с семечками, сардельки «Аппетитные», пельмени «Сибирские», шпроты, конфеты «Ромашка» и себе, что захочу. Я иногда пробовал разбавлять ее рацион какой-нибудь выпечкой или рыбой, название которой она вспоминает смутно, но никогда и ничего не приживалось. Единственная вещь, которая порой всплывает в её голове — ливерная колбаса, рогалик которой она съедает в один день. Сидит на кухне, жуёт без хлеба этот малоаппетитный продукт и делится воспоминаниями о том, каким деликатесом ливерная колбаса была в годы войны.

Себе на завтрак я взял хачапури, слойку с ветчиной и бутылку газировки. Сажусь поесть, заодно проснуться тут же — на лавочку у склона набережной, где приятно играется ветер. Верхняя часть города, нагорная, забралась по отвесному склону на сотню метров вверх, и предо мной как на ладони видно слияние Оки с Волгой. В хорошую погоду, как сейчас, видна чёткая линия, где встречаются их воды. Справа, за Волгой, – заливные луга до самого горизонта, местами заросшие лесом. Слева зажата острым углом слияния заречная часть города, находящаяся в низине: серая масса с торчащими бело-красными трубами. Видя перед собой этот простор, без конца и начала, очень легко дышать.

Звонит телефон:

— Привет, мам.

— Привет. Сав, я по делу звоню, можешь говорить? Я тут с Инной говорила про то, что мы не знаем, куда тебе податься, и она рассказала про колледж в Москве. Я уже забыла, как он называется полностью, только что на сайте была, в общем, там есть специальность — редактор.

— Платно?

— Там даже если платно, то не очень дорого. Нормально. И находится он совсем недалеко от бабушки.

— Ну, можно посмотреть.

— Просто документы-то туда отдавать живьем нужно, можно будет перед Болгарией на день раньше поехать, как раз их отдадим.

— Ну можно, да. Обговорим потом. Пасибо. Я сёдня у бабушки останусь, завтра свидимся и решим.

– Целую. Я еще поспрашиваю, решим, короче.

— Угу. Пока.

Документы. Так странно думать, что школа осталась позади. В своей ненависти, когда я шел в неё с мольбой о том, чтобы уроки по волшебству отменили, мне казалось, что я стану самым счастливым человеком, когда она закончится. Но ни облегчения, ни радости — всё как всегда. Как будто я очень долго и сильно болел, а теперь выздоровел и теперь всё просто, как надо, как должно быть. Не больше.

Пишу Лене.

Я: Привет. Как дела?

Лена: привет. норм. ты как?

Я: Нормально. У тебя сегодня уезжают?

Лена: не знаю еще.

Я: Если что, вы зовите. У Новгородского тоже дома никого нет. Можно замутить большую тусу-джусу.

Лена: ок.

Занеся бабушке пакет с продуктами, оставив на столе недопитый лимонад, зная, что она его выпьет, выхожу к Новгородскому. Прабабушка живёт с диабетом уже лет двадцать и все двадцать лет не отказывает себе ни в шоколадных конфетах, находя конфеты с фруктозой невкусными, ни в пряниках и печеньях, ни в лимонадах, которые я оставляю в её холодильнике, надеясь допить потом.

Санина мама и их старый сиамский кот сегодня утром отбыли на дачу, ознаменовав тем самым веселье предстоящей ночи. На подходе к Сашиному подъезду слышу его игру на скрипке, мелодия которой вырывается через окно пятого этажа, и мне приходится долго ждать, пока он, наконец, не улавливает ухом звон домофона.

Налив чай, взяв по сигарете, открываем ещё одно окно, чтобы создать сквозняк, и закуриваем прямо у компьютерного стола. Я запускаю первую попавшуюся игру.

– Ну чё будем делать? – спрашиваю.

– Не знаю. Пить.

– Чё пить?

– Ну, пиво.

– У Лены, может, родители уедут, можно будет к ней завалиться. Если, конечно, они её с собой не заберут, – аккуратно захожу в поворот, незначительно чиркая о жилой дом, и даю по газам, по внешней обходя тюнингованный маслкар.

– А, забыл! У меня история есть. Чалов трахнул Садкову! – он про наших общих знакомых.

– Где?

– Дома у неё. Она вписку устроила, все набухались, слово за слово, хуём по столу. Чалов её в спальню затащил, в родительскую, мля, и, в общем, кончилось, ха, типа кончил, ага, когда бухущий Дима свалился на кровать, а они там лежат под одеялом. Они начали орать, а он и так чуть не обосрался. Во-от.

– Ну заебись. Они закрыться не могли что ли? У тебя еще какие игры есть?

– Ды да, на рабочем всё. Че заебись-то? Она шлюха!

– Тебе-то какое дело?

– Я тоже хочу!

– О том и речь, – я рассмеялся – Ты кому-нибудь из ребят писал?

– Да все разъехались: Куриев в горах, Коваленко работает, Петя на даче, Шариков в Сербию умотал на всё лето. Пришлось вот тебе звонить.

– Бля, да. Хуево тебе. Мы, короче, вдвоём? Сосаться получается будем?

– Можешь начинать.

– Э, не. Ты первый.

Смотришь зимой на сугробы сквозь натянутую на брови шапку и думаешь: неужели бывает иначе? И ровно то же летом, когда в плюс тридцать никак невозможно представить, что уже через полгода на мягком асфальте будет лежать снег. На полпути приходится свернуть к магазу, чтобы купить воды. Голова ватная, тело потное, да ещё Новгородский, будто не замечая жары, балаболит свои пиздостродания о поступлении в колледж и курит сигареты, от запаха которых при такой температуре хочется блевать. Я посматриваю на телефон, беспокоясь, что Лена ничего не пишет, и не знаю, как это понимать: родители остались, или она не хочет меня видеть? Обычно всё выяснялось днем. Спросить напрямую страшно, я не знаю, какого ответа ожидать.

По бетонной дороге вдоль воды растянуты десятки автомобилей, от нагретых кузовов которых хреначит жаром. Мы с Новгородским проходим мимо пляжа и чуть подальше спускаемся к плоту, у мостка к которому стоит табличка с надписью: «Купаться запрещено. Собственность Нижегородского Байдарочного Клуба». Прыгнув на рыбку, я ухожу глубоко под воду, опустившись под тёплый, как остывший чай, слой воды, и плыву несколько метров в непрогретой холодной тьме. Под водой слышно, как своим коронным прыжком «мешок с дерьмом» приземляется в реку Саша.

Обсохнув – снова в воду, которая в начале кажется такой холодной. Не даём друг дружке забраться на плот, или даём, но стоит одному из нас встать на руки, чтобы затем закинуть ногу, как сзади появляются мои или Сашины руки, снимающие с задницы трусы. Топим друг друга, литрами глотая грязную речную воду. Подваливают еще люди, плот кренится то в одну, то в другую сторону, опускаясь всё ниже, приходится переложить вещи на бетонку, а заодно проверяю телефон, ожидая увидеть сообщение. Видимо, вечер я проведу с Новгородским. Надеюсь, Ленины родители просто-напросто остались дома.

Купив пиво, пьём его в безлюдном месте на набережной, смотря на закатное солнце. У Новгородского звонит телефон: это Серова.

– Привет, Саш. Погнали гулять! – высокий Женин голос прекрасно слышен и мне.

– Привет. Да я с Саввой тут, мы ко мне собираемся идти.

– А я с Валей. Пойдемте гулять вместе.

– Что за Валя? Нам как минимум нужно зайти поесть, мы целый день ничё не ели, – я кривлю недовольное лицо, показывая что нам и вдвоём нормально, но он меня игнорирует.

– Валя – это моя подруга. Забей. Вы у тебя сейчас?

– Не, мы на набережной. Можем ко мне пойти, если хотите.

– Ну идите домой. Мы щас придем.

– Нам в магаз надо, мы к вам навстречу пойдем, – вот блять, я бы предпочёл быть без них.

– Оки, давай.

После дальней жаркой прогулки до пляжа и нескольких часов в воде, в ногах стали приятно ощущаться мышцы. Я слегка пошатываюсь, шлифанув усталость бутылкой пива. Узкий пешеходный мостик через глубокий овраг, соединяющий набережную воедино, движется, как метрополитен в час-пик. Не видя далеко перед собой, на середине моста мы неожиданно встречаем Лену, Машу и Оксану, чей смех резко прекращается, когда они натыкаются на нас. Обмениваемся сухими приветствиями и проходим мимо. Немного погодя я оглядываюсь и бубню себе под нос:

– Вот сука!

– Да чувак, забей.

– Если бы её родители не уехали, то хрена с два они бы ржали как кони. Им бухим вечно всё смешно. Да и Оксану бы они не звали, если б просто решили пройтись.

– Она жирная, Сав. Забей.

– Сам, бля, жирный.

Сука, сука, сука. Блять! Я только и делаю, что пытаюсь провести с ней время, а она динамит меня, будто я какой-то мудила, которому нечем больше заняться. Ладно, если бы она продинамила меня напрямую, сказала бы: «Пошёл ты Савва на хуй». А она-то просто молчит, как сраный шпион! И я додумываю, хочет она, не хочет, ведь мне же нечем заняться, кроме как нервничать из-за ничего. Да ну в жопу.

Естественно, мы появляемся у подъезда Жени быстрее, чем они выходят. Ведь нам нужно было пройти всего пол километра, а им спуститься с целых пяти ступеней. Санёк успевает выкурить сигарету, и вот дверь домофона наконец открывается, издавая звук, похожий на выстрел в старой компьютерной игре. Серова одета в широкие высокие джинсы и короткий топ, открывающий две аккуратные линии ее тонкого живота, своим видом напоминая мне, что в мире ещё очень много девушек. За ней, скромно улыбаясь, выходит Валя, в ярком сарафане без выреза, который очерчивает линии ее бюста. Я представляюсь ей, а потом смотрю на Саню, в округлившихся глазах которого можно увидеть отражение её грудей. Такой он псина! Главное, когда я говорю что у Лены крутые буфера, он начинает своё: «Два бесполезных куска мяса», «зачем нужны большие титьки», «с возрастом они обвиснут», «грудь нужна только шлюхам». И еще с вагон всякого дерьма, а тут его челюсть обратно надо вставлять. Чё выпендриваться?

Я нравился Жене очень давно, хотя может нравлюсь и сейчас, не знаю. Классе в седьмом она пару раз признавалась мне в любви, и я тоже её люблю, но как подругу. Серова клёвая, и у неё заразительный смех. Ее может насмешить всё: неважно, грустно ли, весело ли, надпись на стене, несуразный прохожий, собственный прыщ на лбу, яма в асфальте. Прибавьте к этом напрочь отсутствующее чувство стыда и получите человека, который без тени лицемерия может разговаривать и смеяться над чем угодно. Мы с ней иногда вспоминаем начало нашего знакомства, когда она в диалоге между делом пожаловалась, что её «заебала течка», а это, подмечу, был мой шестой класс. После этого я ещё месяц обходил её стороной, оправляясь от шока.

Дабы сверкнуть лоском, вместо дешёвого пива мы берём две бутылки дешёвого вина, чипсов и пару пачек пельменей.

– Если хотите нас убить, можете просто хуйнуть ножом.

– Скажи спасибо, что не пакетное. Можете не пить.

– Да не-не. Ладно уж. Так и быть.

Пока я ставлю на закачку фильм, Новгородский разыскивает по шкафам пледы, а девочки по нашей просьбе варят пельмени.

– Ты уже солила?

– Да.

– Я тоже посолила. Ну тогда еще раз посолю.

– Сав, ниче что я не помыла кастрюлю? В ней вроде суп был или блевота, я так и не поняла.

– Какого хрена вообще ваши пельмени стоят дороже вина?.

Сашина мама старшая по подъезду, потому на ключнице болтается связка от подвала и выхода на крышу. Стараясь не шуметь, хотя отвесная лестница, ёрзая под моими ногами, всё равно бренчит железом на весь подъезд, я отпираю навесной замок и плечом откидываю тяжёлый деревянный люк. Забираюсь наверх, в надстройку метра два на два с выбитой дверью на саму крышу и, нагибаясь, принимаю ноутбук, пакеты с вином и чипсами, Серову и Валю. Закрыв квартиру, последним, обернутый в пару пледов, забирается Новгородский.

Рубероид похрустывает под ногами. По краю крыши установлен не доходящий до колена бортик, отсутствующий по линии двора, и пока Саня расстилает около него плед, чтобы облокачиваться, я смотрю, подойдя к краю. Внизу по набережной ходят игрушечные люди, чьи лица с высоты шестого этажа, из-за того, что стемнело, нельзя различить. Заречная часть города уходит в самое небо, соединившись воедино с низкими облаками ярким жёлтым заревом. Справа за рекой тьма, нарушаемая малюсенькими скопищами огней далёких городишек. На стрелке, в месте, где встречаются две реки, городским символом светится храм Александра Невского.

Рядом со мной полулежит Серова, за ней – Валя и Новгородский, на небольшом дисплее ноутбука мы запускаем кино, и я смотрю в него, но думаю о Лене. О том, чем она сейчас занята, о чём думает, и, наверное, зря я так разозлился. Она просто хотела провести время с подругами. Без меня. К тому же мы же ничем не обязаны друг другу. Она так видит и ладно.

Шутки в фильме приобретают остроумие вместе с количеством выпитого. Чем больше пьем, тем мне спокойнее, хотя в начале казалось, что я только загонюсь. Становится все приятнее ощущать рядом с собой уткнувшуюся бедром в бедро Женю.

Вскоре уже никому не интересно смотреть фильм, но всё начинает Новгородский, который, прерываясь на сигареты, молча трется губами о Валю, которая безропотно принимает его ухаживания. Серова сначала забавляется над ними, кидая издевки:

– А как же цветы там, свидания, романтика? Хотя бы тупо для приличия, Новгородский. Валь, мне кажется это не вино дерьмовое, а Новгородский что-то туда подсыпал, чтобы тебя совратить. Может, ещё потрахаетесь тут?

Вскоре ей надоедает, к тому же Саня постоянно говорит, чтобы она заткнулась или пыталась шутить потише, иначе соседи могут услышать и вызвать ментов. Тогда Серова как-то само собой переключает внимание на меня. Под «переключает на меня», я не подразумеваю начало диалога, каких-то намёков, вроде поглаживаний или объятий, или ещё чего. Она просто поворачивает ко мне голову, целует пару секунд, затем отрывает губы, тихо произносит, смотря мне в глаза:

– Думают, они самые умные, – я усмехаюсь, потому что не знаю, какая мысль подвела её к этой фразе, и наши рты вновь сплетаются. Женя засовывает руку мне под майку и прижимает холодную ладонь к рёбрам. Чем более остервенело мы поглощаем губы друг друга, тем сильнее она вжимает в меня свою ладонь. Пьяный, безликий поцелуй лицемерит, пытаясь убедить голову в том, что мы созданы друг для друга.

***

Сверху невыразительным электронным голосом, теряясь в стуке колёс, произносится: «Станция. Кеза». Выйдя в тамбур и встав вплотную к двери, наблюдая замедляющийся лес за окном, я прошу у Новгородского сигарету.

— Сав, здесь вообще-то нельзя курить, — говорит и без того известное Петя, стоящий сзади.

Ничего не ответив, я отправляю серый дым в тусклое от пыли стекло перед собой, на секунду он туманит надпись «Не прислоняться» и растворяется в воздухе.

Не успеваем мы выйти на платформу, как электричка, подняв гул, эхом отдающийся по лесу, исчезает. Петя чиркает зажигалкой, пытаясь прикурить, но ветер гасит огонь. Ему приходится останавливаться через каждые пару шагов, а потом быстрым шагом нагонять нас с Саней.

– На, Петь, прикури, — протягиваю ему сигарету.

— Да пошёл ты, — и все чирк, чирк, чирк.

В конце платформы мы паровозом огибаем женщину, так же как и мы покидающую станцию, и она говорит нам в спины:

— Вы хоть бы воздуха лесного вдохнули, а то не успели выйти, и сразу за дым. Где вы в городе такой найдете? – проверяя её слова, я набираю в лёгкие немного леса, и без задней мысли бросаю не потушенную сигарету в наполненную водой канаву. Упав, она оповещает о своем местоположении тонкой струйкой пара. Новгородский с грустью вздыхает, но ничего не говорит. Сигареты я обычно стреляю у него, но, не куря в повседневной жизни, отношусь к ним куда менее трепетно.

В первом садовом товариществе на пути, мы берём пиво, стоящее на пустых полках без холодильника, и две пачки сигарет. Между двумя станциями — Кеза и Линда, названными в честь узких речушек, протекающих неподалеку от платформ, расположился громадный дачный город, разросшийся во время союза до небывалых размеров. Гектары леса поделены на небольшие участки в пять соток, на которых дачники умещают однообразные дома с мансардной крышей, сараи, туалеты, бани, плодовые деревья, грядки, да так, что для «жизни» на участках остаются лишь узкие, соединяющие строения тропинки.

Грубо светит солнце, распаляя головы. По геометрически правильным улицам, сквозь тройку садовых товариществ, доходим сначала до Новгородского. Выпиваем воды, прячем под дом пиво от глаз его бабушки, у неё своя дача минутах в десяти отсюда, и она иногда заходит. Переодеваемся в дачные лохмотья, привлекающие своей старой модой, и уходим к Пете (до его дачи минут пять), чтобы взять велики.

Как самый высокий, я сразу заявляю права на зелёный советский шоссейник, восьмерки на ободах которого почти задевают вилки. Но никто и не думает со мной спорить, ребята не без удовольствия садятся на относительно новые однорамные лясики, колёса которых в полтора раза меньше и шире, чем у моей «Десны». Долго не удается начать движение, тонкие шины вязнут в песке, и приходится искать более-менее жёсткую поверхность, чтобы наконец сдвинуться. Стоит поехать, как нога опять инстинктивно ищет землю. Всё, что могло разболтаться, воспользовалось этой возможностью: пружинное седло живёт своей жизнью, а подруливать приходится в зависимости от положения переднего колеса. Когда у меня наконец получается поехать, появляется странное ощущение, что я еду не на одном, а сразу на нескольких велосипедах. Ноги на педалях, руки и зад трясутся по абсолютно разным амплитудам. Тело, которое не понаслышке знает о равновесии, измученное моей резкой и долгой ездой на велосипеде в городе, быстро адаптируется, и вот я уже обгоняю бросивших меня ребят. Они опускают головы к рулю и начинают остервенело крутить педали, но низкое передаточное число превращает их в мультгероев, комично тратящих свои силы, но не набирающих нужную скорость.

В начале каждого лета, стоит закончиться урокам, Новгородский приступает к выполнению миссии под кодовым названием «Мать», суть которой состоит в том, чтобы как можно меньше встречаться с мамой и как можно больше времени быть предоставленным самому себе. Это не сложно, потому что большую часть лета Сашина мама живёт на даче, возвращаясь с нее буквально на пару дней в месяц, чтобы заплатить по счетам. Но Новгородского не устраивает даже это, и узнав дату, в которую она приезжает в город, Саня начинает лихорадочно обзванивать друзей, чтобы не отправляться на дачу одному, а отправляться надо точно. Таким образом, уже третий год подряд, мы два-три раза за лето бываем на Сашкиной даче.

Но делать тут в общем-то нечего. В особенности когда тебе пятнадцать, и тебя не соблазняют сорняки, выскочившие на грядках. Поэтому маршрут «развлечений» у нас почти не меняется, и никогда не занимает больше пары дней. Через небольшое поле мы выезжаем на высокий, метра три-четыре вверх, берег реки, под яром которого на освещённой солнцем мели всегда резвятся дети, и проехав дальше по берегу, бросаем велики у склонённой в сторону воды ольхи, с привязанной к ней тарзанкой. Быстрая река, большую часть своего пути текущая под ветвями деревьев, плохо нагревается даже летом — воду лучше не трогать, идти лучше последним. Как всегда, первым отправляется Петя: его легче всего уговорить. Взявшись за тарзанку, он солдатиком, почти не создав брызг, уходит под воду. Затем, поймав с берега веревку, с криками, весь согнувшись от напряжения, в воду летит Новгородский, падая на задницу и поднимая столб брызг. Настаёт мой черёд, и, взяв небольшой разбег, я лихо вылетаю над рекой, на глади которой из-за течения образуются узоры. Еще не отпустив руки, зачем-то думаю о температуре воды и с этой мыслью лечу обратно к берегу, где меня встречают уже выбравшиеся из воды ребята. С фразой «Да ты охерел?», они со всей дури отталкивают меня обратно. Выбора не остается, пальцы срываются сами собой, когда тарзанка натягивается под девяностоградусным углом к склоненному дереву, и я, чуть не перелетая реку, падаю в жгущую тело воду.

Уяснив, что река не такая уж и холодная, мы начинаем бомбардировку, выкрутасничая и заныривая как можно изощреннее. Пробуем даже летать втроем, но Петя срывается у самого берега, а Новгородский чуть не убивает меня своей пяткой, оказавшись под водой рядом и пытаясь всплыть. Когда нам становиться скучно постоянно вылезать на берег, а просто плавать из-за сильного течения невозможно, я спрашиваю Петю:

— Чувак, слабо вон оттуда спрыгнуть? — указываю место на дереве, где крепится тарзанка.

Он думает. Затем молча вытирает об траву ступни и ладони и аккуратно начинает взбираться по дереву. Мы с Новгородским остаемся внизу, и я тихо говорю ему:

— Вообще-то я пошутил. Ну да ладно.

Петя, добравшись до места, где начинается сучок, к которому привязана верёвка, выпрямляется во весь рост, смотря вниз:

– Парни, тут высоко.

— Чувак, нам и отсюда видно, что там высоко. Тут метров шесть до воды.

Секунд с десять он молча смотрит на воду, а потом переводит взляд на дерево.

— Я обратно не смогу слезть, — первые ЭВМ обрабатывали информацию быстрее. Решив не ждать, пока заполнятся все деления загрузки, с разбега пинаем дерево, чтобы его поторопить. Петя присаживается на корточки и, обхватив руками ствол, орёт нам:

– ХВАТИТ! Не качайте, ребят! Я спрыгну, дайте приготовлюсь. Да не надо!

Сделав шаг и выпрямив тело, он солдатиком уходит под воду. С улыбкой выбирается на берег и говорит:

— Эт охренительно, парни! Попробуйте!

— Не братан, спасибо, — жалея, что Петя не убился, натягиваем одежду поверх мокрых трусов.

Лесная дорога петляет во все стороны: влево-вправо, вверх-вниз. В лицо ударяют ветки, не сбавляя скорости мы объезжаем грязевые лужи, будучи на грани, чтобы не улететь в лес. Во всю дурь крутим педали, не забывая думать друг о друге и о том, что стоит отвлечься, как найдётся товарищ, который попытается сделать так, чтобы ты грохнулся. Выехав на пустынную заросшую бетонку, мы сбавляем скорость и вскоре въезжаем в раскрытые, вросшие в землю железные ворота. За ними длинные трехэтажные корпуса с выбитыми окнами, полуразрушенные хозяйственные помещения, спортивный зал со сгнившим полом, на котором кое-где еще видна разметка, уличный бассейн с потрескавшейся и выцветшей на солнце плиткой, асфальтированная площадь, через трещины в которой проглядывает трава, с ржавым флагштоком посередине, на который некогда поднимался советский флаг.

Детский лагерь забросили где-то во времена распада, и что-то представляющее интерес здесь найти сложно, но мы в который раз пытаемся, шастая в одиночестве по корпусам, открывая двери, заглядывая в каждую щель: валяются советские книжки неизвестных авторов, попадаются косоватые столы, шкафы, на стенах кое-где еще остались висеть планы эвакуации, порой попадаются даже целые оконные стекла, и тогда мы отходим, берем мусор под ногами, какой-нибудь отломившийся кусок кирпича и со смаком лупим в стекло, ничего от него не оставляя. В прошлый раз мы залезли на крышу, развели там костер и жарили сосиски.

Гуляя по одному из корпусов, на третьем этаже мы входим в угловой номер: небольшой коридор, общая ванная и две комнаты. Петя с Сашей заходят первыми, я же затормаживаюсь на вполне себе живой деревянной двери, и захлопываю её, чтобы проверить работу. Отличная дверь, даже не осела, и защёлка до сих пор жива. Жаль нет ручки, которой можно было бы её открыть, но меня это даже веселит, и со словами:

– Зырьте, чё ща будет, – я, как сраный коп из американских фильмов, со всей дури, уверенный в победе, вламываю ногой по двери, чуть её не ломая. Ногу. Прихрамывая, стараясь выйти из положения победителем, я с небольшого разбега влетаю в дверь плечом, уже не так бездумно, но снова не происходит ничего. Пытаясь как-то обелить свой неудавшийся трюк, говорю:

— В кино зато всегда так просто, пиздец.

На что Петя отвечает вполне логично:

– Может, потому что в кино дверь раскрывается от себя, а не на себя? — посмотрев на дверные петли, мне ничего не остается, кроме как блякнуть себе под нос.

Вообще-то хочу ещё сказать, что по правилам пожарной безопасности, двери должны открываться по ходу эвакуации, но не желая в очередной раз ударить в грязь лицом, просто молчу.

Поржав надо мной, обозвав дебилом, за дело принимается Новгородский, и найдя под ногами какую-то проволоку, он как сраный коп из американских фильмов, возится с замком, и спустя полминуты всё же отодвигает защелку и раскрывает дверь. Мы выдыхаем, потому что выбираться через окно было бы очень и очень затруднительно, да ещё и на третьем этаже, когда внизу бетон, покрытый ковром из стеклянных осколков.

К даче возвращаемся неторопливо, не устраивая подлянки и молча катясь на расстоянии друг от друга. Дожидаясь темноты, чтобы пойти на берег реки и у костра жарить сосиски и пить пиво, мы открываем по банке пива. Новгородский предлагает выполнить мамину просьбу и сжечь скопившийся мусор. На дно железной бочки кладем сухую траву, и, убедившись что она начала разгораться, быстро закидываем внутрь старый забор, обрезанные ветви от яблонь, листья, и продолжаем грузить до тех пор, пока ещё можно приближаться к бочке, пламя из которой метра на три бьет вверх, танцует, кидается искрами и всячески пытается нас подпалить. Хорошо, что мусора много, и мы все закидываем и закидываем, и ветка еще не успевает оказаться внутри, как уже горит ярким пламенем, и чем становится темнее, тем лучше выглядит огненный небоскрёб, рвущийся в небо.

Закончив, Саше как главному по даче выпадает возможность окатить бочку из шланга, и она, шипя как двигатель ракеты, в большущем клубе пара сама будто вот-вот взлетит в звёздное небо.

Фонарик только у Новгородского – и то на телефоне. Выйдя за ворота последнего на нашем пути садового товарищества, мы наступаем на пятки друг другу, идя гуськом по тёмному лесу, тишина которого, нарушаемая нашими шагами, пугает. Громко разговариваем, стараясь не прислушиваться к лишним звукам.

Кеза — вторая река, где-то ниже впадающая в Линду, так же не отличается пафосом. Ничего не стоит ее перейти почти на всём протяжении; она течет, не издавая ни единого звука. Мы с Петей остаемся на костровище и собираем всё, что есть сухого вокруг, руками ощупывая землю, а Новгородский, хрустя сухими ветками и шурша листьями, медведем шарахается по лесу. Виден только свет его фонаря. Спустя пять минут, он притаскивает несколько большущих берёзовых веток. Разведя костёр, мы с коротким «шш» открываем двухлитровую бутылку пива, делаем по глотку и ложимся по радиальным вокруг огня. На небе широко разлит млечный путь. Мы смотрим на это небо из года в год, и я не могу понять, почему выбравшись из города на сотни километров, я ни разу не видел и десятой части того, что видно здесь, всего в шестидесяти. Настоящее ночное небо, будто украденное с сайта какого-нибудь модного фотографа, сияет бессчётным количеством подрагивающих звёзд. Иногда на долю секунды виднеются чиркающие об атмосферу кометы, и, загадав желание, просто так, не задумываясь, кто-нибудь обязательно спросит:

— Видели?

Да, видели.

Так и лежим вокруг костра, передавая бутылку, изредка начиная разговор, скорее для себя, о том, что только что пришло в голову, и ничего не услышав друг от друга в ответ, уходим обратно в свои мысли. Как это всё появляется там? Какие-то обрывки знаний, желания формируют такие далёкие и в то же время такие тёплые мечты. Мне вновь думается о том, что я хочу писать. Хочется начать и закончить что-нибудь большое, такое, как это звёздное небо. Написать о том, что я знаю, исходя из того, что хочется видеть. Я начинал писать с десяток рассказов, до конца довёл значительно меньше. Потому что за абзацем всегда хочется начать новый, ещё и ещё, и в итоге, стоит продолжать, как рассказ превращается в одну главу из миллиона тех, которые бы хотелось иметь. Да и роман не уместит того, о чём я мечтаю – перенести на бумагу всю свою жизнь. Чтобы на каждый взмах руки — собственное предложение, и всё это во вселенную, чтобы потом кто-нибудь смог воскресить меня, прочитав о том, как я лежу под звёздным небом и пью дешёвое горькое пиво.

Не стать графоманом, цель которого писать ради того, чтобы писать, а стать настоящим писателем, в каждую букву вкладывающим свою цель.

Рассказы – это не то. Нужен именно роман или повесть. Говорить о писателе по рассказам — всё равно что говорить о человеке, учащимся в параллельном классе. За кадром остается слишком много. Тебе известно его имя, возраст, ты здороваешься с ним, может, вы даже перекидываетесь парой фраз в столовой, но стоит вашим путям разойтись, как вы забудете друг о друге, и удача, если спустя многие годы воскресите знакомое лицо, встреченное в уличной толпе. Роман же – это человек, с которым ты нормально так потрудился. Между вами проплыла и печаль, и радость, вы вместе разбирали проблемы друг друга, накладывая призмы жизней, в чём-то соглашались, о чём-то спорили, и, встретив друг друга через много лет после расставания, вы найдёте тему для разговора, будто и часа не прошло. С писателями, которые пишут много букв, а лучше когда складно, возникает какая-то особенная связь. И пусть они мертвы или живы, пусть далеко или близко, вы становитесь друзьями, и вместе выбираете, решаете и создаете.

— А представляешь, какое небо на Байкале? — говорит Петя, нарушая тишину костра, я не сразу понимаю, о чём он. — Если здесь столько звёзд, прикинь, сколько там. Погнали следующим летом?

– Ты думаешь билет до туда тоже шесят рублей стоит? Такой простой, я не могу.

— Ну нет, тысяч пять.

— В одну сторону. Итого десять только на дорогу.

– Заработаем!

— То есть как обычно, да, Петь?

«Заработаем» – его любимый ответ, применимый к покупке нового телефона, открытию собственного бизнеса, поездке в путешествие, приобретению квартиры — в общем, всего того, в чём замешаны деньги. Пётр уверен, что если у тебя зарплата двадцать тысяч рублей, то ты откладываешь пятнадцать, на оставшиеся пять живешь, и уже через полгода карман рвется от накопленных ста штук. Причём, следуя Петиной логике, имея зарплату в пятьдесят тысяч, в месяц ты тратишь всё равно только пять, остальное исправно откладывая, тем самым скорее приближая мечты.

— Да ладно, байдарка у тебя есть — сели и поплыли!

— Бля, Петь. На байдарке плавать по Байкалу – это как играть в русскую рулетку: стоит не в том месте разыграться шторму, как ты нахрен убьешься, не сумев пристать к скалистому берегу. Ты вообще чё-нибудь читал про Байкал?

— Ну, я кино смотрел, — спустя пару секунд к нему пришло озарение, и он с уверенностью продолжил говорить. – Ну на морской байдарке!

— Ты её высрешь?

— Нет, заработаю, — и он сам начинает смеяться.

Хоть сколько-нибудь выпив, Петя всегда начинает разговаривать, чем порой удивляет людей, привыкших к его обычному энергосберегающему режиму. Своей молчаливостью он раздражает некоторых общих знакомых, предпочитающих никуда его не звать, потому что «он что есть, что нет». А мне Пётр нравится, и я провожу с ним довольно много времени, потому что он один из немногих может позволить себе не говорить ничего.

Выпив достаточно пива, не отрываясь от звёзд, мы начинаем говорить больше: Петя — о путешествиях, которые у него будут, Новгородский — об оркестре, в котором будет играть, а я и не могу ничего толком рассказать, говоря что хрен его знает, что будет. Попробую писать, наверное, а там посмотрим.

Вернувшись на дачу за полночь, мы растапливаем недавно поставленную каркасную баню, благо топится она минут сорок, и разобравшись со всем пивом, что у нас есть, набиваемся в тесную парилку. Восьмидесятиградусная жара пьянит нас еще больше, с тела потоками льется пот, щёки краснеют. Поддав, мы вжимаемся в полок, волна пара проходит сквозь спины, по телу бегут мурашки. Периодически мы выходим в предбанник, дверь в котором настежь открыта в огород, ребята дымят сигаретами, я же пытаюсь уместить в лёгкие побольше воздуха. Наступает момент, когда становится скучновато, и тогда Новгородский наполняет тазик холодной водой, якобы чтобы окатиться, но вместо этого смачно отправляет всю воду мне в харю, сразу оказавшись за дверью. Передернувшись и покричав, я срываюсь за ним, и мы как угорелые, тряся во все стороны причиндалами, носимся по участку, прыгая по грядкам, наматывая вокруг дачного дома круги, и всё это в тишине, нарушаемой нервными смешками Новгородского.

Все мои друзья думают, будто я умею пить, потому что выпиваю я всегда много, но никогда не блюю. Не блюю при них. Проведя в бане чуть больше часа, вернувшись в дом, мы решаем, что нужно выпить ещё, и опрокидываем бутылку водки, давно забытую здесь Сашиной мамой, после чего решаем спать. Точнее – как решаем: Петя отрубается прямо на кухонном диване, не оставив нам другого выбора. Поднявшись на второй этаж, мы тоже ложимся, но ненадолго. Новгородский решает полить и заодно удобрить бабушкины цветы перед домом, и для этого вскакивает, свешивается из окна чуть ли не наполовину, и блюёт, сотрясаясь всем телом, как гусеница.

Смотрю на него, про себя усмехаясь, мол, слабак. Потом, качаясь из стороны в сторону, дохожу до уличного туалета за баней, и встаю на коленки, оставив дверь открытой. Какое счастье, что в туалете нет света, и держа лицо над чёрным отверстием, я не вижу происходящего внизу. Хватает запаха, который зачем-то ощущается так отчетливо, вызывая рвоту.

Бабушку, пришедшую утром нас проверить, встречает Пётр, который так и остался спать одетым на кухонном диване, и теперь спросонья пытается о чём-то с ней говорить, делая вид что он в норме. Услышав возню снизу, Новгородский резко вскакивает с постели и, ох уж эта его любовь к цветам, первым делом берет поливочный шланг, и снова идёт поливать цветы под окном, опасаясь, что оставил на них кусочки улик. Заправив постель, я спускаюсь к завтраку.

***

Я: Привет, вы сегодня с Машей будете

тусовщиками?

Лена: привет. Мы уже.

Она прикрепила фотографию, на которой Маша обнимается с бутылкой вина

Лена: если хочешь, приходи.

Не проходит пяти минут, как я уже лечу, обутый, одетый и причёсанный, по улице, попутно думая о двух вещах. Сначала о том, что слишком много вещей в жизни рождается из случайностей — а если бы я не написал? А вторая про то, что хоть я и бегу стремглав на встречу к Ней, мне значительно проще принимать ее нелюбовь, готовясь к дороге в Москву.

Лена, открыв дверь, обнимает меня, если это можно назвать объятиями: она просто виснет на моей шее, от неё исходит сухой запах алкоголя:

— Как дела?

— Да хорошо. А у вас?

— Нормально, давай пить, — из комнаты выходит Маша, пытаясь расплести ноги и обнимает меня куда теплее и спокойнее.

Идя за ними на кухню и видя траекторию ходьбы от стены к стене, причем у обеих, я слегка напрягаюсь. Сев на кухне за стол, Маша протягивает мне стопку водки и говорит:

— Пей!

— Нет ничего другого? Можно я хотя бы начну не с водки. Что угодно.

— Не с водки он начинать будет! Нашелся эстет. Пей давай! — полушутливо отвечает она.

Я опрокидываю и остаюсь в тишине сидеть за столом. Чтобы как-то разрядить обстановку, спрашиваю:

— Вы Оксану не звали? — и тут Лена как с цепи срывается.

— Да ну нахер ее! Она задолбала выпендриваться! Вчера весь вечер читала мне лекцию о том, что мне ничего не нужно, я ничего не хочу, я стану никем. Просто целый вечер мы спорили ни о чем, я говорила ей, чтобы она не оскорбляла меня, а она говорила, мол, я подруга! И как подруга совершенно честно говорю тебе, что уже нужно знать, чем ты дальше займешься. А, может, я не хочу знать? Может, я хочу жить с мамой и папой, и всё! Причем ладно бы я услышала об этом от кого-нибудь другого, но это же, блять, Орлова! Чем она лучше нас? Бухает, курит, спит по три часа в сутки, да еще и трахается! — последнее, судя по резко выпученным глазам Маши, мне было знать необязательно. — В медицинский колледж поступила, вот это охереть достижение! Хватит на всю жизнь.

Возможно, Орлова и правда в чём-то права, мол, что у Лены нет никаких желаний, кроме как поесть сладостей, выпить чаю и смотреть какой-нибудь сериал с ноутбука. Но в любом случае хороший друг не будет говорить тебе, что ты говно, даже если на самом деле так и есть. Ведь зачем-то ты ему друг, а значит, не всё так уж и плохо. Друг как собака: должен быть преданным до конца, каким бы этот конец не вышел. Ну или, на крайний случай, должен просто отойти в сторону, если его что-то не устраивает, но ни в коем случае не обвинять тебя в дурости.

Такие тирады мне слушать не впервой. Маша с Леной часто срываются при мне на свою подругу, но при этом никогда не предъявляют ей напрямую. А протрезвев, всегда продолжают с ней контактировать до тех пор, пока она вновь кого-нибудь из них не выбесит. Это странно. Ладно я — я постоянно при всех, кроме, пожалуй, мамы, обливаю дерьмом своих тупорылых друзей, но они прекрасно об этом осведомлены, и сами постоянно шутят, что друг я так себе. Мои бесфундаментные оскорбления не сводятся ни к чему, и мои друзья — тупые дебилы просто потому, что они тупые дебилы, а не потому, что они что-то для этого сделали. Возможно, они и не всегда понимают, что я оскорбляю их не со злости, но это только потому, что они тупые дебилы. Лена же с Машей обсирают Орлову, не берут трубки, если не её хотят видеть, а потом преспокойно целуются в щечки и щебечут, словно ничего про неё не говорили.

— А на кого она в медицинский?

— На фармаколога, как хотела.

— Понятно. А я в Москву уезжать собрался. Ну, как собрался, это еще не точно. Мы туда с мамой до Болгарии заскочим документы закинуть.

— В смысле?

— Ну, документы еще не поданы, но, даже если я не поступлю на бюджет, мама сказала, что будет башлять за обучение.

— Круто, — безэмоционально произносит Лена и наливает себе очередную рюмку, слегка улыбаясь откровенному жесту.

— Буишь москвичем, — Маша.

— Коренным.

— О, а меня как раз Андрей бросил, приедешь отпиздишь его! — и тут-то мне открывается истинная причина такого пьянства. Андрей!

Дальше Маша начинает говорить с утаёнными подробностями, эдакими небольшими ямами в повествовании, которые я слышу, но о которых не спрашиваю; о своей великой любви к Андрею, её давнему другу, который живет в Москве. Я, честно говоря, даже не знал, что они встречаются, хотя мог бы это понять по тому, как часто она его упоминает. Мне сложно представить, что можно решить в голове, будто ты с кем-то встречаешься, на самом деле встречаясь раз в полгода. Маша очень пьяная, даже пьянее Лены, которая обычно на два корпуса уходит вперёд, и алкоголь помогает ей превратить короткую, непримечательную историю, в целую поэму. Суть которой в том, что Андрей сказал Маше, что отношения на расстоянии не для него. И его можно понять, в каком бы смысле не истолковывать его мысль. Да и к тому же он на два года старше Маши. Андрею стукнуло восемнадцать, он вряд ли когда-нибудь переедет жить в Нижний, а Маша не слишком рвётся в Москву. Ему просто первому надоело играть, и Маша обижена тем, что именно он наигрался, что не дал ей самой известись и принять взрослое и осознанное решение.

В паузах между «идиот» и «но он такой хороший», Лена как бы между делом напоминает Маше, сообщает мне, что утром может вернуться её отец из командировки, но может и не вернуться: она не помнит, должен ли он приехать сегодня утром или завтра. Проверять, в особенности мне, не шибко хочется, и я, оборвав Машу, которая всё болтает и болтает, пытаюсь выбраться из квартиры, двора, как если бы мне сказали, что он должен заявиться прямо сейчас. Мы выходим на улицу, между нами с Леной, наваливаясь то на одно, то на другое плечо, неваляшкой идёт Маша.

— Сраный дебил, — но тут она начинает плакать, и никакие слова не приободряют её, потому что она забилась в свой пьяный мир, через кору которого нельзя достучаться логикой.

А еще через минуту она достает из кармана телефон и говорит, что любит его и позвонит ему прямо сейчас. Лена чудом успевает выдернуть его из её рук и резко говорит, чтобы она заткнулась и прекратила горланить на всю улицу. В замешательстве наблюдая за Машей, Лена, кажется, протрезвела и идёт молча, с озабоченностью во взгляде неся Машину сумку.

Мы проходим пару кварталов и поднимаемся на лифте в другую Ленину квартиру. Вообще-то она не совсем её, но это неважно. Будет проще сказать, что это редкий перевалочный пункт в те моменты, когда родители точно не заметят исчезнувших ключей. Маша пытается на балконе выкурить сигарету, чуть не спалив свои шорты, ложится на кожаный диван, говоря, что ей нужно пару минут полежать и она будет в норме, и сразу засыпает. Пить ни мне, ни Лене больше не хочется, она задумчиво сидит на кухонном стуле, видимо, думая о подруге, затем неожиданно встаёт и говорит:

— Ну и я спать пойду, — и не успеваю я ничего ответить, как она оказывается в соседней комнате.

Недолго думая, я выключаю в комнате, где спит Маша, свет и иду к Лене, ложась рядом с ней на кровать, на ее отпихивающие меня руки:

— Иди с Машей спи!

— Да в смысле? Иди сама с Машей спи!

— Вали-и-и, — она пытается меня спихнуть, но у неё ничего не выходит, – Иди отсюда! Моя квартира! Уходи! — таращит глаза, будто из-за них я сразу поверю, что она серьёзно настроена на мой уход. Хотя, может быть, и серьёзно, но спать я в любом случае хочу больше с ней, даже если просто рядом. Забившись к стене, она ногами и руками отталкивает меня, надеясь что я свалюсь с кровати. А я ничего не делаю, просто лежу, и когда она на секунду отнимает руки, чтобы удобнее в меня упереться, я быстро пододвигаюсь к ней и целую.

Ночами я часто раздумывал, как лучше будет подойти к поцелую, где это сделать, что сказать, или не говорить ничего. В моей голове наш первый поцелуй выглядел так же пошло, как свадебная лав-стори. А по итогу всё вышло иначе, и у меня не успела проскользнуть ни единая мысль, и идя по сценарию, выполняя чей-то план, я просто её поцеловал. От неожиданности она секунду никак не реагирует, а затем с силой зубами сжимает мне нижнюю губу. Резко убрав голову, мне хочется на неё разозлиться, но вместо этого я сжимаю ее руки, прижимая телом к стене, и опять начинаю целовать, нежно, поверх губ, чтобы у неё не было возможности ничего сделать.

И у неё этой возможности нет. Через пару минут борьбы, она сама начинает отвечать на мои поцелуи, следя, впрочем, чтобы они не затягивались, давая понять, что на большее мне рассчитывать не приходится. Но всё что мне, казалось, было нужно, засыпать рядом, держа руку на её боку.

***

Сначала я двадцать минут простоял в очереди, а теперь выясняется, что моя посылка неизвестно где. Работница почты, сомкнув брови, озабоченно просматривает все полки, потом подходит к коллеге, обслуживающей в другом окне, та поднимается, смотрит на мой бланк, и подойдя, спрашивает:

— Посылка как выглядит? Коробка, пакет?

— Нет, тубус.

— Галя, посмотри тубус, он между каких-нибудь коробок просто затесался.

— Чего?

— Тубус!

Спустя тридцать секунд выходит Галина, и, с поднятой верхней губой, протягивает мне тубус в серой упаковке:

— Что же вы сразу мне не сказали, что это не коробка? — таким тоном, будто я должен был знать, что нужно об этом сообщить.

Ещё месяца три назад я уговорил Мишу, старого друга из Воронежа, нарисовать мне рисунок. Тогда же перечислил ему чисто символическую сумму на пересылку, тубус да банку газировки. Нельзя назвать Мишу художником, но и я не коллекционер. Мне захотелось получить от него рисунок скорее ради красоты жеста — забрать на почте свёрток с разрисованной бумагой, будто это какой-то ценный холст.

Мы познакомились, столкнувшись в Интернете, когда мне было тринадцать, а Мише — семнадцать лет. Я тогда управлял большим сообществом, посвященном популярной компьютерной игре об автомобильных гонках и часто развлекал народ, устраивая конкурсы, благо разработчики без лишних слов снабжали меня призами. Задачей очередного конкурса было придумать и изобразить в чертеже несуществующий автомобиль. Победитель выбирался общим голосованием, но стал понятен еще до него, когда Миша выложил педантично нарисованный чертёж спортивного автомобиля, слепленный из частей Мазератти, Ягуара и собственного воображения. Потом ещё один конкурс, где снова нужно было рисовать, потому что мне понравилась масштабность, в которую вовлекались десятки художников-любителей. Снова победа Миши. Так мало-помалу мы стали с ним сближаться, в основном обсуждая между собой тачки, а заодно обсирая работы других кандидатов. Потом я охладел к играм, забросил, а затем и вовсе продал сообщество, но дружба осталась, и до сих пор мы списываемся по нескольку раз в месяц, справляясь о делах.

Придя домой, я расстилаю на полу ватман формата А3 и ставлю по краям подвернувшиеся под руку вещи, чтобы расправить намеревающуюся упрыгать бумагу. На листке простыми карандашами разной твёрдости изображена старенькая, 90-х годов японка, скользящая боком по горному серпантину, вывернув колеса выходящая из резкого поворота. За ней гряда гор, и я рассматриваю маленькие, выведенные ели на склоне, мягко нарисованные снежные шапки вершин, небольшое селение с петляющей дорогой к нему; у подножия даже можно различить подобие какого-то овечьего стада, но это всё равно фон, и ключевое здесь — автомобиль, изображенный с фотографичной точностью. В нём все, начиная от теней на кузове, так ясно дающих перспективу, заканчивая одной из пяти гаек, сдерживающих вывернутое колесо, выведено уверенной рукой мастера, с самого начала знающего каждое последующее прикосновение.

Мама с сестрой уехали на дачу, я могу хозяйничать до завтрашнего вечера, и сделав себе сладкий чай с лимоном, выключив роутер, сажусь за письменный стол. На нём ноутбук, в комнате тишина, нарушаемая шагами соседей сверху, которые сейчас кажутся слишком громкими. Отключение роутера вынужденная мера; я хотел начать вчера, точнее я даже сел начинать, но не написав и абзаца, переключился на звук нового сообщения. Ответив, свернув окно браузера, написал еще пару предложений, снова переключился на диалог, затем стал гуглить о массовом убийстве, приуроченном к непонятно какому повороту моих мыслей, а спустя час уже забыл о том, что я что-то там хотел написать.

Ещё лет в двенадцать, придя после школы домой, мне почему-то хорошо это запомнилось, я подумал, почему бы мне не стать писателем. Затем я сразу вспомнил, что не прочёл еще ни одной книги, а это очень странно — становиться писателем, не читая книг. Шло время, но мысль периодически возвращалась ко мне, на фоне резко приходящих и уходящих желаний стать программистом, художником-аниматором, видеоблогером, дизайнером, будто ожидая, пока я наконец созрею. И мне кажется, что я созрел, а то, с какой настойчивостью я на протяжении многих лет возвращался к мыслям о бумаге, вселяет в меня надежду на серьезность собственных намерений. Но тут выяснилась одна проблема — в свои пятнадцать писать мне абсолютно нечего. Из чего сейчас состоит моя жизнь? Из школы. То, что было до неё, я совершенно не помню, но писать о школе, хоть в ней и было кое-что интересное, я не могу.

Но писать нужно. Бля буду как нужно. У меня появилась идея попробовать себя фантастом, жаль только фантастика мне никогда не нравилась. Я мало читал, мало смотрел фантастических фильмов, но хочу опробовать идею, которая никак не даёт мне успокоиться, раскрываясь в голове всё шире.

Представь светлое будущее, лет на сто забегая вперёд. Земля прогибается от миллиардов людей, плодящихся в комфортных условиях лучше бактерий, и вот с фанфарами заканчивается строительство первого экспедиционного космического корабля, чьей задачей будет поиск землеподобной экзопланеты! Набирается команда из трехсот людей разных профессий, и все они замораживаются в капсулах, ждать, пока корабль самостоятельно её найдёт. Повествование начинается с того, что из всех капсул размораживаются лишь пять, в разных частях корабля, оповещая о найденной планете. Проснувшиеся находят друг друга и выясняют, что все остальные погибли, я пока не придумал почему, и остались только они. Дальше по ходу рассказываю об устройстве корабля, про характеры самих героев, как они выглядят, и подвожу повествование к моменту, когда корабль вплотную подходит к найденной планете. Сев в шаттл, они отправляются на неё. Дальше я еще точно не продумал, как всё будет, но они приземляются, и типа офигенно, новая жизнь. Строят планы на будущее, и сидя ночью у костра или газовой горелки, у какого-то моря или океана, они видят на небе громадную вспышку и понимают, что их суперкораблю суперпизда. Там дальше стоит много всего проработать, но, в общем, к концу повествования, выясняется, что эта планета, их родная планета. Нихуя себе, да? Типа корабль бороздил космос овердофига лет и в итоге вернулся на родную планету, где людей уже и нет! Вот это поворот!

Книжки о том, как писать книжки говорили о том, что нужно начинать с плана, и я следую им, чтобы по возможности не перекраивать написанное бессчётное количество раз. Таблицей разъясняю основную линию повествования, стержень, который будет нести на себе всё остальное, и потом сам для себя говорю о собственных героях, даруя им внешность, характеры и увлечения.

Часа через полтора звонит Новгородский и весело зовёт гулять, слово за слово, я говорю, что у меня никого нет, можно у меня посидеть, но пока я занят и освобожусь позже. И вот уже через сорок минут я открываю дверь гостям, которых не звал — они сами пришли. Но начало положено, а иногда это самое сложное.

***

На взятые у матери деньги, покупаю семь бордовых роз, чьи набухшие головы напряженно стоят по стойке смирно, перенимая моё волнение. Поднимаясь по лестнице на набережную, я постоянно поднимаю букет, чтобы убедиться, что с ним всё нормально.

— Лен. Выйди пожалуйста к Горькому. Ненадолго, — пишу ей, и она отвечает «ок». Встаю у памятника лицом к горизонту и уговариваю себя не оборачиваться и просто стоять, чтобы не видеть, как она будет ко мне идти. Пусть подойдёт первая, издалека завидев цветы, моё волнение и сама решит, что с этим делать. Но я всё равно оборачиваюсь, совсем чуть-чуть, в пол-оборота, и замечаю ее метрах в тридцати, идущую по тротуару. Опять поднимаю розы и уже не опускаю, смотрю на них, пытаясь найти какое-то спасение, неуверенно делаю пару шагов навстречу и поднимаю голову лишь тогда, когда мы оказываемся вплотную.

Наши первые розы. Мои первые розы?

Я пытаюсь хотя бы внешне быть спокойным, и она тоже, но берёт их боязливо и смущенно, будто делает что-то постыдное, смотрит на них, даже не понюхав, потом на меня:

— Зачем?

— Мне захотелось.

— Больше так делать не нужно, хорошо? — задумчиво и серьезно.

— Хорошо, — я и сам теперь думаю, что сделал глупость, купив эти цветы, но, блин, что сделано, то сделано. — Я просто вечером в Москву уезжаю, мама скоро к бабушке за мной заедет, чтобы я вещи собрал. Пошли я пока тебя провожу, — тело скованно, и шаги даются нескладно. — Ты когда улетаешь?

— Через неделю что ли…

— Понятно, — мы идём и молчим, смотря в асфальт.

Доходим до её ворот, я наконец решаюсь взглянуть на неё, чтобы попрощаться и вижу ее грустные, расслабленные глаза.

— Всё, мы не увидимся?

— Да увидимся. Я буду приезжать, ты тоже, если хочешь, можешь, — она сама целует меня, поднявшись на цыпочки и аккуратно придерживаясь за руку, царапая её стеблями роз. Я же стою отчуждённо, руки по швам, потому что ничего не понимаю и никак не ожидал этого прилива нежности.

Ведь ничего не изменилось! Я, так же как и всегда, хочу обладать ей, теми же словами, взглядами и действиями. Из-за чего наконец тронулся лёд? Ее заинтересовала моя убежденность в том, что мы будем вместе? Или она привыкла, что я лезу к ней, а теперь, уезжая в Москву, перестану домогаться? Как объяснить её пренебрежение моей любовью теперь, в конце главы, когда на её глазах образуются слёзы?

Оказавшись на перроне Курского вокзала, колёсики трёх наших чемоданов начинают нервно биться о грязную серую брусчатку, смешиваясь в нескладной мелодии. На часах десять вечера, не смыкающая глаз Москва полна народу, и от этого неуютно и стыдно замедляться у указателей в метро, догадываясь, но не помня наверняка нужное направление, заставляя толпу обволакивать тебя со всех сторон.

Мы преодолели четыреста километров всего за три часа пятьдесят минут, впервые прокатившись на новеньком экспрессе, но это не к тому, что я в восторге. Шесть часов — ещё куда не шло, но четыре! За это время ты не успеваешь даже как следует уснуть, не говоря о других не менее важных поездных делах. Когда я только начинал самостоятельно ездить в Москву, лет в одиннадцать, мама сажала меня на поезд в девять часов вечера, я успевал поковырять в носу, попить чай, поиграть в телефон, съесть выданные прабабушкой бутерброды, ещё попить чай, полистать бесплатные журналы, подслушать чужой разговор, отоспаться и только утром следующего дня оказывался в Москве. И это было интересно — ехать долго, будто куда-то очень далеко, и мечтать, глядя в окно.

Бабушку позвали в Москву в начале двухтысячных, мне ещё не было и пяти. Она согласилась и смогла наконец беспрепятственно заниматься любимым делом — работать. Съемки, репетиции, спектакли, газетные статьи, студенты. Её довольно быстро закружила так желанная ей востребованность, и она почти сразу переключилась на жизнь в новом городе, посещая Нижний не больше пары раз в год. Поэтому видеться мы стали чаще на моих каникулах, каждые из которых я стал проводить в Москве. С двенадцати я уже сам стал доезжать до её дома на метро, хотя она была против, уверенная в том, что меня рано или поздно украдут или подсадят по пути на наркотики. Облегчённо встречая меня на пороге, она крепко обнимала и целовала, каждый раз говоря о том, какой я взрослый. Бабушка поменяла две квартиры, стала жить чуть дальше от центра, зато в своей собственной, но больше ничего и не изменилось. Раскрыв дверь, она с улыбкой тянется ко мне руками, и я нагибаюсь, чтобы ответить на её объятия.

Карина, моя сестра, уснула ещё в метро. Мы с отчимом поочередно несли ее на руках, чтобы не будить, и она, как назло, проснулась перед самой входной дверью, видимо, чтобы поздороваться. Выпив чая на кухне, все уходят спать в соседнюю комнату. Я же отодвигаю к стене круглый кухонный стол, чтобы было место для разложенного дивана, гашу свет и ложусь, наверняка зная, что не усну. Проходит как будто час, на самом деле меньше, я спускаю ноги на холодный паркет. Холодильник пуст, приходится выпить еще чая, хорошо, остались печенья. Сев с кружкой на балконе, залипаю на подсвеченную церковь с усадьбой во дворе, на огни города за большущим парком, на горящую российским триколором останкинскую башню.

Не знаю, что завтра будет, но ощущение, что меня опять сдают в рабство.

Обычно я плохо просыпаюсь, если меня будят, неважно кто, что и для чего. Открыв глаза не в то время, я буду либо злым, либо буду дико хотеть спать, либо и то и другое. Не замечаю, как мы оказываемся в метро, затем в автобусе, который мчит по выделенной полосе средь охренительно широкого Ярославского шоссе. Мама с бабушкой оживлённо болтают, делясь новостями. Я молчу, не забывая о том, куда мы едем. Да и что мне сказать, кроме «‎оставьте меня в покое и дайте заниматься тем, чем хочу, хоть по-вашему это и постыдно, и зовется бездельем».

Надеюсь, всё будет ок.

Колледж — темно-фиолетовая коробка с четырьмя ярусами непрерывных окон, построенная годах в семидесятых. Перед ним небольшая асфальтированная площадь, а справа, перпендикулярно зданию, высится громадная шестнадцатиэтажная пыльная панелька, выполняющая роль общежития, на контрасте с которой ничто не кажется большим.

Коридоры пусты, слишком улыбчивая женщина в большом кабинете с несколькими столами, суёт мне какой-то бланк для заполнения, а сама берется заигрывать с мамой и бабушкой.

— Вы не волнуйтесь, у нас здесь очень хорошо кормят, столовая всегда проходит проверки, меню широкое — преподаватели сами с учениками там всегда трапезничают. Кстати, преподаватели – можете почитать на сайте — у нас тоже не самые простые, — она сделала ударение на этом слове и хихикнула. – Очень хорошие специалисты, мы постоянно отправляем их на повышение квалификации, предметы свои любят. Общежитие… Вы же в нём собираетесь поселиться? Совсем рядом, опаздывать будет сложно, — я с улыбкой стреляю глазами в маму, но она игнорирует мой взгляд. – По субботам не учимся и не собираемся, будет легко на какие-то из выходных уезжать домой. У нас многие иногородние так делают — в пятницу вечером уезжают, в воскресенье к ночи возвращаются. Две ночи, считай, проводят дома. Учебную программу недавно изменили, сделали её чуть посложнее, но она стала куда обширнее, интереснее, — послушай её, так можно хоть сейчас заезжать, наплевав на оставшиеся каникулы.

— Я читал на сайте, что можно в общежитии отдельную квартиру снимать? — она не ожидала, что я умею разговаривать, но, увидев, что мама с бабушкой ничего не имеют против, решила ответить.

— Конечно! Можно комнату, можно квартиру. Но это не со мной надо обсуждать, потом когда уже ясно станет, будешь ты учиться или нет, всё обязательно решим. Комнат много, так что не волнуйся, — и продолжила свою тираду. Мама с бабушкой автоматически переняли ее заискивающий, наигранно доброжелательный тон и сидят говорят, какой я молодец, но ленюсь, бабушка в театре работает, недалеко тут живёт и сама тоже преподаватель и т. д. Я уже десять минут как закончил заполнять бумаги, вытащил из пакета аттестат, всё лежит на столе — бери и вали, а она все лыбится и лыбится, уверяя, что всё будет хорошо.

Никто и не спорит.

***

Кто эти люди, рассчитывающие расстояние между сиденьями в экономклассе. Если ими двигало желание вынудить людей летать бизнесом, они могли бы не делать сидений вовсе, просто привязав много верёвок к полу. Лететь недолго, пару часов, голова наливается свинцом при перегрузке, когда самолет отрывается от полосы, закладывает уши, ещё этот дебильный очищенный холодный воздух, из сопла кондиционера сверху, в котором не хватает кислорода. Хочется вдохнуть, но время идёт медленно, искренне надеюсь, что мужик спереди не додумается разложить кресло.

В аэропорту Бургаса нас встречает таксист, заказанный еще в Москве, и везёт сквозь окраины ночного города. Пригород тускло освещен жёлтыми фонарями, отчего кажется, что в окне крутится старая VHS-кассета. Всё те же бетонные панельки, вывезенные с российских улиц и отличающиеся от родных лишь белыми тумбочками кондиционеров. У тех окон, рядом с которыми они не висят, непременно нараспашку раскрыты створки, отчего дома зияют чёрными дырами.

В тридцати километрах от Бургаса, мы высаживаемся у рецепции курортного посёлка, состоящего из десятков самых разных домов, от двух, до четырех этажей, чей одинаковый винтажный стиль в совокупности дарит атмосферу богатого старинного поселения. Пока мы ждем гольфкар (на территории запрещено движение автомобилей), стоя с чемоданами и нюхая тёплый соленый воздух, я изучаю карту, взятую на рецепции, и судя по ней, можно, в принципе, и не покидать пределы этого туристского государства: здесь есть всё от парикмахерской до продуктового. От главных ворот все узкие дорожки, переплетаясь, непременно ведут вверх, и водитель сворачивает то направо, то налево, то опять направо, будто бы без всякой надобности, просто чтобы нас запутать. Мы устали и, не говоря ни слова, провожаем взглядом белые отштукатуренные дома. В них умело вставлены элементы древесины, пытающиеся сказать, будто это они, а не утаённые где-то там кирпичи, держат здание. Оглядываясь назад, видны крыши домов с глиняной черепицей и чернота моря за ними. На газоны, изобилующие цветами и подстриженными деревьями, успокаивающе фонтанирует вода.

Наутро у рецепции мы вчетвером запрыгиваем в продуваемый морским ветром прицеп-вагон автобуса, сделанного в виде паровоза, и он медленно, половиной кузова заехав на обочину, везёт нас в город, находящийся в трех километрах по берегу. Созополь — старейший рыбацкий посёлок, ныне держит опасный баланс между тихим прибрежным городком и пьяным курортным центром. Ларьков с бесполезным хламом, принимаемым за сувениры, ещё не так много; официанты в ресторанах всё ещё искренне улыбаются посетителям, а таксисты не стремятся опередить твоего авиаперевозчика по цене. Население города – всего шесть тысяч человек, и ничего не стоит обойти его весь, но это вряд ли интересно. Отели и бары растянулись по побережью вдоль пляжа и вовсю стараются заработать денег до следующих летних месяцев, сердце же — старый город, стоит на небольшом скалистом полуострове, остро уходящем в море. Хватит часа, чтобы его обойти.

Кажется, что никто не трогал здесь ничего целую вечность. Узкие мощёные улицы заняты старинными рыбацкими домами из пропитанных солью деревьев, более поздними каменными постройками, которые, не замечая лет, круглогодично загорают под лучами черноморского солнца. По заборам вьется виноград, автомобили прижимаются вплотную к стенам, оставляя проезд. Сестра сидит у меня на плечах, сзади, держась за руки, идут мама с отчимом. Щуря глаза под солнцезащитными очками, я пытаюсь идти в тени, ещё не до конца проснувшись, но уже порядком злой на пустой желудок.

На каменном крыльце дома, сидя на ступеньке, курит старик.

– Извините, вы говорите по-русски? – он прищурил глаза, прислушиваясь к маме и качая головой.

— Да, плохо. Да.

— Мы ищем ресторан «Пияно стриди».

— Да, да. Дясно и ляво, дясно и ляво, — по-прежнему в отрицании качая головой, он поднимается, и жестами показывает нам дорогу — до конца улицы и налево.

С улыбками поблагодарив, мы идём дальше. Как же чёрт, странно, что у болгар кивок головы означает «нет», а качание «да», и какой контрапункт оно порождает собой. Когда мама говорила с этим дедом, я не смог нормально вслушаться в его слова, видя уверенное отрицание головой, контрастирующее с приветливым выражением лица.

Жилые вековые дома, перестроенные уже сотню раз, облепили весь скалистый берег полуострова, и наш ресторан, тихий и пустой, расположен меж них. Зал растянут на семь столиков, рядом с которыми зияют пустые оконные отверстия, через которые видно вибрирующее под порывами ветра море и из которых доносится шум разбивающихся снизу волн.

Приезжая в тёплые страны, меня всегда удивляет вкус еды. Откусываешь яблоко и сразу понимаешь: вот это яблоко. Отрезаешь кусок жареного мяса, и оно раздается таким запахом, что можно наестся им одним. Вкус, цвет, аромат – всё обесцвечивается, когда овощи и фрукты неделями доставляются на снежные прилавки, а перемороженная рыба различается между собой только по количеству налепленного льда и цены. То ли дело «Кока-кола», она почти всегда остается одинаково одинаковой.

Листья салата хрустят, как чипсы, рыба сама снимается с костей. Красиво и, может, оттого особенно вкусно завтракать. Доев салат и дожидаясь следующего блюда, я привстаю со стаканом кофе в руке и облокачиваюсь на широкий подоконник. Передо мной море до горизонта, но почему-то куда интереснее смотреть вниз, как бьются о скалы волны.

Нагнувшись, хватаю в воде верёвку, и, пытаясь удержать равновесие, медленно, относя тело назад, поднимаю из воды высокий парус виндсёрфа. Петар, мой инструктор в глухих солнцезащитных очках, напоминающих авиационные и закрывающих даже боковое зрения кожаным каркасом, отошёл, и мне стало попроще. Мне кажется, он крутой чувак, и я опасаюсь показаться ему идиотом, хотя, наверное, он не имеет ничего против моей трехднёвной ебли.

Каждый день отдыха похож на предыдущий. Проснувшись с утра, мама готовит лёгкий завтрак, какую-нибудь кашу, которую я не ем, потом отчим ложится обратно на кровать с ноутбуком, работать или читать — неизвестно, а мы с Кариной и мамой идём в бассейн. Карине не нравится море, ей неизвестна и непонятна романтика бескрайней воды, в которой не видно дна, да еще и солёной, да еще и слишком глубокой, стоит пройти несколько метров не в ту сторону, и она вполне логично наотрез отказывается к нему ходить. Да, кстати, к нему ещё нужно идти. Каждое утро, Карина со спокойной душой проводит в детском бассейне, видным с нашей лоджии. Около полудня мы возвращаемся в апартаменты, душ, валяемся с полчаса, и, взяв отчима, идем в ближайший ресторан в комплексе, либо же мама снова что-нибудь готовит. Часа в четыре мы уговариваем Карину пойти на море или не уговариваем, и тогда она остается с отчимом, который всё так же лежит. Потом опять душ, кровать, снова еда в приглушенном свете ресторана. Карине нужно спать, отчим по-прежнему с ноутбуком. В таком расписании можно свихнуться, настолько оно стариковское, поэтому дни я стал проводить, занимаясь виндсёрфингом, а вечерами стал уезжать в город или уходить на пляж, и сидеть там в молчании на невысокой скале, залипая на огни маленьких лодок. Каждый вечер я неизменно пишу роман, хоть мне и кажется, что называть это романом глупо. Параллельно веду дневник, ради того чтобы набить руку, а заодно оставить в памяти какие-то каждодневные мелочи вроде вкуса жареных барабулек или сбитой окровавленной кошки на обочине трассы.

Самое сложное — это поднять из воды парус; устоять на доске при резком порыве ветра и не смотреть в воду, когда проплываешь стаю медуз. Лучше бы это были акулы, они хотя бы имеют чёткую структуру: у них есть пасть, которая может тебя сожрать, глаза, в которые нужно бить, а медузы — это просто плавающие лужи яда, против которых ничего нельзя противопоставить. Они с розовыми шляпами, и чем дальше от берега, тем длиннее их несоразмерные щупальца, махровыми полосками, на метр и более, уходящие книзу. И вот ты плывешь на доске, весь такой крутой, не падал так давно, что уже даже майка высохла, подруливая, смело смотришь вдаль, и тут впереди себя ты видишь стаю этих треклятых медуз. Сразу разучиваешься держать равновесие, не то чтобы повернуть, и как маленькая девочка, сжимая задницу и затаив дыхание, проплываешь над ними моля бога.

Весь вечер я провёл у бассейна, наблюдая за сестрой, пока мама с отчимом уехали в город. Теперь действие подходит к концу, на солнце медленно заводится рыжий занавес облаков, и девушки и женщины, по большей части проведшие здесь целый день, начинают расходиться, почувствовав веяние ночной прохлады. Столько грудей и столько жоп, но солнца почти нет, и оттого очки слишком тонируют взгляд, затрудняя обзор, но снять их я все равно не могу, потому что лучше уж так, чем на самом деле смотреть за сестрой. На одну женщину я смотрю ещё со вчерашнего дня: ей около тридцати, по крайней мере, я так думаю, она носит черное тонкое бикини, и у неё очень большая задница с безумно чистой и ровной кожей, длинные черные волосы, большая упругая грудь, смотрящая кверху, и очень привлекательное, избалованное, никого вокруг не замечающее, лицо. Она здесь с мужем, широкоплечим приятным кавказцем лет сорока, и маленьким ребёнком, но чаще — одна, пьет коктейли, и единственный, кто к ней подходит — официант. Самое странное и возбуждающее, что у неё нет и намёка на живот, напротив очень аккуратная талия, неясно как подружившаяся с остальными частями тела. Может, пластика? Да даже если так.

Мои уже все спят, сажусь на террасу писать в дневник, но отвлекаюсь на сообщения от Лены, которая два дня назад прилетела в Турцию вместе со своей семьей. Она жалуется на то, как ей безумно скучно, мне тоже, но признаваться в этом не хочу, и рассказываю ей о скучных вещах таким тоном, словно они веселые.

Лена: я пойду пить!

Я: Куда?

Лена: какая разница?:D

Я: Большая

Лена: нет. Куда захочу, туда и пойду

Я: Зачем ты так со мной разговариваешь?

Лена: да в смысле? Как хочу так и говорю!

Я: Мне кажется, раз мы с тобой встречаемся, то было бы логично, если бы ты как минимум ответила. ахахах)

Лена: ты ошибся.

Я: ок.

Не знаю, что долбануло ей резко стать такой крутой, но меня её поведение порядком подзаебало. Это я мог бы сказать, засунув зубочистку в зубы и накинув кожанку: «Детка, мы просто целовались, о каких отношениях идёт речь». Но она же девочка! Все девочки хотят, чтобы у них был мальчик и чтобы целоваться с ним, и ми-ми-ми, мур-мур-мяу. Да к тому же я потратил уже столько нервов на то, чтобы угождать ей, что мне уже не хочется вообще с ней переписываться. Лучше закончу писать в дневник и лягу спать. Вокруг столько девушек, женщин, а я зачем-то докапываюсь до одной единственной, вбив себе в голову аксиому о том, что я её люблю. За что её любить?

На пятый день отчим всё же решил искупаться в море. Пляж уже почти пуст, на вышке спасателей бездыханно висит зелёный флаг, в баре чуть поодаль натирают столы, готовясь к туристам, которые точно появятся здесь после ужина. У отчима мраморная кожа, небольшой волосатый живот, и короткие, с залысиной в виде буквы М, чёрные волосы. Взяв Карину на руки, они входят в море. Мы с мамой сидим на песке и, улыбаясь смотрим за ними, за Кариной, возбуждённо барабанящей по воде руками и что-то без передыху болтающей. Непривычно видеть отчима в море, обычно он занят одним и тем же, и редко выходит за рамки. Его работа — юмористические сценарии для ТВ, отдых он находит в чтении книг, и получается так, что 95% времени, что я его вижу, он лежит на кровати или диване, в оставшиеся же пять ест за обеденным столом.

Он хороший, нет, он отличный! Складно говорит, много знает, но я до сих пор так и не понял, каким образом они подружились с мамой, как они вообще додумались стать мужем и женой. У них разные представления о комфорте, отдыхе, религии, работе, и я никогда не мог увидеть звена, связующего их вместе. Мама познакомила меня с ним, когда мне было двенадцать. Я тогда порядком разозлился на её предательство. Мы росли с ней вдвоем, она много работала, я много развлекался, когда у неё было свободное время, мы куда-нибудь ездили тратить деньги. Отчим мне был не на руку, но когда я устроил очередную истерику на эту тему, мама спросила:

— Ты вырастешь, переедешь от меня, я состарюсь, и что буду делать одна? — мне хотелось предложить ей оставить собаку, которая у нас тогда была, но я вовремя себя остановил. Наверно, она права.

После моря, сходив в душ и переодевшись, мы идём в ресторан, хостес проводит нас к заказанному столику, единственному свободному, я заказываю жареную картошку, колу и бургер. Ну а чё? Я же не все время так питаюсь. Сижу, уплетаю, на фоне играет весёлая южная музыка, а передо мной через ровную линию кустов видно море, в котором маяк выделяется на гаснущем горизонте. И тут этот силуэт внезапно загорается, затем мягко гаснет и вновь загорается. Офигенно. Прикинь профессию —