Читать книгу Бессонница - Стивен Кинг - Страница 9

1

Лето кончилось почти незаметно, как это обычно бывает в округе Мэн. С каждым днем Ральф просыпался все раньше и раньше, и к тому времени, когда листья на деревьях вдоль Харрис-авеню заиграли всеми красками осени, он открывал глаза уже около 2.15 ночи. Это было невесело – прямо сказать, даже очень погано, – но на начало октября у Ральфа была назначена встреча с чудо-доктором Джеймсом Роем Хонгом, которую он очень ждал; да и таких огненных фейерверков, который привиделся Ральфу после его первой встречи с Джо Вайзером, больше не повторялось. Иногда появлялись короткие вспышки и свечение вокруг предметов, но Ральф быстро понял, как с этим бороться: если закрыть глаза и досчитать до пяти, все проходило.

Ну… обычно проходило.

Выступление Сьюзан Дей было назначено на пятницу, восьмое октября, и, поскольку сентябрь уже заканчивался, протесты и публичные дебаты на тему абортов становились все более ожесточенными и, разумеется, все было закручено вокруг приезда Сьюзан в Дерри. Эд Дипно еще не раз выступал по телевизору – Ральф часто видел его в местных новостях, – иногда в компании Дэна Далтона, но все чаще один. Он много и убедительно говорил, и теперь ирония проскальзывала у него не только во взгляде, но и в голосе.

Он нравился людям, и «Друзья жизни» пользовались все большим уважением и поддержкой у широкой общественности. Они больше не швыряли кукол в окна клиники, да и вообще не использовали насилие в качестве аргумента, но проводили множество маршей «за» и соответственно контрмаршей «против», называли имена, потрясали кулаками и писали длинные гневные письма во все городские газеты. Проповедники предрекали вечные муки; учителя с трудом удерживали дисциплину в школах; с полдюжины молодых женщин, которые называли себя «Малышками гомо-лесбо в поддержку Иисуса», угодили в полицейский участок – за то, что прохаживались перед Первой баптистской церковью с плакатами ПОШЛИ ВСЕ НА ХЕР ОТ МОЕГО ТЕЛА. Один полицейский, пожелавший остаться неизвестным, сказал в интервью какой-то газете, что он очень надеется, что Сьюзан Дей внезапно свалится с гриппом или случится еще что-нибудь, что помешает ей приехать в Дерри.

Эд больше не звонил Ральфу, но зато двадцать первого сентября он получил открытку от Элен. Всего двенадцать ликующих слов, наспех нацарапанных на обороте:

«Ура, работа! Публичная библиотека Дерри! Выхожу со следующего месяца! Скоро увидимся – Элен».

Очень довольный и радостный – еще даже более радостный, чем в тот день, когда Элен позвонила ему из больницы, – Ральф спустился вниз, чтобы показать открытку Макговерну, но его не было дома.

Тогда Луиза… но ее тоже не было: может, пошла к подруге сыграть пару партий в карты, а может, поехала за покупками – к примеру, за пряжей, чтобы связать очередной платок.

Ральф был слегка раздосадован. Вот незадача: те люди, с которыми в первую очередь хочется поделиться хорошими новостями, почему-то всегда исчезают как раз в тот момент, когда ты буквально готов взорваться от переполняющей тебя радости. Размышляя об этой странной закономерности, он побрел к Строуфорд-парку и именно там и нашел Билла Макговерна, который сидел на скамейке у софтбольного поля, где буквально два дня назад закончился внутренний городской чемпионат, и плакал.

2

Возможно, «плакал» – сказано слишком сильно. Скорее тихонько пускал слезу. Макговерн сидел, зажав в кулаке носовой платок, и наблюдал за тем, как мама с маленьким сыном играют в мяч на первой базе площадки. Периодически он подносил платок к лицу и вытирал глаза. Ральф, который в жизни не видел, чтобы Макговерн плакал – даже на похоронах Каролины, – на пару минут задержался на подступах к полю, не зная, как поступить: все-таки потревожить Макговерна или потихоньку уйти, пока тот его не заметил.

В итоге он все же собрался с духом и пошел к скамейке.

– Привет, Билл, – сказал он.

Макговерн взглянул на него красными мокрыми глазами, вытер слезы и попытался улыбнуться.

– Привет, Ральф. Ты застал меня врасплох. Я тут немного расклеился, извини.

– Поздно. – Ральф присел рядом с Биллом. – Я уже все видел. А что случилось?

Макговерн пожал плечами и снова поднес платок к глазам:

– Да так, ничего особенного. Просто переживаю из-за парадоксов природы.

– А в чем парадокс?

– У одного моего старого друга – у человека, который принял меня на мою первую преподавательскую должность – случилась радость. Он умирает.

Ральф удивленно приподнял брови, но ничего не сказал.

– У него пневмония. Его племянница, я так думаю, сегодня-завтра отвезет его в больницу, и его, наверное, положат под капельницу. Только ему это вряд ли поможет: он умирает. И когда он умрет, я буду радоваться его смерти, и это, как я понимаю, меня больше всего и расстраивает. – Макговерн пару секунд помолчал. – Ты вообще ничего не понимаешь, правда? Ну, что я пытаюсь тебе сказать?

– Неа, – подтвердил Ральф – Но все нормально.

Макговерн заглянул ему в лицо, на секунду задумался, а потом фыркнул. Из-за слез было не очень понятно, что означает это глухое фырканье, но Ральф решил, что это все-таки смех, и позволил себе улыбнуться.

– Я сказал что-то смешное?

– Нет. – Макговерн похлопал его по плечу. – Просто я посмотрел на твое лицо, такое честное и серьезное – а ты и вправду как открытая книга, Ральф, – и подумал, что ты мне ужасно нравишься. Иногда я даже жалею, что я – это не ты.

– Только, пожалуйста, не становись мной в три ночи, – тихо сказал Ральф. – Тебе не понравится.

Макговерн вздохнул и серьезно кивнул:

– Бессонница.

– Да, бессонница.

– Извини, что я засмеялся, но…

– Не извиняйся, Билл.

– …но, пожалуйста, поверь мне, это был не просто смех, а смех восхищения.

– А кто он, этот твой друг, и почему это радостно, что он умирает? – спросил Ральф, хотя давно уже догадался, в чем заключается тот парадокс, о котором говорил Макговерн; он был совсем не таким наивным дурачком, каким считал его Билл.

– Его зовут Боб Полхерст, и его пневмония – хорошая новость, потому что у него болезнь Альцгеймера. С лета 88-го года.

О чем-то таком Ральф и подумал… хотя первым на ум пришел СПИД. Макговерн, наверное, был бы в шоке от подобного предположения, вдруг подумалось Ральфу, и от этой дурацкой мысли ему стало почти смешно. Но потом он взглянул на Билла, и ему стало стыдно за свое веселье. Он знал Билла уже много лет и давно заметил, что, когда случалось какое-то по-настоящему большое несчастье, Билл всегда становился особенно язвительным и ироничным, но его горе от этого не становилось менее искренним.

– Боб стал главой Исторического отделения в средней школе Дерри в сорок восьмом году, когда ему едва исполнилось двадцать пять, и занимал эту должность аж до восемьдесят первого или восемьдесят второго года. Он был гениальным учителем, как говорится, от Бога. Это был замечательный человек, один из тех великолепных чудаков, которые почему-то зарывают свои таланты в землю. Они обычно так и заканчивают: возглавляют какое-то отделение в какой-то школе и ведут еще кучу кружков и секций чуть ли не на общественных началах, просто потому, что не умеют отказывать. Вот и Боб тоже не умел.

Мама с сыном закончили играть в мяч и теперь направлялись к маленькой летней закусочной на открытом воздухе, которую уже очень скоро закроют на зиму. Лицо у мальчика было удивительно красивым, и эту ангельскую красоту подчеркивала еще и розоватая аура, которая клубилась вокруг его головы и переливалась ленивыми волнами перед его выразительным и подвижным лицом.

– Мам, пойдем скорее домой, – сказал он. – Я хочу полепить из пластилина. Хочу сделать пластилиновое семейство.

– Но сначала давай поедим, хорошо? Мама проголодалась.

– Ну ладно.

На носу у парнишки был полукруглый шрам, и в этом месте розовая аура становилась алой.

Выпал из кроватки, когда ему было восемь месяцев, подумал Ральф. Хотел дотянуться до бабочек на игрушке, подвешенной к потолку. Мама до смерти испугалась, когда прибежала на крик и увидела, что сын весь в крови: решила, что он умирает. Патрик, его зовут Патрик. А мама зовет его просто Пат. Его назвали в честь дедушки и…

Он зажмурился. Ощущение было такое, что желудок вдруг резко подпрыгнул и оказался прямо под кадыком, и Ральф вдруг испугался, что его сейчас стошнит.

– Ральф, – встревожился Макговерн. – С тобой все в порядке?

Он открыл глаза. Никаких аур, розоватых или каких-то других; просто мама с сыном идут в кафешку, чтобы чего-нибудь перекусить, и он не знал – он НЕ ЗНАЛ, – что она не хочет вести Пата домой, потому что его отец, который недавно вернулся домой после полугода в море, снова ушел в запой, а когда он уходит в запой, он становится…

Хватит, Бога ради, не надо.

– Ага, все в порядке, – сказал он Макговерну. – Что-то в глаз попало. Ты продолжай. Дорасскажи мне, что там с твоим другом?

– Да тут и рассказывать-то почти нечего. Он был гением, да, но за долгие годы я убедился, что гений – это такой товар, цена на который сильно завышена. Все дело в том, что в этой стране полно гениев, таких умных людей, что в их обществе ты себя чувствуешь идиотом, будь у тебя хоть три диплома с отличием. И я думаю, что большинство из них – именно учителя, скромные и незаметные люди, которые не стремятся к известности и живут и работают в маленьких городках, потому что им это нравится. Я доподлинно знаю, что Боб Полхерст – как раз из таких. Он видел людей насквозь. Меня даже пугала его проницательность… ну, поначалу. Потом-то я понял, что бояться не стоит, потому что Боб – очень добрый человек, действительно добрый… но поначалу это пугает. Такое впечатление, что у него не глаза, а рентгеновские аппараты.

Женщина взяла стаканчик с содовой и уселась за столик в кафешке. Мальчик потянулся к стаканчику обеими руками, улыбнулся, взял его и принялся жадно пить. Вокруг него снова возникла все та же розовая аура, и Ральф понял, что он был прав: мальчика действительно звали Патриком, и мама действительно не хотела идти домой. Разумеется, он никоим образом не мог этого знать, но это было так.

– Тогда, – сказал Макговерн, – если ты был родом из центральной части штата Мэн и не являлся стопроцентным гетеросексуалом, тебе оставалось только одно – казаться им, причем стараться изо всех сил. Альтернатива была только одна – уехать в Грин Виледж, жить там, носить берет, а по субботам отдыхать в типа как джазовых клубах, где публика прищелкивает пальцами вместо того, чтобы хлопать. Тогда мысль о том, чтобы «выйти из тени», была чистой воды безумием. Потому что у большинства из нас не было ничего, кроме этой самой тени. Если ты не хотел встретиться с толпой поддатых единомышленников, которых объединяет одно желание – набить тебе морду, тогда тенью становился весь мир.

Пат допил и бросил стаканчик на землю. Мать сказала ему, чтобы он подобрал стакан и выбросил в урну, что мальчик и проделал с удивительной радостью. Затем мать взяла Пата за руку и они медленно пошли к выходу из парка. Ральф наблюдал за ними с некоторой тревогой, надеясь на то, что опасения этой женщины не оправдаются, и опасаясь, что все-таки оправдаются.

– Когда я устраивался на работу на кафедру истории в среднюю школу Дерри – а это было в 1951 году, – я только что отышачил два года черт-те где, в Лубеке, и решил, что если мне удалось прижиться там, значит, я смогу устроиться куда угодно. Но Боб посмотрел на меня – черт, да он просто заглянул в меня – своим рентгеновским взглядом и все понял. Но это его не смутило. «Если я решу предложить вам эту работу, а вы решите согласиться, мистер Макговерн, могу я быть уверен в том, что у нас никогда не возникнет проблем, касающихся ваших сексуальных предпочтений?»

Сексуальных предпочтений, Ральф! Черт побери! До этого дня я и мечтать не мог о такой формулировке, но у него она прозвучала гладко, просто как по маслу прошла. Я начал было нести обычную чушь, мол, я понятия не имею, о чем это он, но все равно оскорблен до глубины души, – но потом я посмотрел на него еще раз и решил не тратить понапрасну силы. Может быть, в Лубеке мне и удалось кого-то одурачить, но с Бобом Полхерстом этот номер не пройдет. Ему тогда еще тридцати не было, может, он за всю свою жизнь всего раз десять выезжал к югу от Киттери, но про меня он узнал все, все, что было для него важно, и на это ему хватило двадцатиминутного собеседования.

«Нет, сэр, проблем не возникнет», – сказал я кротко, прямо как барашек Мэри.

Макговерн снова промочил глаза платком, но Ральфу показалось, что на этот раз жест был скорее театральным.

– К двадцати трем годам, когда я ушел преподавать в общественный колледж Дерри, Боб научил меня всему, что я сейчас знаю о преподавании истории, и игре в шахматы. Он был великолепным шахматистом… он бы запросто обыграл этого хвастуна Фэя Чапина, вот что я тебе скажу. Мне удалось выиграть у него всего один раз, и то, в тот момент болезнь Альцгеймера уже начала есть его изнутри. После этого я с ним не играл.

Было еще кое-что. Он никогда ничего не забывал. Он помнил дни рождения и годовщины людей, которые его окружали, – он не посылал открыток, не дарил подарков, он просто поздравлял, желал всего самого хорошего, и никто никогда не сомневался в его искренности. Он опубликовал около шестидесяти статей по преподаванию истории и по Гражданской войне, он по ней специализировался. В 1967–1968 гг. он написал книгу, которая называлась Позже Лета, о том, что происходило после битвы при Геттисберге. Через десять лет он позволил мне прочесть рукопись, и я считаю, что это лучшая книга по Гражданской войне из всех, которые мне довелось читать, – единственная, которая может сравниться с романом Ангелы-Убийцы, написанным Майклом Шаара. Боб слышать ничего не хотел о публикации. А когда я спросил его, почему, он сказал, что если кто и должен понять его мотивы, так это я.

Макговерн помолчал, глядя на парк, который был полон золотисто-зеленого света и черных вкраплений тени, которые начинали двигаться и менять форму при каждом дуновении ветра.

– Он сказал, что боится публичности.

– Ага, – сказал Ральф. – Я понял.

– Может быть, это характеризует его лучше всего: он любил разгадывать большой кроссворд в Sunday New York Times перьевой ручкой. Я как-то подколол его на эту тему – обвинил его в высокомерии. Он тогда улыбнулся и сказал: «Билл, между гордыней и оптимизмом есть большая разница – я оптимист, вот и все».

– Так или иначе, у тебя уже есть общая картина. Добрый человек, великолепный учитель, острый ум. Он специализировался на Гражданской войне, а теперь он даже не знает, что это такое, не говоря уже о том, кто победил. Черт, да он даже имени своего не знает, и довольно скоро – на самом деле чем скорее, тем лучше – он умрет, понятия не имея о том, что вообще когда-то жил.

Мужчина средних лет в футболке Университета штата Мэн и драных джинсах, шаркая, прошел через игровую площадку, под мышкой у него был зажат мятый бумажный пакет, из тех, что выдают в магазинах. Он остановился около закусочной, чтобы изучить содержимое контейнера для мусора, авось найдется пара бутылок. Когда он наклонился, Ральф увидел темно-зеленую оболочку, которая окружала его, и более светлую веревочку, которая, колыхаясь, поднималась от его головы. И вдруг Ральф понял, что он слишком устал, чтобы закрыть глаза, слишком устал, чтобы захотеть не видеть этого.

Он повернулся к Макговерну и сказал: «С прошлого месяца я вижу вещи, которые…»

– Наверное, мне грустно, – сказал Макговерн, в очередной раз нарочито всхлипывая. – Только не знаю, из-за Боба или из-за себя самого. Разве это не мерзко? Но если бы ты знал, каким он был в те дни… ослепительным… пугающе ослепительным…

– Билл? Видишь вон того парня около закусочной? Который в помойке роется? Я вижу…

– Да, сейчас таких парней всюду полно, – сказал Макговерн, мельком взглянув на бродягу (который нашел две банки из-под «Будвайзера» и засунул их в свой пакет), потом он снова повернулся к Ральфу. – Ненавижу быть старым. Наверное, в этом все дело.