Читать книгу Ката - Стейнар Браги - Страница 4

12

Весной, после того как Вале исполнилось четырнадцать, в семье начался сложный период. Девочка забросила музыкальную школу, участие в молодежной работе церкви и пение в церковном хоре, перестала по собственной инициативе встречаться с подругами. Иногда она становилась такой вспыльчивой, что Ката едва решалась заговорить с ней. Стала мыться реже, чем раньше, сгрызала ногти под корень; иногда вокруг ногтей у нее все было в крови, а кожа стала красной и припухшей.

Ката сводила ее к врачу. Тот рассказал им об обсессивно-компульсивном синдроме, разновидности «фагии»[13] – и Ката вспомнила эпизод из детства Валы: когда та обгорела на солнце и стала отрывать и отколупывать отслаивающиеся клочки кожи до тех пор, пока по всему телу не образовались кровоподтеки.

– Фагия, – решительно заявил врач и прописал несильнодействующий антидепрессант.

В один из «хороших» дней Вала изъявила желание иметь у себя в комнате телевизор, и Тоумас купил маленький плоскоэкранник. По выходным и по вечерам после школы дочь закрывалась у себя и глядела на экран с выражением лица, напоминающим то, с каким она играла в кукольном домике. Время от времени Вала издавала неприятный пронзительный смех, доносившийся вниз, в гостиную, а иногда много недель подряд не было слышно ни ее, ни телевизора.

Как-то вечером, проходя мимо ее комнаты, Ката услышала тихий плач. Она постучалась и, не дожидаясь ответа, вошла. «Мне плохо», – ответила Вала на вопрос матери, что с ней. Ката погладила ее по голове, затем легла рядом с ней в кровать и обняла ее. Дочка продолжала плакать, и Ката лежала с ней, пока та не заснула.

– Быть подростком тяжело: тело так быстро меняется, – сказал Тоумас за завтраком. Ката кивнула. Чтобы сделать хоть что-нибудь, она поговорила с Бриндис, товаркой Валы по молодежной работе, рассказала про ее состояние и попросила Бриндис прийти к ним в гости и попробовать куда-нибудь ее вытащить. Но все было напрасно. Когда классный руководитель сказал, что его беспокоит успеваемость Валы, Ката решила: пора что-то предпринять.

Решением всех этих проблем оказался хутор недалеко от города Квольсвётлюр, где жил дядя Тоумаса – белая ворона в их семье, – ставший фермером. Его сын Оулав превратил маленькую хибарку в одно из крупнейших в стране молочных хозяйств, поскольку не притрагивался к отцовским бутылкам, – и он пообещал повоспитывать их дочь.

Они подождали, пока Вала придет в особо хорошее расположение духа, и поделились с ней этой идеей; сказали, что свежий воздух очень полезен, а природа и животные дадут ей больше, чем работа для подростков в городе. Сначала Вала отказывалась, но со временем как будто устала сопротивляться им. Она заявляла:

– Я вам не стану вставать в восемь утра, или там коровёшек доить, – но, в конце концов, сама закинула книги и одежду в свой рюкзак и сказала, что будет рада съездить отдохнуть от них.

Они поехали на восток и распрощались во дворе хутора; Вала молчала, как и всю дорогу до того, и притворялась, что не замечает родителей. К северу над горизонтом возвышалась вершина Геклы, на востоке прятался в облаках ледник Мирдальсйёкюль. По пути домой Ката проплакала в машине до самого Сельфосса. Ее мучило подозрение, что они совершили ошибку, за которую потом дорого заплатят.

Остаток лета Вала отказывалась разговаривать с родителями. Оулав говорил, что она еще обижена на них, но что это просто «поза»: в деревне ей было хорошо, она каждое утро выставляла доильный аппарат, чистила стойла, а под вечер пригоняла коров домой. Интернет на хуторе был, но Вала не отвечала на и-мейлы от матери, а когда Ката захотела съездить навестить ее, Тоумас наотрез отказался: мол, дочери необходимо отдохнуть от них, – однако Ката подозревала, что он имел в виду только ее. Она почувствовала непонятную потребность за что-то извиниться, но успокоилась после беседы с пастором Видиром, хорошо знавшим Валу по молодежной работе. Он сказал, что такие «закидоны» на самом деле – не нашедшая верного пути любовь к Богу и что все заблудшие овцы, в конце концов, возвратятся домой.

В середине августа Вала приехала в город на автобусе. Тоумас и Ката встретили ее на автовокзале, а по дороге домой Вала гордо заявила, что в деревне ходила пьянствовать и завела себе парня, такого урода и тупицу, каких она даже в глуши не ожидала встретить.

– По-моему, ваше наказание не подействовало. А ты как считаешь, мама? – сказала она и деланно засмеялась.

– А это было и не наказание, милая, – ответила Ката, все еще прикидывая, как ей отнестись к признанию о попойке. – Мы хотели тебе помочь, ты поехала в деревню, чтобы развеяться…

– Там даже магазина не было. Да я, если честно, и не хотела ехать. Вы меня заставили.

– Не смей так разговаривать с мамой, – сказал Тоумас, и весь остаток пути они молчали.

По приезду домой Вала закрылась в своей комнате, громко и долго разговаривала по новому мобильнику, который купила в Сельфоссе на заработанные летом деньги, и говорила кому-то, что любит его. Печаль, угнетавшая ее прежде, прошла, но веселье (как для себя обозначила это состояние Ката) было еще хуже. Через девчонку, с которой Вала вместе была в деревне, она познакомилась с двумя другими, на два года старше себя, и начала зависать с ними на «Эйдисторг», бродить по торговым центрам «Крингла» и «Смауралинд», а иногда они ходили в бильярдную на улице Лаугмули – строить глазки парням, в которых были влюблены. Ката звонила родителям тех девочек (состояние которых в различной степени подходило для разговоров), грозила владельцу бильярдной полицией, если девочек еще раз пустят туда. Однажды ближе к вечеру ей позвонили из магазина в «Крингле», в котором Валу поймали за воровством нейлоновых чулок и спрея с искусственным снегом. Домой ее отвезла полиция, но Вала, пытаясь скрыть случившееся от родителей, назвалась именем Паулина Оуск Хьяульмарсдоттир.

– Почему именно Паулина Оуск Хьяульмарсдоттир? – спросила Ката.

– Ну как Паутль Оускар, певец[14]. А ты знаешь, что эта церковь твоя геев не любит? – сказала Вала и рассмеялась своим безрадостным деланым смехом, которым всегда отвечала матери. Тогда же она сказала, что начала курить сигареты.

В качестве наказания Ката с Тоумасом решили целый месяц посменно забирать ее из школы и отвозить оттуда прямо домой; выходить по вечерам ей запрещалось, а если она не перестанет курить и воровать, ее грозили отправить в интернат для трудных подростков. Вдобавок Ката позвонила классному руководителю и попросила его проследить, чтобы Вала прекратила дружить с теми старшими девчонками и сходила на прием к школьному соцработнику.

Когда Ката, как раньше, спрашивала, что ее тревожит, Вала вставала в оборонительную позу и говорила, что все прекрасно, а если мама хоть на минуту оставит ее в покое, будет еще лучше. Ката просила ее сходить с ней на бдения и возобновить знакомство со своими друзьями из церкви, но Вала отвечала, что она больше «никакая, к черту, не овечка». Ката напомнила ей, что она приняла крещение, поручила себя Богу, – и тут Вала побагровела от злости:

– Намочили меня в какой-то дурацкой луже и сказали «Боженька»… Я это только ради тебя и сделала! Ты же такая недоразвитая!

Через короткое время после окончания наказания Тоумасу позвонил сотрудник районного клуба и сказал, что Вале запретили вход на танцы: она была пьяна, угрожала некоторым ребятам, к тому же кидалась камнями и разбила окно. Через сутки Вала все еще не явилась домой; ее привезли полицейские, а сама она была так пьяна, что еле ворочала языком. Полицейские сказали, что обнаружили ее в машине у старших парней, которые развлекались тем, что переезжали перекресток на красный свет. При этом в машине у них нашли грамм гашиша и следы амфетамина. Ката снова созвала военный совет, на котором они с Тоумасом (а в основном она) обсуждали, не призвать ли «специалистов» и как снова наказать дочь.

Когда Ката нашла письма, они еще не пришли ни к какому выводу. Она любила читать перед сном Ветхий Завет и после трудного ночного дежурства в больнице зашла в комнату Валы за Библией; ее собственная лежала на нижнем этаже, поэтому она взяла экземпляр, который подарили Вале. Из книги выпала пачка писем. Их было десять штук, перевязанных ниткой, без конвертов, без дат, отпечатанных на пишущей машинке. Все письма начинались с одного и того же приветствия: «Дорогая Вала» и заканчивались подписью «БАТОРИ» заглавными буквами.

Ката начала читать их – и тотчас заметила, что письма полным-полны всякой мерзости. Она быстро просмотрела их – а потом не выдержала и расплакалась из-за того, что ее дочери пришлось все это прочесть и что она так и не показала их родителям.

Закончив чтение, Ката первым делом позвонила Тоумасу и потребовала, чтобы тот немедленно приехал домой. Муж послушался и засел за письма – и если раньше у него были сомнения насчет того, насколько строгие меры надо применять, чтобы дочь пережила переходный возраст, то теперь все колебания остались позади. После чтения писем он сердито расхаживал взад-вперед по гостиной, проклиная их автора, называвшего себя Батори, и говорил, что на него надо заявить в полицию. Ката просила его обождать, пока не придет из школы Вала и не расскажет им о происхождении этих писем.

«Батори – это похоже на псевдоним», – сказала Ката как можно более спокойным тоном. Раньше она не видела Тоумаса настолько рассерженным – и это ее радовало. Письма были насквозь пропитаны фантазиями о сексе и насилии – и сопровождавшие их рисунки тоже. После более внимательного чтения Кате показалось, что письма писала девочка – такая же школьница, как и Вала. В первом письме Батори жаловалась на учительницу в школе и предлагала Вале вместе убить ее: «Она такая дура. Не поможешь мне ее убить?» Слово «убить» повторялось в письмах даже чаще, чем «трахать», и в текстах и рисунках постоянно упоминались порнография, черти, оргии, заклятия, а также Satan, Burzum, Darkthrone и Morbid Fog, – по контексту Ката решила, что это такие рок-группы.

«Я люблю все извращенческое и отвратительное, – было написано в одном письме. – Я должна убить себя, мы должны убить твоих родителей. Школа – это мерзкий ад, убей и меня, когда убьешь своих родителей, а потом убей себя, чтобы тебя не посадили в тюрьму». А в следующем письме был такой призыв: «Убей родителей! Убьем наших гадов-родителей! Убежим! Пусть они страдают за то, что нам сделали!» И в конце: «Хочу пить кровавый коктейль. Школа – гадкая мерзость, убей и меня, когда убьешь себя. У всех наших проблем решение одно – УБИТЬ!»

Кроме того, там говорилось о сперме, нюханье клея, мерзких напитках, вампирах и оборотнях, о том, как вампиры трахаются с а) оборотнями, б) людьми, в) собаками, г) коровами. Каждое письмо сопровождалось рисунками, большинство которых представляло точные изображения учителей Валы, лежащих в луже собственной крови, с ножом, воткнутым в тело. На одном рисунке человечки, подписанные «Мама» и «Папа», были подвешены на кишках под потолком с ножами в голове, и если там возникали сомнения, чьи это родители, то на втором рисунке была изображена могила с надписью «Мама и папа Валы». Еще на таких рисунках фигурировали пасторы, школьные директора, сторожа, продавцы из магазинов и какие-то незнакомые Кате мальчишки.

Когда пришла Вала, Тоумас усадил ее на стул посреди гостиной; она выглядела испуганной и тонким голоском пропищала, что сейчас уж точно что-то натворила. Тоумас подхватил и сказал, что не понимает, куда подевалась добрая маленькая девочка, которая играла с ним в кукольный домик.

– Кажется, я готов пойти в церковь вместе с твоей мамой, – добавил он, насмешливо улыбаясь. – В Бога я не верю, но, по-моему, Сатана в этом доме уж точно обосновался. Вы ведь его признаёте? – Он взглянул на Кату; она кивнула. – Ты знаешь, Валочка, почему я об этом заговорил? – Вновь повернулся к дочери, достал те самые письма и помахал ими у нее перед глазами. – А потому что эти письма отвратительны. А сейчас я буду задавать простые вопросы и хочу простые ответы. Кто это написал?

Вала сказала, что не может ответить.

– Мы обещали не выдавать имена друг друга.

– Тогда мы позвоним в полицию. Я покажу им письма, и пусть там тебя допрашивают сколько угодно. А потом подам жалобу на автора этих писем.

– Мы ничего плохого не делали! – закричала Вала; на глаза у нее навернулись слезы.

– Кто писал эти письма? – спросила Ката.

– Моя одноклассница, – ответила Вала, не подымая глаз. – Вы ее не знаете. Она прошлой зимой в Норвегию переехала. А потом захотела со мной переписываться, и я согласилась. А сейчас мы перестали.

– И ты тоже писала ей такие же письма? – спросил Тоумас. – С такими же картинками, с такими же словами?

Вала помотала головой, и по ее щеке скатилась слеза. Кате захотелось обнять ее, но она понимала, что ничего этим не добьется.

– Ну, не точно такие, – ответила Вала. – Но мне все-таки нравилось их читать. Потому что я ненавижу жить, а еще ненавижу всех вас. Вы – отстой!

Не успела Ката открыть рот, как Тоумас подошел к Вале и отвесил ей оплеуху. Звук удара разнесся по всей гостиной – а потом послышался топот ног: дочь выбежала вон, взбежала вверх по лестнице и захлопнула дверь в свою комнату.

Весь остаток дня Тоумас пытался извиниться перед Валой, но та отвечала лишь криком, новыми рыданиями и угрозами покончить с собой. Она требовала письма назад, но Ката отвечала, что об этом не может быть и речи. Тогда Вала попыталась убежать из дома – чтобы убить себя, как она сказала, – однако Тоумас задержал ее и запер в комнате.

– Пока тебе не исполнится восемнадцать, решать будем мы, – сказала Ката через дверь. – Мы просто хотим тебе помочь, родная.

В ответ послышались неистовые рыдания и проклятия.

Хотя Ката уже давно не появлялась в церкви, она решила навестить пастора Видира и попросить у него совета. Тоумас сказал, что готов на все (у него до сих пор голова была заморочена собственной же болтовней о Сатане, даром что тогда он говорил это не всерьез), но если это не даст быстрого результата, они обратятся к психиатру.

Валу держали взаперти в комнате, пока она не согласилась сходить к пастору. К нему принесли и письма; когда Видир просматривал их, на лице у него не дрогнул ни один мускул, даже когда ему попалось изображение его самого, украшенного поросячьим хвостом, огромными рогами и с ножом в глазу; под этой картинкой стояла подпись заглавными буквами: «ПАСТОР ГОВНО».

– Очень интересно, – сказал он и передал письма органисту, по совместительству своему помощнику. Спросил о письмах, которые писала сама Вала, но получил ответ, что они в Норвегии у «той девчонки». Затем спросил, действительно ли ту девочку зовут «Батори» (или, как это звучало в его устах, «Баттери»), но Ката ответила, что она навела справки и считает, что это имя одной венгерской графини, жившей в Средние века и убившей более 600 женщин.

– То есть она купалась в их крови.

Еще Ката сказала, что классный руководитель подтвердил: да, в классе одна ученица действительно прошлой весной переселилась в Норвегию, и они с Валой дружили.

– Вала сказала, что первые письма выбросила, потому что они показались ей какими-то странными, а остальные решила сохранить. Они переписывались несколько месяцев, а потом Вала захотела прекратить.

– Хорошо, – сказал пастор Видир, кивнув. – А она писала в ответ такие же письма, или как?

– Она это отрицает. И все же признаёт, что чем дальше, тем больше ей нравилось их читать. Потому что, по ее словам, она так сильно все ненавидит. – Ката замолчала и положила руку на колено Вале, сидевшей рядом.

Пастор дал Кате и Тоумасу советы, как бороться с проблемой, и сказал, что Вале будет лучше возобновить молодежную работу – на собраниях, встречах, богослужениях; если они будут «твердо стоять на своем», им общими усилиями удастся изгнать Врага рода человеческого.

– Простите, что я обрисовываю это в таких общих чертах; это не всем нравится. Но так лучше всего бороться с проблемами, подобными этой. В наше время есть такая тенденция: за деревьями не видеть леса. Я имею в виду ночной лес, где краски пропадают, сливаются в одно серое, а затем и в черное, в такую черноту, сквозь которую не прорваться никакой надежде, никакой человеческой силе не развеять этот мрак. Поэтому мы должны искать помощи у Бога и его присных, в Милости.

Тоумас заерзал на сиденье. Тогда пастор Видир поднялся и сказал:

– Я не вижу, чтобы вашу прелестную девочку что-нибудь беспокоило, кроме сил, которые взяли верх в ее жизни и с которыми ей не справиться. В этой борьбе вы не одиноки. Примите помощь, которую мы предлагаем, – добавил он, подошел к Тоумасу, за все это время не сказавшему ни слова, и обнял его и Кату.

Следующие недели она следовала советам пастора Видира, а Тоумас сосредоточился на работе и, казалось, потерял способность общаться с дочерью, так как все еще стыдился, что ударил ее. Ката решила пока не переводить Валу на индивидуальное обучение, но сказала ей, что за каждую прочитанную страницу учебника она будет получать поощрение согласно особой системе, которую Ката записала на бумажке и повесила на стену; из дому ей разрешалось выходить лишь в сопровождении, сидеть в Интернете только в течение ограниченного времени, и так, чтобы был виден экран, а мобильник ей давали всего один раз в день и с условием, что мама будет просматривать все сообщения и входящие звонки. Да, это было сурово, но Ката понимала, что на борьбу с «Врагом рода человеческого» у них не так уж много времени, ведь скоро девочка станет совершеннолетней, – а тогда она может переселиться из дому и быстро и верно скатиться по наклонной, чем сама Вала при каждом удобном случае угрожала матери.

Ката искала опору в мысли, что мерзкие письма лежали в Библии, в том месте в комнате, куда мама заглянула бы скорее всего, – а значит, это можно было понимать как крик о помощи. Она поделилась этой мыслью с пастором Видиром, который в их почти ежедневных телефонных разговорах вдыхал в нее веру и оптимизм. Когда Вале начало надоедать ее наказание, она нацарапала на стенах комнаты ругательства и похабные рисунки, начала пинать стены ногами и крушить мебель – кроме кукольного домика, который все так же неколебимо стоял на своем постаменте, ни на йоту не утратив аккуратности и изящества. Валу водили вместе с матерью в общину на собрания и оживленные богослужения; все это время девочка словно не замечала старых друзей, ни с кем не заговаривала, разве только для того, чтобы сказать, что презирает его; ложилась на кровать и орала, пока глаза не вылезали из орбит, а потом неделю молчала. Однажды она сломалась и разрыдалась, но не позволила себя утешить, а вместо этого стала биться головой о стену и поцарапала себя ножницами, так что из комнаты пришлось убрать все острые предметы.

Ката все лучше понимала, что пастор Видир говорил о лесе: ее дочь заблудилась в лесу, она перепачкана грязью, покрыта паразитами, исцарапана ветками; она кашляла бактериями, амебами и грибками; при каждом шаге над ней клубились темные растительные споры.

«Мы и не думали, что это будет легко», – сказал Видир и похвалил Кату за упорство; повторил, что они не одиноки и по всему городу за них молятся. Мать продолжала брать дочь с собой на мессы, хотя присутствие Валы сильно утомляло, а ее негативные настроения были похожи на сильный запах плесени, который не давал другим общаться с ними. Однажды, когда они шли на бдение на улице Хаутун, Ката ощутила в своей дочери перемену: боль и гнев никуда не ушли, но во взгляде наконец проглянула ее цельная сердцевина: невинность, как бы таившаяся под скорлупой, а теперь готовая проклюнуться. При входе их встретила подруга Валы, и впервые с начала наказания та позволила ей проводить себя в зал и усадить рядом с собой. Боясь спугнуть эту перемену, Ката решила держаться подальше, тайком вернулась в машину, где попеременно то курила, то грызла пастилки «Опал», пока шла месса. Когда же вернулась, в зале ощущалась мощная энергетика, музыка и пение как бы струились по воздуху, и Ката закрыла глаза и отдалась на волю спокойствия в эпицентре шторма, согласию музыки, голосов и движения людей. В конце Вала с улыбкой подошла к алтарю и получила от пастора Видира благословение; он заключил ее в объятья, а у ее друзей вырвался возглас ликования, они подняли руки, сгрудились вокруг нее, как стадо, и стали радоваться ее возвращению.

После этого она бросилась в распростертые объятья матери, ее лицо сияло, и родители плакали от радости. Вала попросила прощения за все случившееся и сказала, что не понимает тьмы и убожества, которые затянули ее в свои сети, и что все было непонятным и сложным, но оказалось сметено прочь – словно по мановению руки, – когда она отдалась на волю царившей в зале радости. Ката сказала ей: «Добро пожаловать домой!», а Эльса, Лина и Кристьяун, их общие друзья, подошли к ним и обняли их, лучась небесной любовью. Эльса со смехом рассказывала, как Вала несла вздор и махала руками, а потом ее глаза стали смотреть вверх, когда в ее тело вошел Бог: свет, благодать, или как это еще называется.

Когда Тоумас удивился тому, что случилось, Ката ответила, что его дочери коснулся Бог – как это происходило со многими на таких собраниях. Она пригласила его туда с собой в следующее воскресенье – в частности, чтобы подразнить его: последнее получилось хорошо, и он замкнулся в своем кабинете.

– Она была заблудшим, испуганным, полным ненависти молодым существом, а теперь вновь обрела цельность, – сказал пастор Видир, когда они встретились с ним на следующий день.

Вала наверстала пропущенное в школе и сдала экзамены, по осени записалась в Женскую гимназию[15] и решила готовиться к поступлению на теологический факультет университета. Она говорила, что в будущем хочет стать миссионером в Азии, увидеть красоту Божию и ездить вместе с подругой Эльсой по деревням в джунглях Борнео и нести благую весть всем, кто еще не знает Спасителя. Ката растерянно смеялась.

13

Ката была на кладбище одна. Положив цветы на могилу, она присела на корточки и чуть-чуть поковыряла землю. Попробовала поговорить с Валой – но не почувствовала, чтобы ее кто-то слушал.

По дороге в город Ката решила заглянуть в больницу. Инга настаивала, чтобы она зашла в отделение хотя бы на минуточку – чтобы привыкнуть к мысли, что ей надо будет возвращаться на работу.

В больнице пахло, как в ее старой школе: те же пожелтевшие белые стены и тот же вытертый линолеум на полу. Наверное, она всегда это знала, но заметила только сейчас. Инга сегодня не дежурила, и Ката поздоровалась с сотрудницами, а затем заскочила в раздевалку, открыла шкафчик, где у нее хранились халат и магнитная карточка, и засунула их к себе в сумку.

При первой возможности она попрощалась с сотрудницами и направилась в больничный подвал. Там закрылась в туалете, переоделась в халат и повесила магнитную карточку на шею.

В провизорской сделала заказ и сказала, что заберет его сама, так как случай срочный, и предъявила рецепт за подписью анестезиолога, которую она сама подделала. За такое Ката запросто могла бы лишиться работы, но девушка в окошке, даже не взглянув на нее, скрылась в глубине помещения. Быстро вернувшись, выложила на прилавок коробку, помеченную красным треугольником, Ката расписалась в получении. Затем снова переоделась в туалете, сунула халат и карточку в сумку, вернула халат в шкаф и поспешила уйти из больницы.

* * *

По возвращении домой Ката долго лежала в ванной, потягивая шампанское, пока не почувствовала, что взбодрилась. Оделась в спортивные штаны и майку. Вычистила ногти, покрыла их белым лаком, а пока они сохли, как будто случайно заглянула в кабинет Тоумаса. Воздух там был холоднее, чем в коридоре, и в нем ощущался слабый запах табачного дыма – от тех ежедневных сигар, которые он позволял себе выкуривать здесь, где этому занятию никто не мешал. Несколько дней тому назад Тоумас пригласил сотрудников охранного предприятия «посмотреть дом», чтобы подключить его к их системе сигнализации. Ката попросила одного из них – безобидного на вид юношу в униформе предприятия – помочь ей перенести кукольный домик в подвал. Но на лестнице он уронил его, домик полетел вниз по ступенькам и поломался.

После этой аварии Тоумас отнес домик к себе в кабинет и, судя по всему, уже далеко продвинулся в его починке. Передней стены нигде не было видно, но крыша стояла на месте, и какие-то из мелочей были вновь водворены внутрь, а также и кровать, которая раньше стояла в одной из комнат на верхнем этаже, а теперь была в прихожей. Все остальное Тоумас разложил у себя на столе – очевидно, согласно тому, в какой комнате какие вещи находились, – а рядом лежали тюбики клея, модельные краски в крошечных баночках, лак, ножницы и скальпели из больницы.

– Скальпели, – пробормотала Ката. Ей стало не по себе: как это типично для Тоумаса! Некоторые из вещиц были разбиты: китайская ваза, кувшин, зеркало – и наверняка еще что-то, с чем Тоумас будет возиться в последующие дни или недели. Но пациент будет жить: доктор провел над домиком одну из своих блистательных операций. Ката выпила за это, а потом принесла ту коробочку.

Она уселась с ней за стол в гостиной и стала вертеть ее в пальцах. Согласно больничной описи это вещество чаще выпускают в пятимиллилитровых ампулах, чтобы набирать в шприц, но также оно бывает и в другой форме: продолговатых таблетках по десять миллиграмм, невзрачных на вид – как, в общем-то, и все таблетки; очевидно, отчасти в этом и таилась их притягательная сила: как это все просто.

В коробочке была инструкция об условиях хранения, применения и побочных эффектах, но Ката уже просматривала ее раньше. Если такие таблетки приняла Вала, их предварительно надо было истолочь в порошок, но, скорее всего, это вещество было в жидкой форме и кустарного изготовления: дрянь под названием «масляная кислота», рассчитать силу действия которой было почти невозможно. Однако активное вещество всегда было одно и то же: гамма-гидроксибутират, который оказывал усыпляющее, болеутоляющее или эйфорическое действие, в зависимости от величины дозы. Согласно порталу врачебных ассоциаций Великобритании это вещество не имеет цвета, вкуса и запаха и применяется при сонной болезни. Его образование в теле начинается в дельта-фазе сна или глубоком сне, а в качестве лекарства оно используется в форме таблеток, порошка или жидкости. Его незаконное использование – обычное дело, особенно в среде бодибилдеров, где оно известно как «лучший друг стероидов»: понижает процент жира, увеличивает выделение гормонов роста, противодействует повышению уровня кислотности крови и возбуждающему действию анаболических стероидов. Его действие в десять раз сильнее действия валиума, оно стимулирует выделение ГАМК в центральной нервной системе. Известны случаи его применения с нечистоплотными целями при изнасилованиях, а также в связи с его болеутоляющим и успокаивающим действием на бодрствующего человека. Говорят, это вещество популярно на рейверских вечеринках, у стриптизеров, манекенщиц, стюардесс и часто путешествующих безнесменов; считается, что оно вызывает сильную зависимость, а его передозировка в сочетании с алкоголем может привести к глубокой коме и остановке дыхания.

Ката надорвала уголок одного алюминиевого блистера, вытряхнула таблетку на ладонь, поспешно откусила половину и проглотила, а немного подумав, проглотила и вторую.

Затем посмотрела на часы на кухне и выкурила одну сигарету. Поскольку она не пьяна, минимальная доза вещества не может воздействовать на нее слишком сильно; и в то же время Ката надеялась, что ее как следует вырубит – ведь в последние месяцы сон у нее был прерывистым.

* * *

Первым эффектом от таблетки было тяжелое быстрое сердцебиение. Ката струхнула, переключилась с алкоголя на воду и заставила себя съесть несколько сухих печений: ведь она с самого обеда ничего не ела. Немного походила кругами по гостиной, то и дело поглядывая на часы, поставила песню Стрейзанд «Woman in Love» на полную громкость. Ей сразу стало лучше; она снова включила ту же песню и заглянула в инструкции из коробочки, чтобы убедиться, что доза была не слишком большой.

Затем втащилась по лестнице на верхний этаж, ощущая, как тяжелы ее ноги: ведь в последние дни она много ходила. В середине холла был низенький диван с прикрепленным к нему столиком: когда они с Тоумасом были победнее, держали на нем домашний телефон; но постепенно этот диван вытеснила более красивая мебель, и Ката долго не замечала его – а сейчас заметила: вот он, дрянь такая, торчит здесь, словно крыса под наркотиками, и его подушки ухмыляются этими непонятными узорами, напоминающими экзему. Ката плюхнулась на диван, немного посидела, потом встала и распахнула дверь в кабинет Тоумаса так, что та ударилась о стену. Действие таблетки шло как по маслу, в этом не было сомнений, – но сейчас ей было глубоко наплевать. Ката помнила страх, но не понимала, на что он был направлен: ведь бояться нечего.

Она взгромоздилась на стул возле кукольного домика и попыталась зажечь свет, но выключатель не работал. Ката бросила свои попытки и умилилась аккуратности Тоумаса при починке домика, и ей стало стыдно, что она насмехалась над ним и этими скальпелями, пусть даже этого никто и не слышал. Заглянула в домик через открытую переднюю стенку, посмотрела на стоявшую в прихожей кровать, как у принцессы, ощутила ее мягкость; эта кровать так и манила немного в ней отдохнуть.

Ката оперлась ладонью на пол – она не помнила, чтобы вставала со стула. Вновь доковыляла до него и села прямо. Воздух в кабинете был подернут дымкой, но когда Ката снова сосредоточила взгляд внутри домика, она видела все четко. Нагнулась ближе, легонько прислонила лоб к крыше домика и радостно засмеялась.

– Всё на своих местах, – произнесла она, и голос отразился от стенок.

Ее ладонь прищемило письменным столом; она попыталась пошевелить ею, но не смогла. Наверное, так даже было лучше: если б движение пошло не так, она непременно рухнула бы на бок. Несколько раз моргнула глазами, чтобы зрение прояснилось; стены показались и

14

тотчас исчезли в тумане. Ката едва успела сесть ровнее, и перед ней замаячили доски, коричневое блестящее дерево с бесчисленными маленькими полосками, то светлыми, то темными. Она уперлась руками в колени. Долго не могла сориентироваться; наконец сделала несколько нетвердых шагов на середину комнаты и осмотрелась.

Вот так все выглядело бы, если б она находилась в этом маленьком домике – не просто засунула туда голову, руку или палец, а влезла вся целиком. Это была странная мысль. А, впрочем, какая разница – ведь здесь так много всего, что можно рассматривать… Посреди помещения стояла кровать, как у принцессы, с балдахином на четырех резных деревянных столбах; с балдахина свисала тончайшая белая кисея, и сквозь нее виднелось розовое покрывало со свисающими до полу кружевами. «Кровать не на своем месте», – подумала Ката. Дотронулась до кисеи – ах, какая изящная; от одной мысли об этом кружилась голова.

Если она не ошибалась, то сейчас стояла в прихожей: потолок был высоким, помещение – просторным и ослепительно светлым, хотя ей и не было видно, откуда падает свет. Когда она переносила тяжесть своего веса с одной ноги на другую, половицы скрипели, но с каждым разом все меньше и меньше – словно приспосабливались к ее весу и движению. Ката склонилась над кроватью и пощупала одеяло: ткань была гладкой, пух – мягким и таким реалистичным… Тогда она подошла к ближайшей стене и провела по ней ладонью. Как и пол, стена была деревянной, а в дереве имелось множество бороздок, сучков и дырочек, похожих на глаза, следящие за каждым ее движением. Цвет досок был от красно-коричневого, желтого и белого до черного, а между досками забилась пыль, такая мелкая, какую она и вообразить не могла бы. Ката отдернула руку и засмеялась от неожиданной для самой себя беспечности.

Какое же слово они без конца употребляли в связи с этим домиком: «подходить туда по пропорциям», – как в другие, большие дома? Ката ненадолго задумалась над этим, но стала понимать еще меньше, а потом совсем бросила думать над этим. Как будто с размером домика было что-то не то.

У нее вертелось на языке другое слово, которого она не могла вспомнить, но ее мысли были слишком спутанными, они появлялись не по порядку, одна за другой, а как будто шли по кругу, перебивая друг друга.

Она не увидела в помещении окон, но дверей было целых три: каждая в своей стене, и все три закрыты.

Ката прислушалась к звукам в домике, но ничего не услышала. Чтобы не стоять без дела, она шагнула к одной двери и распахнула ее. За ней оказалась комната, заставленная столами. Когда Ката шагнула туда, каждый из столов в отдельности как будто стал виден четче, и она стала протискиваться между ними. Обошла вокруг стоящего посреди комнаты фонтана и подумала: «А ведь он из мрамора», – а впрочем, неважно, каким он был на самом деле. В середине фонтана на возвышении стояла скульптура женщины, сидящей на корточках; ее волосы были длинными и закрывали лицо. Одна рука была стиснута в кулак, между пальцами виднелся конец шланга, но воды там, судя по всему, не было давно – дно фонтана пересохло.

Ката продолжала обходить комнату и дошла до стола у самой стены, покрытого белой скатертью. Стол был накрыт на три персоны. Она приблизилась к тому концу стола, где стояли тарелки и бокалы, лежали приборы, – и, к своему удивлению, увидела, что от тарелок поднимается пар, как будто обедавшие секунду назад вышли. На всех тарелках лежали тонко нарезанные куски мяса, сочные, с кровью внутри и небольшой корочкой по краям, на гарнир – какие-то незнакомые ей овощи, нежные ростки, наверное, альфальфа (что бы это ни было), и идеально круглые картофелины в глазури, золотистые, и от них исходил такой аромат, что у Каты слюнки потекли. Откуда ей знать, может, обитатели домика на секунду вышли в соседнюю комнату за салфетками и десертными вилками?

Нет, она не притронется к этой еде – во всяком случае, не сразу. Но стоило ей так подумать, как она обнаружила, что кто-то уже это сделал. В тарелке на краю стола, между двумя другими, от ломтя мяса был отрезан, по крайней мере, один кусочек; на лежавшей в тарелке вилке поблескивал жир.

«Надеюсь, я с ними не встречусь», – подумала Ката, резко ощутив дурноту. И вдруг ее охватил страх, который она была не в силах отогнать: что кто-нибудь из жильцов зайдет и обнаружит ее.

Ката выглянула в прихожую – а посреди нее стоял человек и, судя по всему, поджидал ее.

– Ну, наконец-то ты пришла, – сказал он и зашагал ей навстречу, вытянув руку.

Человек был лысым, на вид средних лет. Руки, грудь и ляжки довольно толстые, ладони размером с теннисные ракетки. Лицо покрыто шрамами, лоб широкий, под кожей узелки, словно он часто получал удары или натыкался на стены; нос крошечный – две дырочки; глаза мелкие, глубоко посаженные, а губы толстые и нижняя выпячена.

Ката машинально поприветствовала его, а затем отпрянула, отдернув руку.

– Что ты делаешь? – спросила она, пятясь от него. Во время рукопожатия тот человек поскреб ее ладонь ногтем, наклонился вперед и что-то шепнул ей на ухо.

– Спокойно, – сказал он, и она тотчас успокоилась. Человек взял Кату за плечо и отвел в сторону.

– Ты ее узнаёшь? – спросил он, смотря испытующим взглядом в глаза Каты.

– Кого?

– Ну, девчонку, курица ты эдакая, кого же еще?

Стоило ему так, ни с того ни с сего, рассердиться, как взгляд Каты упал на девочку, сидящую на нижней ступеньке лестницы; казалось, она была накачана сильными успокоительными: в углу рта болтались прозрачные вожжи слюны, руки безвольно свисали вдоль боков.

Человек подошел к девушке, грубо схватил за волосы и развернул ее лицо к Кате. Девочка не сопротивлялась, словно привыкла к такому обращению с его стороны, однако, кажется, чуть-чуть ожила и перестала пускать слюну.

– Отпусти; ей же больно, – сказала Ката.

– Ах, какое сострадание, – ухмыльнулся мужчина, но хватку ослабил, подошел вплотную к Кате, а затем сощурил глаза настолько, что они вовсе потерялись на его лице.

– Я оставлю в покое других, – произнес он угрожающим тоном, – если другие оставят меня в покое. А если нет, то получат то, о чем просили: неприятности. Будешь возникать – пополам переломлю!

Ногти у мужчины были желтые, выпуклые, похожие на морские желуди, наросшие на корабле, который целое столетие носило по южным морям. Запах от него был кислый, удушливый, как будто из широко разверстого хода в пустой желудок. Мужчина начал пространную речь, в которой, судя по всему, речь шла иногда о Кате, а иногда о девочке. Пока он говорил, Ката лучше рассмотрела девочку, устремившую круглые карие глаза в пол. Она была в драной серой хлопчатобумажной кофте, под мышками были темные пятна от пота, вспотевшее лицо блестело. Девочка казалась дикаркой, не привычной к обществу. Грудь у нее была довольно большая и круглая, а еще у нее была привычка вытирать пальцем уголок рта и при этом таращить глаза.

Из речи мужчины Ката поняла, что он с друзьями временно обосновался в доме в ходе длинной череды событий, направленных на то, чтобы защитить девочку от «нехороших людей».

– У нее… как это: свидетельская неприкосновенность? – спросила Ката.

Мужчина рассмеялся:

– Да. У тех, кто за ней гоняется, нет совести. Она вышла от них в таком ужасном состоянии, что никому не доверяет. А еще ей настолько противно собственное тело, что для того, чтобы выжать у нее из грудей молоко, ее приходится связывать.

– Она что – недавно родила?

– Да. Помнишь, она ездила со своим отцом в путешествие, куда-то рядом с Индонезией?

– Наверное, под Кота-Кинабалу? – спросила Ката, сама не зная, что это такое.

– Вот-вот. Она плавала в море одна, и вдруг из глубины поднялся морской дьявол и воткнул ей между ног свой хвост. Знаешь, что у морского дьявола в хвосте?

– Нет.

– Яд. Крошечный микрограмм способен убить миллионы. А вот она выжила, более того – забеременела…

– Не верю, – ответила Ката; от удивления у нее шла кругом голова. – Но это же не человеческий зародыш? Такого быть не может…

– Ну конечно, нет. Она родила уродца, и его отвезли в безопасное место. А там власти сочли его опасным, посадили в подвал и теперь держат в клетке.

– Зачем ты это все мне рассказываешь? – спросила Ката, внезапно приуныв.

– А ты как думаешь, почему? Мы хотим убить всех, кто гоняется за девчонкой. А ты – это наше алиби.

Ката обдумала его слова и решила, что это полный бред; если только она не находится где-нибудь в другом месте, а не здесь, – а значит, и остальные тоже.

– Что вы с ней сделаете? – Она кивнула в сторону девочки.

– Отпустим, когда опасность минует.

– А когда это?

– Ну… – мужчина призадумался, – никогда! – И он грубо засмеялся, разбрызгивая вокруг себя слюну.

После этого подошел к девочке, рывком поднял ее на ноги и стал толкать перед собой по направлению к кровати с балдахином. Дойдя туда, повалил девочку и привязал ее за руки и за ноги к столбам, поддерживающим балдахин. Затем скрылся за одной из дверей, а Ката с девочкой остались одни.

Через некоторое время послышалось слабое мычание и чавканье: девочка. Ката отдернула занавес и увидела, как та закатывает глаза и поворачивается из стороны в сторону. Как и прежде, ее лицо лоснилось от пота и ничего не выражало. Ката посмотрела, не врезаются ли ей в кожу веревки – но не обнаружила ничего такого. Спереди на ее кофте, над серединой грудей, заметила растущее на глазах темное пятно.