Читать книгу Социология интеллектуальной жизни: карьера ума внутри и вне академии - Стив Фуллер - Страница 6

Ученые чувствуют себя польщенными, когда речь заходит о «менеджменте знаний». Они зачастую думают, что это словосочетание подчеркивает центральную роль университетов в обществе. На самом же деле этот оборот означает нечто прямо противоположное – что все общество переполнено производителями знания, среди которых у университетов нет никакого особого преимущества или привилегий. Ученых застали врасплох, потому что они традиционно относились к знанию как к чему то самоценному, что имеет смысл искать, невзирая на цену и последствия. Эта позиция имела смысл, когда университеты были элитарными заведениями и независимые исследователи были людьми досуга. Однако сейчас во всем мире университеты вынуждены открывать свои двери для широких масс обычно по причинам, не имеющим никакого отношения к чистому поиску знания. От сегодняшнего университета ожидают, что он будет заниматься раздачей квалификаций и будет двигателем экономического роста. Как следствие, ученые утрачивают полный контроль над собственными стандартами производительности.

В таком контексте у менеджеров знания работы хоть отбавляй. Бывший редактор журнала Fortune Том Стюарт (Stewart 1997) назвал университеты «тупыми организациями», у которых слишком много «человеческого капитала», но недостаточно «структурного капитала». За этим модным жаргоном стоит представление, что «умная организация» – это McDonalds, который выжимает максимум прибыли из своих относительно малоквалифицированных рабочих с помощью алхимии менеджмента. Нормальное функционирование академической среды устроено в точности наоборот: главы университетских департаментов[3] и деканы регулярно не поспевают за тем, чем заняты их чересчур образованные подчиненные. Если McDonalds намного больше, чем сумма его частей, то университет, похоже, меньше. Ученые обычно склонны отрицать влияние менеджмента знаний, хотя даже простой рост числа выходцев из коммерческих и индустриальных кругов в университетском руководстве указывает на то, что McDonalds и Массачусетский технологический институт (MIT) все же могут в принципе оцениваться по одним и тем же стандартам производительности. Недавний яркий пример – Ричард Сайкс, который был назначен ректором Имперского колледжа Лондона на основании произведенного им успешного слияния двух транснациональных фармацевтических корпораций – Glaxo и Smith-Kline. Естественно, он немедленно – и на момент написания данной книги безуспешно[4] – принялся за попытки объединить Имперский колледж с Университетским колледжем Лондона в ведущий британский исследовательский университет (по крайней мере по доходам от исследований). Так или иначе, Сайкс посеял семена культуры академического менеджмента, что привело к слиянию Манчестерского университета с соседним UMIST[5], крупнейшим в Британии (по числу студентов) университетом с собственным кампусом. В то время этот ход рекламировался как сравнимый с гипотетическим слиянием Гарварда и MIT, которые располагаются на противоположных концах Массачусетс авеню в Кембридже (США).

Да и с чего бы следующему академическому поколению противостоять этим изменениям? Спросим прямо: стоит ли ожидать от ученых с краткосрочными контрактами (а их становится все больше и больше), что они станут отстаивать целостность институции, которая даже не может обеспечить им гарантии занятости? Даже обладатели докторских степеней быстро осваивают навыки выживания, привычные малообразованным и взаимозаменяемым работникам McDonalds: они все чаще и легче соглашаются менять место работы ради более высокой зарплаты и лучших условий работы (Jacob & Hellstrom 2000). В самом деле, когда способность адаптироваться к постоянно меняющемуся рынку труда становится главной ценностью, нормативная сила профессиональной автономии начинает ослабевать. В конце концов, автономия подразумевает способность сказать «нет» внешнему давлению, что в мире гибкого капитализма кажется безрассудной жесткостью. Так, привилегией академиков с постоянными контрактами всегда была возможность преподавать именно то, что является предметом их исследований, даже если на занятия приходят три студента, из которых двое постоянно не согласны с преподавателем.

Однако многие академики – а не просто профессиональные академические менеджеры – с одобрением приняли недавние шаги по разъединению единства преподавания и исследований, которое определяло университет со времен его переизобретения в Германии в начале XIX века. Эти шаги предпринимаются ежедневно – с открытием все новых дистанционных образовательных программ или научных парков: первые превращают университет в фабрику дипломов, а вторые – в фабрику патентов. Хотя они тянут в противоположных направлениях, эти два «постакадемических» типа организаций разделяют главный интерес: они работают на тех, кто готов заплатить за товар. В таком контексте университеты оказываются весьма уязвимыми, так как им всегда с трудом удавалось оправдать собственное существование в терминах немедленной экономической выгоды. Но будет несправедливо винить в появлении концепции «образовательных услуг» одних только университетских менеджеров или недавнюю волну неолиберальной идеологии.

Академики, с ностальгией вспоминающие бурный рост финансирования университетов на пике социального государства, часто забывают, что именно образовательные услуги были тем, что стояло за апелляцией академиков к политикам. Общество соглашалось платить более высокие налоги в надежде, что его члены (или, более вероятно, их дети) получат возможность поступить в университет и повысить свои шансы на высокооплачиваемую работу или что академики исследователи изобретут какое-нибудь новое лекарство или технику, которая повысит качество жизни в обществе. Эта ментальность работает и сегодня, только в среде все более частного финансирования.

Короче говоря, в эпоху государства всеобщего благосостояния была заключена сделка с дьяволом, обычно прикрываемая социал демократической риторикой. Университеты разрослись, приобрели невероятные размеры и значение, но в обмен они стали главным местом социально экономического воспроизводства. В долгосрочной перспективе эта сделка привела к утрате университетами политической – и, следовательно, интеллектуальной – независимости, которая становится все заметнее по мере исчезновения юридической и финансовой поддержки государства. Прежде университеты находились на службе всех налогоплательщиков и оценивались по предоставляемым им благам, а теперь их выбросило на глобальный рынок, где университеты США уже давно предоставляют высококачественные интеллектуальные товары и услуги в ответ на спрос.

По крайней мере так выглядит меняющаяся политическая экономия академии по эту сторону Атлантики. Сейчас среди европейских университетских руководителей стало модно жаловаться, что пережитки эпохи социального государства мешают правительствам выставлять высокие тарифы на образование, которые позволили бы конкурировать с университетами США на мировом рынке. Похоже, они находятся под впечатлением, что американцы готовы платить так много за высшее образование в лучших университетах потому, что у них есть большой опыт и репутация на рынке труда. Однако это не объясняет, как, например, получается, что официально в Лиге Плюща самые высокие в мире цены на образование, но при этом две трети студентов их не платят. Освященные временем идеи – универсализм, демократия и меритократия – могут объяснить, почему в Лиге Плюща установлены такие правила, но для европейцев остается загадкой, как им это удается.

Оказывается, что европейское представление об американском рынке образования – особенно о его элитном сегменте – весьма существенно расходится с действительностью. Это расхождение столь серьезно в силу забвения того, что исторически сделало университеты специфически европейским вкладом в мировую культуру. Я вернусь к этому позже. Но даже на более фундаментальном уровне это расхождение должно напомнить нам о том длительном разъедающем эффекте, которое оказало крайнее утилитаристское мышление на наше представление о ценности. И экономика государства всеобщего благосостояния, и нынешняя волна неолиберализма согласны в том, что экономика состоит из трансакций, в которых их участники одновременно обмениваются (взаимодействуют) друг с другом и поступаются собственными интересами. Рациональный экономический агент соглашается на некоторую цену, но только за определенное количество товара или услуги, ниже которого вступает в дело «сокращение доходности», и рациональный агент начинает тратить свои деньги где то еще. Это означает, что товары и услуги оцениваются по их перспективам влияния на покупателя на относительно коротком промежутке времени. Такая система координат фундаментально противоположна характеру университета.

К чести экономистов государства всеобщего благосостояния они давно поняли, что их концепция экономики имеет тенденцию к обесцениванию благ, доступных только в долгосрочной перспективе и в особенности тем, кто не связан непосредственно с агентом (Price 1993). Как мы видели в предыдущем разделе, представление об университетах в государстве всеобщего благосостояния – как об образчиках и одновременно производителях «общественных благ» – было призвано решить эту проблему с помощью утверждения, что, по сути, дешевле освободить от платы все общество, чем выбирать отдельных граждан, которые будут платить указанную цену и наслаждаться благами. Но для равнодушного неолиберального уха это звучит как признание в том, что высшее образование – это рынок с неопределенной ценовой структурой. Не в том ли дело, что производители и потребители лишены возможности эффективно коммуницировать друг с другом? Это подозрение мотивирует общий призыв университетских менеджеров к устранению государственных ограничений на свободную конкуренцию университетов, которая быстро заставит их провести реструктуризацию или даже передать полномочия под давлением рынка.

Однако за этой уже привычной линией аргументации скрыта основная интуиция: парадигмой любой экономической активности является товарный обмен как он мог бы происходить на еженедельной деревенской ярмарке между участниками, стремящимися обеспечить потребности своего домашнего хозяйства. С этой точки зрения главная практическая проблема в том, как расчистить рынок, чтобы к закату дня никто не остался с непроданным товаром или с неудовлетворенными потребностями. Эта формулировка проблемы включает как минимум три предпосылки, которые совершенно чужды экономической ситуации, в которой находятся (и всегда находились) университеты:

1. Каждый участник рынка – одновременно «производитель» и «потребитель». Напротив, в любой транзакции между университетом и потенциальным клиентом, студентом в том числе, эти роли четко разведены.

2. Ни один производитель не желает избытка товаров и тем более не стремится скопить как можно больше товаров. Неиспользованные товары либо испортятся, либо станут приманкой для воров. Напротив, чистое накопление знания – будь то книги, мозги или банки данных – является неотъемлемой частью миссии университета.

3. Потребности каждого участника рынка имеют циклическую структуру, которая идеально совпадает с периодичностью деревенской ярмарки. Не существует сущностно неудовлетворимых желаний – только повторяющиеся желания, которые удовлетворяются по мере их возникновения. Напротив, академическому исследованию настолько чужда сама идея завершения, что попытки остановить или даже перенаправить его, скорее всего, будут восприняты как репрессивные.

Однако университетом можно управлять не только как производителем многофункциональных услуг, связанным с клиентами системой отдельных транзакций, которые заканчиваются, как только академический товар доставлен покупателю. Изначально статус корпорации был дарован университету согласно Римскому праву (лат. universitas) благодаря тому, что их цель превосходила личные интересы каждого из его членов. Это позволяло университетам создавать собственные целевые фон ды, предоставлявшие средства индивидам, которые были «инкорпорированы» в институцию на ненаследственной основе. Такие индивиды обычно приобретали свою идентичность посредством экзаменов или отбора, что требовало от них согласия стать другими в сравнении с тем, кем они уже были. Наряду с университетами изначально корпорациями были церкви, религиозные ордена, гильдии и города. В этом отношении студенчество означало примерно то же, что и гражданство. Коммерческие предприятия начали регулярно восприниматься в качестве корпораций только в XIX веке. До того бизнес был либо временным, направленным на определенную цель предприятием (вроде военного похода), либо более масштабным вариантом семейного наследства – базового механизма передачи социального статуса в Римском праве.

Корпоративное происхождение университета представляет не только исторический интерес. Старейшие и наиболее успешные американские университеты были основаны британскими религиозными диссидентами, для которых корпоративная структура церкви была живой реальностью. Начиная с XVII века учащиеся американских университетов воспитывались в качестве «alumni»[6], воспринимавших свое обучение в университете как процесс, определяющий всю их дальнейшую жизнь и которым они хотели бы поделиться с любым достойным кандидатом. Дальнейшие пожертвования alumni, основанные на протестантской «десятине» с доходов, формировали фонд, позволявший последующим поколениям получить такой же шанс на обогащение. Взамен alumni получают глянцевые альбомы, победы спортивных команд (которым выпускники поклоняются каждый выходной), бесплатные курсы, а также номинальное – а иногда и не такое уж номинальное – право участия в управлении университетом. Две трети студентов Лиги Плюща получают финансирование именно таким образом. Более того, ведущие государственные университеты Америки демонстрируют аналогичные и иногда даже более сильные тенденции в том же направлении. Так, Калифорнийский университет в Лос Анджелесе, Мичиганский университет и Университет штата Вирджиния – «государственные университеты», которые на 70 % финансируются из частных фондов, и лишь относительно небольшая часть их финансирования обеспечивается студентами, полностью оплачивающими свое обучение.

Напротив, два основных принципа «приватизации» университетов в бывших государствах всеобщего благосостояния – устанавливаемая на рыночной основе плата за обучение и прогрессивный подоходный налог с выпускников[7]