Читать книгу Под ласковым солнцем: Ave commune! - Степан Витальевич Кирнос - Страница 3

Первые дни ноября. Утро. Директория Коммун.

«Всё великое начинается с малого, все дороги начинаются с одного шага, все свершения начинаются с одной мысли, но и ужасное тоже имеет свойство начинаться с чего-то незначительного».

Именно эта мысль поселилась в уме одного из парней, что бредут сквозь лесную чащобу, едва-едва припорошённую снегом, хрустя тонким слоем серебристого покрова под подошвами грубой обуви.

А лес вьётся перед двумя юношами массивной, практически непреодолимой стеной, которая усыпана довольно чудным светло-серебристым снегом, который блестит на свету утреннего морозного солнца, будто песок из благородного металла.

Воздух тут промороженный, холодный, цепляете за кожу острыми уколами поздней осенней прохлады, но он всё ещё не зимний, не достаточно ледяной. Парни, делая вдох, ощущают, как их ноздри заполняются колющей прохладой, но колкость не от холода, а скорее от необычного содержания воздуха, как будто он пропитан какой-то химией.

– Чувствуешь, какой здесь воздух? – разразился вопросом один из парней, который опустил руку в карман серой куртки, чуть прикрывающей чёрные брюки, и обратил крупное лицо к собеседнику, окинув его взглядом тёмно-синих мутных глаз.

– Нет, Давиан, не чувствую его… особенности, разве что он странно колется. Лес, как лес. – Ответил ему спутник, взирающий на лесные глубины взглядом карих очей с опаской, не ожидая от них ничего хорошего, даже не оборачивая худое округлое лицо к спутнику, лишь потерев синие брюки и упрятав ладони в чёрную длинную куртку. – Обычный воздух.

Два человека медленно идут по дороге, которой нет ни на одной карте или в базах данных. Они идут по пути, о утром никто не говорил и никто о нём не знал, но они первые, возможно за первые сорок лет, кто пройдёт эту стезю, меняя стяг под которыми живут два юноши.

– Пауль, – судорожно воззвал к худосочному человеку более крупный парень и восхищённо заявил, – ты только осмотрись вокруг. Это тебе не Рейх, не затхлое царство гнилого Императора. Ничего, совсем скоро и мы будет в краю истинной свободы от классового угнетения и всякой тирании морали.

– Ты же не знаешь, что будет впереди, – донеслась лёгкая усмешка, – вдруг там государство, где угнетение сильнее, где такой же император, жалкий царёк. Ты же ничего не знаешь.

– Но у меня есть моя вера! – опрометчиво воскликнул посреди леса юноша. – Я верю, что край, который называется социально справедливым, страна, которая превозносит принципы равенства и общности, не может оказаться плохим.

– А откуда ты знаешь, что это так? – въелся аккуратно вопросом Пауль, опасаясь непонимания или укоризны Давиана.

– Я верю, – с внутренним благоговением ответил юноша и с настойчивостью, внутренним напором добавил, – и тебе советую уверовать в это, ибо когда мы придём в царство справедливости, будет поздно сомневаться. Ты понял?

– Я уже верю, – с тенью призрачной улыбки на худых губах ответил Пауль. – Так же верю, как и ты в… ничтожество нашей родины.

– П-ф-ф-ф! Рейх мне не родина! – рассердился юноша. – Он мне и никогда не был родиной, я не даже не понимаю, как мог родиться в том проклятом месте. Милан, пха! Да, может мне и родина, а его сломленный дух свободы часть мой… души, если так можно сказать, но не Рейх. Нет.

– Души? – удивился Пауль. – Ты же не веришь в душу и всякую там «духовно-магическо-мистическую придурь», как ты сам и говорил.

– Согласен-согласен, тут я ошибся с термином… частью моего мышления, моей психологии, вот нужные слова. Я оговорился, потому что слишком долго слушал бредни священников и культистов секты государства о душе. – Юноша замолк, но через пару секунд выдаёт. – Нужно найти хорошую книжку и потоком знаний до выбить из мысли эту религиозную гадость из Рейха.

Рядом с ним идущий парень с незначительным негодованием выслушивает всё возмущение в сторону их родины. Каждое слово Давиана так и пышет ярой ненавистью к тому, что осталось позади, к тому, с чем была раньше связана его жизнь. Теперь каждое воспоминание о той стране, которая полотном огромных территорий стелется за спинами ребят, дышит вспышками неприязни, злобы и ненависти. Пауль видит в своём друге желание хоть словом нашкодить Рейху, умолить его или низвести в мыслях в жалкое состояние.

– Пауль, а ты что ничего про Рейх не говоришь? – насторожился более крупный парень. – Или он тебе дорог?

– Ну, Давиан, если я пошёл с тобой, значит не так уж мне он и важен, – настороженно ответил худой юноша.

Пауль, осматриваясь по сторонам, так и не понял, к чему был этот вопрос, ибо если он здесь, идёт рядом с другом в Директорию, предав этим поступком Рейх, то зачем подобное вообще спрашивать? Да, Пауль не говорит о Рейхе, старается не вспоминать его потому что воспоминания о потере друзей тяжёлые, омрачённые скорбью прошлой ночи. Ведь они бегут из Рейха не потому что им позволили это сделать или по доброй воле выпустили, нет, такого бы в здравом уме власть их родины не допустила. Бардак на границах, неразбериха в высшем командовании и отвод войск позволили двум парням незаметно пересечь границу и спокойно уйти из страны, которая медленно тонула в революции и неразберихе, которые обратились в стальной порядок, опрокинувший чаяния немногих сторонников изменений.

– Как думаешь, что с нашими друзьями в Риме? – вторя мыслям Пауля, озвучил вопрос Давиан. – Кто-то смог выжить?

Спросивший юноша брошен в жар негодования и разочарования. То, что должно было случиться в «Вечном городе», то, что там произошло, должно было стать великим начинанием для деяний будущего века, которые бы привели всех жителей Рейха к процветанию и равенству, изничтожив жалкие и убогие культы вроде церковного и государственного. Рим должен был стать альфой и омегой для великого будущего, где всё станет общим, где всё будет по справедливости. Но всё пошло не так, их предали, их бросили. Тот, кто должен был их повести на великую борьбу, тот, кто мог стать для них лидером, великим вождём, оказался приверженцем старых порядков и он предал их, по их трупам вознамерился взойти ку трону Императора. И теперь Давиана одолевают мысли о том, что сталось с его друзьями и знакомыми в Риме, смог ли кто-нибудь выжить, чтобы затем, в далёком и мрачном будущем всё же водрузить красный стяг над славным городом и всей страной.

Давиан, когда нёсся на всех парах к границе на поезде, даже не мог помыслить о том, что битва за Вечный город, превратиться в бойню в Риме. Конечно, он был бы рад, если все прихвостни Рейха заплатят кровью за смену власти на более справедливую, в понимании Давиана, но вот за что поплатились революционеры? «За желание жить в нормальной стране?» «За своё естественное право на бунт, если власть не удовлетворяет запросы широких трудовых масс?» – вопрос за вопросом задаёт себе Давиан в попытке найти ответ на мучащий его вопрос.

– Так что ты молчишь, Пауль? – с нажимом спросил Давиан.

– Даже не знаю, что там с ними стало, – безрадостно отвечает друг и еле слышимым шёпотом добавляет. – Даже не знаю.

Пауль даже не хочет об этом думать, ибо каждая мысль о Риме, о том, что их друзей ввергает юношу в не самое лучшее расположение духа. Там были практически все, кого он знал из подпольной деятельности в Милане и все они попали под каток амбиций их предводителя, что воспользовался ситуацией, чтобы воздвигнуть себя в ранг верховного правителя целой Империей. Паулю трудно было, когда им сказали о том, что в революции в Риме погибли люди, хоть они и слуги Рейха, ибо они тоже люди, у каждого из павших прислужников была своя судьба, своя жизнь и лишать просто так их этого сущее варварство, пускай они и сражались за Рейх. А когда им сообщили друзья, бежавшие в Либеральную Капиталистическую Республику, что их верные товарищи, знакомые и приятели, которые должны были освободить Рим пали под ударами клинков нового правителя, что-то внутри Пауля рухнуло, подкосив его настроение.

Однако теперь Рейх позади. Он кончился за огромной бетонной стеной, усеянной орудиями и вышками наблюдения, он кончился в тот момент, когда двое юношей миновали опустевшую границу, лишённую всякого надсмотра, а его влияние закончилось на парней давным-давно, но всё же их желание свободы и стремление к новому миру это прямое воздействие Рейха и его запретов. Мысли и души юношей пленены вожделением новой жизни, скованные цепями стереотипа – «Везде лучше, чем в Рейхе», что является особенностью страны, из которой они бегут, рождённой тоталитарным порядком, а посему не до конца его удалось вытравить из души.

Дорога, ведущая вперёд, стала подходить к концу, так как она упиралась в очертания чего-то высокого и серого, монументального и гротескного, что с каждым шагом становилось всё ближе.

– Что там? – взволновался Пауль, сделав шаг медленнее.

– Ворота в новую жизнь, – с фанатичной прохладой произнёс Давиан и ускорил шаг, желая побыстрее оказаться лицом к лицу с «Homo Communistic», как радостно называет юноша жителей Директории.

Лес вокруг оставался таким же густым и кучным, могучим и старым, окутавшийся в серебристое полотно, устремляясь могучей стеной к небесам, и каждое древо уподобилось крепкой колонне, которая держит светло-голубую небесную твердь. Одного взгляда хватит, чтобы понять – лесистая местность не знала касание человеческой циклизации долгие года, но всё природная сила, её могущество, в лице здоровенного, внушающего трепет, леса меркнет пред сочетанием бетона, железа и камня, которое вырисовывается впереди.

– Чт-что это? – при приближении по заснеженному грунту, которым усыпан подход, с дрожью в голосе вопрошает Пауль. – Он-она ещё больше ч-чем ст-стена Рейха.

– Теперь ты видишь величие Директории! – яро обрадовался Давиан. – А я говорил, я говорил всем, что этот край велик!

– Н-но это ведь невозможно, – в глазах Пауля поселилась тень страха перед тем, что за воротами этой стены.

– Но это истина!

Пауль и Давиан идут к фантасмагорическому строению, которое многократно выше крон величественного древнего леса. Давиан не видит ничего кроме, огромной стены, которая рослой волной железобетона громоздится впереди.

– Давай-давай! – кричит Давиан, подбадривая своего друга, который практически остановился.

Для Пауля поведение друга кажется безумным или даже пристрастно безрассудным. Давиан желает узнать, что там за стеной, плевав на безопасность, отвергая всё здравомыслие. Он думает, что всякого беженца с юга там примут за желанного гостя, который ради идей высшего и общего блага, готов предать родину, но Пауль другого мнения о жителях страны, в которую они идут, хоть и придерживается таких же воззрений что и друг. Да, он, так же как и Давиан ощущает грохот сердца и гнетущее волнение, только это вызвано не чаянием и сладким желанием поскорее оказаться за стеной, а первобытным страхом, осторожностью и боязнью неизвестного. «Если они так умны и хороши, то почему возвели такую стену?» «Почему отгородились от всего?»

– Постой, – выдохнул тяжело Пауль и ткнул пальцем в сторону стены, – давай будем осторожны. Никто не знает, что там за этой серой массой.

– Послушай, – неожиданно для друга без давления, легко начал Давиан, – мы оба сюда шли за этим. Бежали из затхлого края убогих идей, чтобы присоединиться к тем просвещённым людям, – Давиан взметнул руку и простёр её, указав на стену. – Вон там, именно там, наше будущее, наше знаменитое и светлое будущее. Я думаю, они примут нас как своих.

Давиан и Пауль продолжили путь, хрустя снегом и подходя всё ближе к границе между двумя мирами, такими разными, но столь похожими, что юноши даже и подумать не могут. Вблизи эта стена оказалась ещё выше и ещё монументальнее, а перед ней, перед широчайшими воротами, на железном покрытии которых виднеется странная гравировка, рассеяны кусты колючей проволоки, которые образуют практически непроходимый лабиринт из железа и колючек.

Стена настолько высока, что даже если задрать голову, то с трудом видится её вершина, а сама их безликость веет странной прохладой, закладывающей в душу холодок страха и ничтожности перед такими строениями. Откуда-то из середины стены виснут ало-кровавые полотнища ткани, слега подёргивающиеся на ветерке, лишённые всякой символики и знаков, дающие знать о том, кто владелец этой части мира.

Ворота, на которые обращён пристальный взгляд двух чужаков, в ширину простираются на метров сто и значительно ниже самой стены, при этом ужаты надвратным помещением и башнями, такими же светло-серыми как и весь каскад оборонительных сооружений на границе.

Как только два парня подошли к зарослям колючей проволоки, с башен и стен на них в туже секунду уставилось как минимум сотня малокалиберных автоматических орудий, издав механическое бренчание. Пауль даже заметил мельком, как на его голову смотрит чёрный ствол пушки, который с лёгкостью выбьет из него жизнь, будь только воля оператора.

– Стоять пришельцы!!! – разразился громоподобный голос, который будто звучит с самих небес и отовсюду, а его речь звучит на чистом новоимперском языке. – Стоять на месте!!!

Давиан и Пауль тот час остановилась. Казалось, что их неумолимое продвижение остановила необычная сверхъестественная сила, и двое юношей в мановение ока встали как вкопанные. Пауль ощутил сердцем, как его съедает страх и ужас, он уже готов сорваться обраться и бежать как можно дальше от этого места, где их встретили холодным приветствием оружейных столов. А вот Давиан спокоен как удав, словно знает, что с ними ничего не произойдёт, что всё будет в порядке и их не превратят в кровавую дымку единым залпом сотни орудий.

– Кто вы?!!! – вновь пространство сотряслось от громогласного вопроса, который волной устрашения раздался в душах ребят.

– М-м-мы… бе-беженцы, – спотыкаясь языком, мямлит Пауль. – Бе-бе-бежим из Ре-Рейха.

– Стойте на месте!!! Стойте, а не то порвём на мясо!!! – рявкнул угрозой голос. – Сейчас разберёмся!!!

Давиан с Паулем теперь и убежать не могут. Пристальный взор операторов нацелен на каждое их движение и сделай они шаг в сторону или даче чихни одно нажатие на кнопку и на их месте будет только кровавое месиво, останутся мокрые воспоминания о двух неудачниках, которые попытались войти за стену.

Пауля страх связал не меньше чем угроза смерти и даже если бы ему позволили уйти, он вряд ли смог это сделать, так как оцепенение сковало каждую его мышцу. А вот его друг необычайно спокоен, и если присмотреться к его лицу, то можно заметить вуаль призрачной улыбки на губах, словно он внутренне рад происходящему.

Небольшой участок ворот, размером с небольшую дверь, тяжко приоткрылся, и оттуда появились три фигуры, в метрах трёхстах от двух парней.

«Чтобы ради нас да целые ворота открыли» – подумал Пауль и присмотрелся к тому, что есть громада металла, закрывающая им путь.

Это не створчатые ворота, которые закрываются и открываются двумя дверцами, это больше смахивает на большой пласт металла, который опускается вниз или вверх при открытии, а огромные перетянувшие его балки, сковавшие по бокам, представляют собой дополнительные рёбра жёсткости.

«Символы, странная символика» – забурила мысль в голове Пауля, который присмотрелся к гравировке, раскинувшей богатой россыпью по холодному покрытию врат. Это больше смахивает на картинки, выточенные на железе, но у них явно какое-то значение существует, ведь недаром на одном краю выточен символ солнца, на другом краю виднеется зубчатая шестерня, а посреди восемь не продолговатых стрел, берущих начало в одной точке.

«Когда же вы уже подойдёте?» – с нетерпением сам себя засыпает вопросами Давиан.

Этого юношу не интересуют символы и знаки на воротах, он впился глазами в людей, которые ступают через кусты колючей проволоки, которая запутана в замысловатый коридор. Парень взирает на людей и думает, кто же это может быть.

«Пограничники? Могут. Хотя такое развитое общество, как в Директории вряд ли будет использовать армейские пережитки».

А тем временем представители другой страны практически дошли до ребят и очертания их формы становились всё более понятными и различимыми.

«Вот они, люди нового строя, совершенного строя, великой системы» – восхищается идущими к ним воинами Давиан.

Каждый из них облачён в серые, максимально бесцветные одежды, из которых даже выхолощен даже оттенок. Пауль прищурился, но не понял, чем укрыты их тела – длинные, практические касающиеся земли кафтаны или шинели, с петлицами на груди. Ноги защищены брюками, уходящими под чёрный высокий кожаный сапог, к которому крепится наколенник. Ладони их обтянуты чёрными перчатками, по-видимому, тканными из шёлковых нитей.

Три человека через несколько минут оказались практически лицом к лицу с двумя юношами, где один смотрел с гордостью, а у другого в очах мелькает страх, опаска от присутствия здесь.

– В-в-вы кто? -

Но в ответ только тишина. У двух человек в руках покоятся белые длинные ружья, увенчанные широким дулом, их лица сухие и мрачные, как у статуй, а третий, вышедший без оружия, взором неживых светло-фиолетовых механических глаз рассматривает юношей, как пришельцев. И недолго разглядывая очертания «беженцев» его тонкие уста открываются, и пространство задрожало от его механического стального гортанного перезвона, как будто это не человек, а андройд:

– Зачем вы пришли сюда, люди?

– Мы здесь, чтобы стать частью просвещённого общества, – слово неожиданно взял Давиан, – мы хотим попасть в страну прогресса и науки. Мы бежали из Рейха, так как не видим в нём будущего, это убогое государство, не достойное вас.

На куплет хвалебной песни воин ничего не ответил, только продолжил рассматривать безжизненным взглядом юношей, откладывая в памяти каждую деталь, им присущую.

– А вы кто? – задался вопросом Пауль ещё раз, не надеясь на отзыв, однако в ту же секунду получил ответ.

– Я тот, кто поставлен охранять границу, – ответил голосом робота воин, – я тот, кто встречаю таких как вы. Я младший начальник Народной Гвардии военного отделения Великой Партии Коммун по охране границ Директории.

В глазах и Пауля и Давиана в эту секунду пробежало непонимание, они оба нахмурились, так как даже не смогли запомнить, кто этот боец и за что он отвечает.

– Kion ni faras kun ili? – на непонятном для юношей языке прозвучал вопрос от одного из бойцов позади их начальника.

Для Пауля единственное, что могло значиться за непонятным словосочетанием, так это вопрос, что с ними будут делать, потому что особо и спрашивать нечего, как думает юноша, хотя ему даже невдомёк, что солдатам, которые на него смотрят, может быть интересно многое, начиная от причины прибытия и заканчивая особенностями государства из которого они бежали.

– Mi ne scias! – хладно ответил главный боец и тут же обратился к двум юношам. – Вот, что с вами делать? Я даже не представляю, ибо у меня нет на руках партийного протокола. А хотя…

Воин дёрнул рукой и оголил запястье, скованное причудливым устройством, похожим на часы, но по всей поверхности виднеются блестящие участки, смахивающие на отблески тусклых маленьких лампочек, а там, где по логике мог находиться циферблат, усматривается широкий экран. Он аккуратно подвёл устройство к губам, устремляя в него монотонную речь:

– Limo estro, ni havas problemon. Migrantoj.

«Кому-то говорит о нас, о том, что ещё остались просвещённые люди с юга, которые готовы идти за истиной равенства и свободы» – начал думать Давиан, со сладостным восхищением строя в мечтах картины того, как их с помпой будут принимать, как хвалить за отречение от Рейха.

Пауля интересовало обратное – к кому Младший Начальник обращается и что говорит? И единственное что тут могло быть, в глазах парня, так это доклад их командиру, о том, что к границе кто-то пришёл.

Получив ответ, воин, не унимая холода и металлического перезвона в голосе, устрашил своей речью юношей:

– Только что старшим начальником превратного гарнизона, Народной Гвардии военного отделения Великой Партии Коммун по охране границ Директории, вы были наделены внеклассовым статусом «Беженцы под вопросом».

– И-и… что это зн-значит? – пролепетал вопрос Пауль.

– Нам необходимо будет вас конвоировать. Идите за нами.

– А вы, куда нас поведёте?

– Куда надо, – лязгнул младший начальник.

Двум юношам ничего не оставалось, как встать впереди конвоя и двинуться вперёд, через заросли колючей проволоки и, обступая каждый её витиеватый метр приблизиться к массивным вратам. За спинами парней шагали три бойца, преградившие им путь назад, чем вызывали неподдельный страх у Пауля, которые с трудом волочит ноги, скованные боязнью, что вяжет и дух. Юноша банально не понимает к чему всё это, а весь энтузиазм, которые его подстегнул бежать вместе с другом из Рейха, давно выветрился, рассеялся при первой встрече с границей и её слугами. Хотя он понимает, что всё это ещё по-божески, ибо ситуация действительно странная – два непонятных человека идут со стороны враждебного государства незнамо зачем. Покрути это в голове, Пауль представил картину, как их запросто могли расстрелять и это был наиболее вероятный исход, отчего юноше сталось ещё больше не по себе. Ему, как человеку, жившему в достаточной безопасности раньше, трудно осознать, что сейчас его жизнь может оборваться в любой момент, в любую секунду, стоит только воинам сзади заподозрить что-то неладное и всё, им конец.

«Интересная символика» – перевёл своё внимание на гравировку врат Давиан, размышляя о том, что это могло бы быть, с восхищением взирая на исполинские символы, которыми украшены ворота.

– Быстрее, – потребовал сзади младший начальник.

Давиана совершенно не интересуют мотивы и настроения солдат. Он готов прыгать от радости, осознавая, что практически стоит на земле, где, по его мнению, самая лучшая жизнь и все его идеи воплощены в жизнь. Чувство страха притуплено фанатичной приверженностью к идеям Директории и поэтому Давиан сейчас если и испытывает страх, так это только жуть перед возможностью не понравиться новым хозяевам.

Все миновали колючку и приблизились к громадному нагромождению толстого металла, за которым простирается новая жизнь. Холодная монументальность, ощущение приниженности перед этими строениями вблизи только усилились, закрадываясь эфемерным ощущением трепета. Младший начальник прильнул к воротам и, простучав по паре кнопок на выступающем сенсорном экране, открыл небольшую дверцу, что с тяжёлым механическим стоном сама отворилась, без всякой помощи, поскольку её один человек вряд ли бы с места даже сдвинул. И как только проход распахнулся, все мигом юркнули туда, оказавшись в слабоосвещённом монотонно-сером помещении и даже не давая уловить ни единой черты местности, Пауля и Давиана уже запихнули в какой-то невзрачный лифт, который навеивает образ бетонной коробки.

Пауль вздрогнул и едва не проронил слезу, удержав себя от рыдания, когда ощутил, что в его спину уткнулось дуло винтовки. Юноша уже был готов прощаться с жизнью, но тут же был успокоен:

– Не бойтесь, не бойтесь – приободрил их безжизненным машинным гласом младший начальник, – это мера предосторожности. Если вы не диверсанты, то и бояться вам нечего.

Спустя пару минут лифт остановился и его серо-стальные двери раздвинулись, выпуская тех, кого уже нарекли беженцами. Впереди пространство сжато узким коридором, стены которого холодны и невзрачны и только двери, вытесанные из дерева, привносят в него какое-то разнообразие в тускло-прохладную обстановку этого места.

– Нам вперёд, – без толики эмоции в голосе объявил о месте назначения воин.

Давиан увидел, что коридор заканчивается большой металлической дверью, на которой тускло, мерцают блики лунных слабых ламп. Он с другом направился вперёд по воле охраны за младшим начальником, ступая по бетону, который даже ковром не прикрыли и через минуты две ходьбы они уткнулись в металл, прикрывший им путь дальше. Боец, который говорил с парнями, мелькнул перед ними серым пятном, из-за своей одежды способный слиться с местностью, введя в сенсорную панель специальный код и дверь отворилась.

Как только Давиан с Паулем шагнули вовнутрь, они удивились мизерности кабинета и его ярой приверженности всему безликому, кои не было даже в Рейхе. Обстановка в помещении ничем не отличается от прошлого ансамбля серости и невзрачности, которую ребята видели раньше. Такие же стены, помеченные печатью бледности и абсолютной бесцветности, такой же пол, отлитый из бетона, в котором мерцают отражения ламп, поливающих кабинет подлунным освещением, отбросившим всякий намёк на тепло. Тут нет ничего, кроме рабочего стола в форме буквы «П», на котором установлен небольшой плоский монитор, лишённый шнуров, а на чёрной плоскости крышки сияет клавиатура, встроенная в сам стол. Так же позади уставлены два больших ящика, так же принадлежащих монохромному удручающему карнавалу одного-единственного света.

– Товарищ старший начальник, я привёл к вам беженцев, – на новоимперском языке доложил стражник стены. – Ваши дальнейшие распоряжения?

За невысоким креслом воссел мужчина, на котором такая же форма, как и на всех воинах – белый кафтан с петлицами, только на воротнике пришит квадрат ярко-красного цвета, который видимо, позволяет определить звание. На парней кинули взгляд два живых глубоко посаженных карих глаза, само истощённое сухое зрелое лицо с лёгкой седой щетиной на щеках и седым волосом обратилось к юношам.

– Докладывайте, – неожиданно для всех на языке Рейха спросил сидящий на кресле мужчина.

– Два человека, определяемых первичным визуальным анализом как юноши от восемнадцати до двадцати одного года, которым вы придали статус «беженец под вопросом», сегодня утром ровно в девять часов сорок три минуты подошли к «Воротам Альфа». Их целью, как они пояснили, было пересечение народной границы Директории Коммун, вызванное нежеланием больше пребывать на территории врагов коммунального народа.

– Хорошо.

– Ваши распоряжения?

– Ступайте, младший начальник, – хозяин кабинета опустил руку под стол и тут же поднял её, демонстративно потрясая ей, приковывая внимание к оружию, своими очертаниями напоминающее револьвер, только с квадратной батареей вместо барабана, без курка и удлинённым дулом, – я сам здесь управлюсь. Подготовьте протокол для «Народно-Партийного Совета Улья №17».

– Что написать в нём?

– Всё по «Народному Стандарту Протоколов Беженства». Не откланяйтесь от стандарта на всякие детали. Не о чем тут особо писать.

– Так точно, товарищ старший начальник. Разрешите идти.

– Идите.

В кабинете повисла вуаль тишины, когда последний воин покинул это место, оставив парней один на один с командиром. Он их тщательно рассматривает, выверяет каждую деталь образа, досконально обследуя взглядом, словно покупатель, рассматривающий товар перед покупкой и желающий, чтобы вещь была без изъянов. Именно в таком направлении и думает Пауль, прикидывая, что так называемый «старший начальник» просто приценивается к ним, думает, куда можно забросить, на какую тяжёлую работу.

– Вы, наверное, удивлены, что мы сейчас вели общение на вашем несуразном «новоимперском языке», не используя наш великий «Lingua Esperanto Communistic», – опережая вопросы юношей, бесстрастно начал старший начальник, опрокинувшись на спинку кресла. – Я просто хочу, чтобы вы мне доверяли и рассказали всё как есть. Почему вы здесь?

– Lingua Esperanto Communistic? – удивился Давиан. – Я слышал об этом языке на лекциях, но нам его преподносили как варварское бренчание коммунистических дикарей, которые пытаются всё обобществить. Теперь я вижу, что это не более чем гнилая пропаганда. Это же… эсперанто?

– Да, язык, на котором мы говорим, в старину может и звался эсперанто, но сейчас он первый язык Директории Коммун или «народный язык». Прошу звать его так.

– Несомненно, – согласился Давиан.

– Вернёмся к делу, – сурово заговорил воин. – Что вам нужно?

– Мы здесь, чтобы влиться в великое просвещённое общество. Мы здесь, чтобы больше не принадлежать Рейху и его прогнившему идеологическому курсу, – горделиво и пытаясь произвести впечатление популизмом, сказал Давиан. – Мы тут, потому что идеи и правление власти Рейха не соответствует потребностям народа. Мы тут…

– А ты что скажешь? – обратился старший начальник к Паулю, даже не выслушав до конца Давиана, который от этого едва не вздрогнул; юноша ощутил всё давление холода этого места, но большую прохладу на душе у него вызывает лёд в глазах старшего начальника.

– Я? – замешкался Пауль и не найдя, что ответить, робко выговорил, указав на друга. – Я с ним, полностью согласен, – однако Паулю этого показалось не достаточным, отчего он проронил ропотную весьма странную похвальбу. – Очень интересная у вас причёска.

– Стандартизированная причёска для слуг Народной Гвардии в статусе Старшего Начальника, утверждённая «Военно-народным Постановлением», – чёрство ответил мужчина, – ничего удивительного тут нет. Ладно. Что вы ждёте от Директории Коммун? – так же бездушно запрашивает старший начальник.

– А к чему вообще все эти вопросы и расспросы? – позволив себе недовольство, спросил Давиан и чуть задрал подборок. – Разве одного нашего желания влиться в общество коммун недостаточно?

На иссушенных губах старшего начальника промелькнул морок коварной улыбки, хотя это не было похоже на неё, но ничем другим быть не могло. Он с бездушным гневным напором обратил уже своё недовольство к Давиану:

– Юноша, сейчас вы находитесь в моей власти. Вы пока не один из нас, вы никто, а поэтому вам следует помолчать. Я вам задаю вопросы, утверждённые «Народным Указом по Беженцам», то есть выполняю волю народа, и не смейте больше меня спрашивать чего достаточно, а чего нет. Это понятно?

– Да, госп…

– У нас нет господ! – взъелся старший начальник. – Мы давно искоренили господство любого рода и само это слово есть великое оскорбление, за необоснованное нанесение которого можно лишиться языка.

– Понятно, – повинно склонил голову Давиан и буркнул. – А как тогда к вам обращаться?

– Пока никак. «Беженцы под вопросом» народом наделены правом только слушать партийцев Коммуны, но вот правом обращения к ним не наделены, – после этих слов старший начальник поднялся с места, снова вопрошая. – Что вы ждёте от Директории Коммун?

Первым вознамерился ответить Давиан. Юноша завёл руки за спину, приподнял голову, взглянув в ледяные глаза старшего начальника и усластив свою речь призрачно уловимой похвалой, стал говорить:

– Я знаю, что стою у врат истинного правления народа, на пороге полного равенства, где, как вы удачно выразились, нет господ, нет святош, которых мы должны слушать. Я не то что бы жду, – наигранно приложил Давиан ладонь к подбородку, – я знаю, что Директория Коммун лишена всяких антинародных элементов, вроде бюрократов или священников. Там в Рейхе были те, с кем мы по умолчанию должны были считаться, те, кто владел большей властью, чем народ, потому что служит поганому культу или стал цепным псом засранца – Канцлера. Я знаю, что тут этого нет, ведь недаром ли скрывали ваш край от нас? Не хотели, чтобы люди жили по-людски.

Пауль, слушая, как говорит его друг, как он подаёт говор, осознал для себя, что смысл сказанного Давианом отравлен банальной завистью, желанием стать чем-то больше, чем обычный гражданин, которому уготована судьба потеряться в истории, стать неизвестным. Он пытался себя показать ещё дома, когда начал играть в смехотворную революцию и «партию», в жалкой попытке сделать себя главным во всей компашке друзей, или хотя бы создать себе значительный вес и авторитет в глазах товарищей. И завись, смешанная с гордыней его повела сюда, стремление, прикрытое идеями равенства и справедливости, в другом обществе, при других людях стать известной, весомой личностью, пригнала его сюда.

– А ты?

Вопрос выбил Пауля из его размышлений, но парень мгновенно взял себя в руки, подавив нотки дрожи в речи, спокойно ответил:

– Я по тем же причинам, что и мой друг.

– Друг, – шёпотом то ли усмехнулся, то ли возмутился мужчина.

Старший начальник выслушал обоих, после чего приблизил к устам запястье, и в тот же миг сверкнуло то же устройство, что ребята видели раньше и холодно сказал:

– Соберите конвой по Форме-Б-1 и готовьте машину. Отправьте звено ко мне и направьте первичный протокол младшего начальника в семнадцатый.

– Мы теперь в Коммуне? – с горящей в голосе надеждой спросил Давиан, но получил ответ, который только удручил его.

– Не мне судить, кто вы, – с мрачной тяжестью сказал старший начальник. – Я всего лишь провёл вторичный анализ, который будет внесён в протокол, который я направлю в… а не важно. Вашу судьбу решит народ. Точнее «Народно-Партийный Совет Улья №17», – старший начальник нажал пару кнопок на компьютере, открывая дверь и впуская воинов, сказав. – И запомните, вы стоите на пороге страны, где равенство не просто звук пустой, а догма, мерило жизни. Равенство – наша суть.