Читать книгу Зелёная миля - Стивен Кинг - Страница 2

Случилась эта история в 1932 году, когда тюрьма штата находилась в местечке, известном под названием Холодная Гора, а одной из достопримечательностей тюрьмы являлся электрический стул.

Заключенные постоянно вышучивали стул, как люди зубоскалят над тем, чего боятся, но от чего не могут избавиться. Как его только не называли. И Старая Замыкалка, и Хватунчик. Не остался забытым счет за электричество, выписываемый всякий раз после использования стула по назначению. Высказывались предположения, что именно на нем начальник тюрьмы Мурс в эту осень готовил обед на День благодарения[4], поскольку его жена Мелинда болела и не могла встать к плите.

Но у тех, кому действительно предстояло сесть на этот стул, чувство юмора отшибало сразу. Во время службы в этой тюрьме я присутствовал при семидесяти восьми казнях (эту цифру я никогда не перепутаю, буду помнить даже на смертном одре) и думаю, что для большинства этих людей осознание происходящего с ними приходило в тот самый момент, когда их лодыжки привязывали к массивным ножкам Старой Замыкалки. Внезапно они понимали (а это читалось по меняющемуся выражению их глаз), что ноги уже отслужили свое. Кровь еще бежала по венам, мышцы сохраняли силу, но они больше не пригодятся. Ни для того, чтобы прошагать еще одну милю, ни для того, чтобы потанцевать с девушкой. Известие о смерти клиентам Старой Замыкалки поступало от лодыжек. Да, после того как они произносили последнее слово, им на голову надевали черный шелковый мешок-маску, который даже глушил пару-тройку фраз. Вроде бы мешок этот придумали для их блага, но я всегда считал, что пользу он приносит только нам, избавляя от лицезрения ужаса, застывавшего в их глазах, когда им окончательно становилось ясно, что они должны умереть с согнутыми коленями, сидя на Старой Замыкалке.

В тюрьме «Холодная гора» крыло, предназначенное для смертников, отсутствовало. Его заменял блок Е, отстоящий от четырех остальных и по размерам вчетверо меньший, кирпичный, а не деревянный, с некрашеной металлической крышей, сверкающей на солнце, словно глаз дьявола. Состоял блок из шести камер, по три с каждой стороны широкого центрального прохода, каждая в два раза больше камер в обычных блоках. Само собой разумеется, одиночек. Неслыханная роскошь по тюремным меркам (особенно в тридцатые годы), но заключенные блока Е с радостью махнулись бы на любую камеру в другом блоке. Поверьте мне, махнулись бы.

За те годы, что я проработал старшим надзирателем блока, не было случая, чтобы на шесть камер приходилось шесть заключенных: возблагодарим Господа за те маленькие радости, что видят от Него тюремщики. Обычно число смертников не превышало четырех, белых и черных (в «Холодной горе» для ходячих трупов сегрегации не существовало), но и этого нам хватало с лихвой. Однажды в блоке Е появилась женщина, Беверли Макколл. Черная, как туз пик, и прекрасная, как грех, совершить который у тебя никогда не хватит духу. Шесть лет она сносила побои мужа, а вот измены не пожелала терпеть и дня. И в тот же вечер (о проделках мужа Беверли узнала несколькими часами раньше) она подстерегла несчастного Лестера Макколла, которого друзья (и, видимо, любовница) звали Брадобрей, на верхней площадке лестницы, ведущей в их квартиру из его парикмахерской. Подождав, пока он начнет снимать пиджак, она выпустила его кишки в его же тапочки, воспользовавшись одной из бритв Брадобрея. За две ночи до встречи со Старой Замыкалкой Беверли Макколл вызвала меня в свою камеру и заявила, что во сне к ней явился дух ее африканского предка, который приказал ей отречься от рабской фамилии и принять смерть под фамилией свободной – Матуоми. Вот она и потребовала, чтобы при зачтении смертного приговора ее называли не иначе как Беверли Матуоми. Как я догадался, африканский предок не успел дать ей другого имени или она не сумела его придумать. Я ответил: пожалуйста, нет вопросов. Годы службы научили меня никогда не отказывать смертникам, если только они не просили совсем уж невозможного. А в случае с Беверли Матуоми, как выяснилось на следующий день, мой ответ вообще не имел ни малейшего значения, потому что в три часа пополудни позвонил губернатор штата, чтобы сказать, что Беверли смертная казнь заменена на пожизненное заключение в женской тюрьме в Травяной Долине. И я, скажу вам, только порадовался, когда круглая попка Бев, миновав мой стол, продефилировала налево, а не направо.

Тридцать пять лет спустя, а может и того больше (но не меньше тридцати пяти, это уж точно), я наткнулся на ее фамилию в разделе некрологов, под фотографией худой чернокожей старушки с седыми волосами и в очках в роговой оправе. Последние десять лет Беверли прожила на свободе, говорилось в некрологе, практически в одиночку поддерживая на плаву библиотеку маленького городка Рейнс-Фоллз. Она также преподавала в воскресной школе и пользовалась в этом захолустье всеобщим уважением. Предварялся некролог заголовком «БИБЛИОТЕКАРЬ УМИРАЕТ ОТ СЕРДЕЧНОГО ПРИСТУПА». А ниже самым мелким шрифтом указывалось: «Отсидела двадцать лет в тюрьме за убийство». Глаза Беверли за стеклами очков остались прежними. Большие сверкающие глаза женщины, которая и в семьдесят лет не колеблясь полоснет опасной бритвой, если того потребуют обстоятельства. Убийцы узнаются сразу, даже если они заканчивают свой век библиотекарями в Богом забытых городках. По крайней мере узнаются теми, кто провел рядом с убийцами столько же лет, сколько я. И лишь один раз я задался вопросом: а в чем суть всей моей работы? Потому-то, наверное, я все это и пишу.

Широкий коридор между камерами блока Е покрывал линолеум цвета перезрелого лайма, отчего в «Холодной горе» его называли не Последней милей, как в других тюрьмах, а Зеленой. Тянулся он с юга на север, если мне не изменяет память, аж на шестьдесят больших шагов. Один конец коридора упирался в изолятор, другой оканчивался Т-образным перекрестком. Поворот налево означал жизнь, если считать таковой прогулки по залитому солнцем тюремному двору. Многие и считали, проводя в тюрьме год за годом и не испытывая никаких видимых неудобств. Воры, поджигатели, насильники разговаривали, прохаживались, обделывали свои мелкие делишки.

С правым поворотом дело обстояло иначе. Сначала вы попадали в мой кабинет (на зеленый ковер, который я все хотел поменять, да так и не дошли руки) и проходили мимо моего стола, осененного двумя флагами: американским – слева и штата – справа, держа путь на дальнюю стену с двумя дверями. Одна вела в маленький туалет, которым пользовались я и надзиратели блока Е (иногда и начальник тюрьмы Мурс). Вторая приводила в помещение, похожее на чулан или кладовую. Там и обрывалась жизнь тех, кто проходил Зеленую милю. Миновав ее (дверь низкая, мне приходилось наклоняться, а Джон Коффи и вовсе согнулся в три погибели), человек попадал на небольшую площадку и по трем бетонным ступеням спускался на деревянный пол. Отопление отсутствовало, а от неба комнатушку отделяла все та же металлическая крыша. Поэтому зимой изо рта шел пар, а летом здесь царила жуткая жара, от которой при казни Элмера Манфреда, то ли в июле, то ли в августе тридцатого года, девять свидетелей лишились чувств.

На левой стороне кладовой (опять левой!) властвовала жизнь. Инструменты в специальных шкафах, запертых на амбарные замки (словно хранились в них винтовки, а не лопаты и мотыги), мука, крупы, другие непортящиеся продукты, мешки с семенами для весенних посадок на тюремном огороде, коробки с туалетной бумагой, стопки бланков для тюремной канцелярии… даже белый порошок для разметки футбольного и бейсбольного полей. Имелась в тюрьме площадка, именуемая Лугом, на которой заключенные осенью играли в эти игры.

Справа же царствовала смерть. Там, вознесенная на деревянный постамент в юго-восточном углу кладовой, стояла Старая Замыкалка. С мощными дубовыми ножками, широкими дубовыми подлокотниками, впитавшими пот ужаса десятков людей, сочащийся из всех пор в последние минуты их жизни. Металлический колпак свешивался со спинки, словно шлем в книжке комиксов о рыцарях короля Артура. От колпака отходил шнур, исчезая в кольцевом изоляторе-уплотнении, встроенном в стену из шлакоблоков. У одной из ножек Старой Замыкалки стояло ведро из оцинкованной жести. В нем лежал кусок губчатого материала, вырезанный по контуру металлического колпака. Перед казнью губка пропитывалась соляным раствором для обеспечения надлежащего контакта между металлом и черепной коробкой, чтобы постоянный электрический ток, поступающий по проводу, беспрепятственно проникал через губку в мозг приговоренного к смерти.