Читать книгу Бессонница - Стивен Кинг - Страница 2

1

Где-то через месяц после смерти жены Ральф Робертс впервые в жизни начал страдать бессонницей. Поначалу проблема была не слишком серьезной, но чем дальше, тем тяжелее она становилась. Через шесть месяцев после первых нарушений прежде ничем не примечательного цикла сна Ральф достиг такого отчаяния, с которым уже просто не было сил бороться, не говоря о том, чтобы одолеть его. К концу лета 1993 года он даже начал подумывать о том, каково будет провести оставшиеся годы не смыкая глаз, в мутной дреме бодрствования. Конечно, до этого не дойдет, говорил он себе, так просто не бывает.

Но так ли это на самом деле? Этого он не знал – вот в чем вся чертовщина, и книжки на эту тему, которыми снабдил его Майк Хэнлон[6] из Публичной библиотеки Дерри, мало помогли. Там было несколько книг о нарушениях сна, но все они, казалось, противоречили друг другу. Одни определяли бессонницу как симптом, другие называли ее болезнью, а в одной книге она вообще рассматривалась как миф. Однако проблема уходила глубже; насколько Ральф мог судить по этим книгам, кажется, никто точно не знал, что вообще такое – сон, какова его природа и что он делает с человеком.

Ральф понимал, что ему нужно прекратить разыгрывать из себя исследователя-любителя и пойти к врачу, но, к своему удивлению, обнаружил, что ему чертовски трудно сделать это. Он полагал, что у него до сих пор остался зуб на доктора Литчфилда. В конце концов именно Литчфилд первым поставил диагноз Кэролайн, приняв мозговую опухоль за сильную мигрень (правда, Ральфу приходило в голову, что Литчфилд, всю свою жизнь остававшийся холостяком, мог на самом деле считать, что Кэролайн страдала обыкновенной мнительностью), и именно Литчфилд показал себя совершенно беспомощным, как только Кэролайн был поставлен диагноз. Ральф не сомневался, что, если бы он спросил Литчфилда об этом напрямую, тот заявил бы, что передал этот случай Джемалу – специалисту данного профиля… Все совершенно правильно и справедливо. Да. Только пару раз, когда Ральф встречался с ним между первыми конвульсиями Кэролайн в июле прошлого и ее смертью в марте нынешнего года, он не преминул как следует заглянуть в глаза Литчфилду и пришел к выводу, что видел там не что иное, как смесь неловкости и вины. Это был взгляд человека, изо всех сил старающегося забыть, что дал маху. Ральф полагал, что единственная причина, по которой он еще был способен смотреть на Литчфилда без желания врезать ему как следует, кроется в том, что говорил ему доктор Джемал: более ранний диагноз скорее всего ничего бы не изменил; к тому времени как у Кэролайн начались головные боли, опухоль уже укоренилась и, вне всякого сомнения, рассылала маленькие сгустки пораженных клеток в остальные участки мозга словно вредоносных гонцов.

В конце апреля доктор Джемал уехал, чтобы открыть практику в южном Коннектикуте, и Ральфу его сильно недоставало. Он думал, что мог бы поговорить с доктором Джемалом о своей бессоннице, и полагал, что Джемал выслушал бы его так, как Литчфилд не захотел бы… или не смог.

К концу лета Ральф прочитал о бессоннице достаточно, чтобы узнать, что тот ее вид, который мучил его, был хотя и не редкостным, но намного менее распространенным, чем обыкновенная бессонница, связанная с медленным засыпанием. Люди, не страдающие бессонницей, обычно проводят на стадии засыпания от семи до двадцати минут после того, как улеглись в постель. Что же касается медленно засыпающих, то порой им требуется около трех часов, чтобы скользнуть под поверхность бодрствования, и если люди с нормальным сном погружаются в третью стадию сна (которая, как выяснил Ральф, в некоторых старых книжках называется тета-сном) минут через сорок пять после засыпания, то медленно засыпающим требуется лишний час или два, чтобы очутиться там… И нередко выдаются ночи, когда они так и не могут одолеть весь путь до конца. Они просыпаются измученными, порой со смутными воспоминаниями о неприятных, беспорядочных сновидениях, чаще всего с ложным ощущением, будто они всю ночь не смыкали глаз.

После смерти Кэролайн Ральф начал рано просыпаться. Едва ли не каждую ночь он по-прежнему ложился в постель после одиннадцатичасовых новостей и почти сразу погружался в сон, но вместо того, чтобы просыпаться примерно без пяти семь, за пять минут до сигнала радиобудильника, он начал просыпаться в шесть. Поначалу он считал это всего лишь следствием немного увеличенной простаты и семидесятилетних почек, но никогда раньше ему так жутко не хотелось помочиться при пробуждении, и ему ни за что не удавалось заснуть после того, как он освобождался от накопленной жидкости. Он просто лежал в постели, которую столько лет делил с Кэролайн, ожидая, пока наступит без пяти семь (по крайней мере без четверти), чтобы можно было встать. В конце концов он оставил все попытки снова задремать; просто лежал, сложив свои длиннопалые, слегка опухшие ладони на груди и уставясь в покрытый тенями потолок; собственные глаза представлялись ему огромными, как круглые дверные ручки. Порой он думал о докторе Джемале, возводящем свой маленький участок здания американской мечты в Уэстпорте, где звучал теперь его голос с легким успокаивающим индийским акцентом. Иногда Ральф вспоминал места, куда они ездили с Кэролайн в прежние деньки, и часто возвращался к жаркому полудню на Сэнди-Бич в Бар-Харбор, где они сидели за столиком летнего кафе в купальных костюмах, под большим ярким зонтом, ели сладких поджаренных моллюсков и пили пиво из длинных бутылок, глядя на лодки, снующие по темно-синей глади океана. Когда это было? В 1964-м? Или 1967-м? А имеет ли это значение? Едва ли.

Изменения в его графике сна тоже не имели бы значения, если бы ими все ограничилось; Ральф привык бы к этим переменам не только с легкостью, но и с благодарностью. Все книжки, которые, он проштудировал этим летом, казалось, сводились к одной-единственной народной мудрости, что он слышал всю свою жизнь: с возрастом люди начинают спать меньше. Если бы потеря примерно часа сна за ночь была единственной платой за сомнительное удовольствие «молодого человека лет семидесяти», он заплатил бы с радостью и считал бы, что легко отделался.

Но перемены на этом не закончились. К первой неделе мая Ральф просыпался вместе с пением птиц – в 5.15. Несколько ночей он пытался спать с затычками в ушах, хотя с самого начала не верил, что это поможет. Его будили не птицы и не грохочущие время от времени выхлопы грузовиков на Харрис-авеню. Он всегда был из тех ребят, которые могут спать под звуки походного духового оркестра, и не думал, что тут что-то изменилось. Изменилось что-то в его голове. Был там один рычажок, который какая-то сила поворачивала с каждым днем чуть раньше, и Ральф понятия не имел, как ему одолеть эту силу.

К июню он выпрыгивал из сна, как чертик из табакерки, в 4.30, самое позднее – в 4.45. А к середине июля – не такого жаркого, как июль 92-го, но достаточно поганого, благодарим покорно – он уже просыпался около четырех. Именно в эти долгие жаркие ночи, занимая столь малое пространство кровати, где они с Кэролайн в жаркие ночи (и в холодные тоже) столько раз занимались любовью, он начал понимать, в какой ад превратится его жизнь, если он вообще лишится сна. При свете дня он еще не утратил способности подтрунивать над этим предположением, но вместе с тем уже начинал понимать кое-какие мрачные истины относительно темной души Ф. Скотта Фицджеральда[7], и в соревновании всех этих истин главный приз получила следующая: в 4.15 утра все кажется возможным. Все, что угодно.

Днем он мог продолжать твердить себе, что это просто перенастройка цикла сна, что его организм совершенно нормальным образом реагирует на несколько больших перемен в его жизни – прежде всего на два самых значительных события: уход на пенсию и потерю жены. Порой он прибегал к слову «одиночество», когда думал о своей новой жизни, но убегал от отвратительного слова-на-букву-«д», запихивая его в самую глубокую кладовку своего подсознания всякий раз, когда оно начинало поблескивать в его мыслях. Одиночество – нормальное явление. Депрессия – почти наверняка нет.

Может, тебе нужно побольше физических упражнений, думал он. Совершай прогулки, как прошлым летом. В конце-концов, ты ведешь довольно-таки нездоровый образ жизни – встаешь, ешь тосты, читаешь книгу, смотришь телевизор, вместо обеда съедаешь сандвич в «Красном яблоке», напротив своего дома, немножко возишься в саду, иногда ходишь в библиотеку или болтаешь с Элен и малышкой, когда они выходят из дома, ужинаешь, иногда посидишь на крыльце и поговоришь немного с Макговерном или Лоис Чэсс. Что потом? Почитать, посмотреть телик и ложиться. Сидячая жизнь. Скука. Ничего удивительного в том, что ты рано просыпаешься.

Только все это чушь. Его жизнь выглядела сидячей – да, вне всяких сомнений, – но на самом деле вовсе не была таковой. Хорошее доказательство – работа в саду. То, чем он там занимался, никогда не принесло бы ему никаких наград, но это было чертовски далеко от «возни». Почти каждый день он выпалывал сорняки, пока пот темными пятнами, похожими на силуэты ветвистого дерева, не проступал на спине его рубахи и влажными кругами – под мышками, и часто он весь дрожал от усталости к тому времени, когда разрешал себе вернуться в дом. «Наказание», вероятно, было бы ближе к истине, чем «возня», но наказание за что? За пробуждение до рассвета?

Ральф не знал, и ему было все равно. Работа в саду занимала большую часть дня, она отвлекала его мысли от того, о чем ему на самом деле не хотелось думать, и этого одного хватало, чтобы не думать о ноющих мышцах и мелькающих иногда перед глазами черных пятнах. Он стал значительно больше копаться в саду вскоре после Четвертого июля[8] и копался там весь август, еще долго после того, как был убран первый урожай, а последующие безнадежно засохли без дождей.

– Ты должен прекратить это, – сказал ему Билл Макговерн однажды вечером, когда они сидели на крыльце и пили лимонад. Это случилось в середине августа, когда Ральф просыпался по утрам в половине четвертого. – Это совсем не полезно для твоего здоровья. Мягко говоря… Ты уже похож на помешанного.

– Может, я и в самом деле помешанный, – коротко ответил Ральф, и тон его голоса или выражение лица, должно быть, произвели на Билла впечатление, поскольку он сменил тему.

2

Ральф снова начал совершать пешие прогулки – ничуть не похожие на марафоны 1992-го, но при хорошей погоде ему удавалось пройти две мили в день. Обычно он спускался с холма с неподходящим для спусков названием Ап-Майл-Хилл[9] к Публичной библиотеке Дерри, а потом к «Последним страничкам» – букинистическому магазинчику и газетному киоску на углу Уитчэм-стрит и Мейн-стрит.

Магазин «Последние странички» располагался рядом с дешевой барахолкой под названием «Кому цветок, кому пальто», и однажды в августе, в разгар своих недосыпаний, проходя мимо этой сутолоки, Ральф увидел новый плакатик среди просроченных объявлений об ужинах из бобовых блюд и о давно минувших церковных собраниях, наклеенный таким образом, что он наполовину скрывал желтоватый рекламный плакат: ПАТА БЬЮКЕНЕНА – В ПРЕЗИДЕНТЫ[10].

Хорошенькая блондинка на двух фотографиях в верхней части плаката выглядела лет на сорок или сорок с небольшим, но стиль фотографий – лицо без улыбки анфас – слева, профиль без улыбки – справа, оба снимка на чисто белом фоне – был достаточно странным, и Ральф на мгновение застыл как вкопанный. Женщина на фотографиях выглядела так, словно ей было самое место на стене в почтовом отделении или в криминальном телерепортаже, и… Надпись на плакате подтверждала, что такое впечатление не случайность.

Заставили его остановиться фотоснимки, но удержало на месте имя женщины: РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА УБИЙСТВО СЮЗАН ЭДВИНА ДЭЙ.

Вот что было отпечатано сверху большими черными буквами. А под этим, имитируя брызги грязи, большими красными: ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ ОТ НАШЕГО ГОРОДА! В самом низу плаката была одна строчка, напечатанная маленькими буквами. Близорукость Ральфа существенно усилилась после смерти Кэролайн – точнее сказать, превратила его существование в ад, – и ему пришлось придвинуться к плакату так, что его брови почти прижались к грязному стеклу витрины «Кому цветок, кому пальто», чтобы разобрать надпись: Оплачено Комитетом спасения жизни штата Мэн.

Какой-то голосок шепнул в самой глубине его мозга: Эй, эй, Сюзан Дэй! Сколько сегодня убила детей?

Сюзан Дэй, как теперь вспомнил Ральф, была политической активисткой из Нью-Йорка или из Вашингтона – одна из тех сыплющих словами женщин, которые обычно доводят таксистов, парикмахеров и шляпников до белого каления. Однако почему именно этот обрывок бессмысленного стишка пришел ему в голову, он не мог сказать; строчки эти были привязаны к какому-то воспоминанию, которое никак не желало всплывать. Может, его усталый старый мозг просто смешал обрывок протеста шестидесятых годов против вьетнамской авантюры: «Эй, эй, Эл-би-джей[11]! Сколько убил сегодня детей?»

Нет-нет, подумал он. Близко, но мимо. Это была…

Не успела его память выплюнуть имя и лицо Эда Дипно, почти рядом раздался чей-то голос:

– Мир Ральфу, мир Ральфу, заходи, Ральфи-малыш!

Выдернутый из мутной пучины своих мыслей, Ральф обернулся на голос. Он испытывал одновременно и шок, и радость от сознания, что почти уснул, стоя на ногах. Господи, подумал он, никогда не знаешь, как важен сон, пока не начнешь чуть-чуть недосыпать. Тогда пол под тобой начинает крениться, а углы всех предметов – сглаживаться.

Это был Гамильтон Дэвенпорт, владелец «Последних страничек». Он раскладывал на библиотекарской тележке, которая постоянно стояла перед его магазинчиком, книжки в ярких бумажных обложках. Его старая курительная трубка из стержня кукурузного початка – Ральфу она всегда казалась похожей на дымовую трубу игрушечного пароходика – торчала в углу рта, выпуская маленькие клубы голубого дыма в чистый жаркий воздух. Уинстон Смит, его старый серый кот, сидел на пороге открытой двери магазинчика, обвив хвостом передние лапы. Он смотрел на Ральфа своими равнодушными желтыми глазами, казалось, говорившими: Ты думаешь, ты знаешь, что такое старость, мой друг? А я вот, сидя тут, готов ручаться, что ты ни черта не смыслишь в этом вопросе.

– Слышь, Ральф, – сказал Дэвенпорт, – я звал тебя по меньшей мере трижды.

– Наверное, замечтался, – ответил Ральф, шагнул мимо библиотекарской тележки, перегнулся через порог (Уинстон Смит сохранял свою царственно-равнодушную позу) и взял две газеты, которые покупал каждый день: бостонскую «Глоб» и «Ю-эс-эй тудей». «Дерри ньюс» доставлял ему на дом Пит – мальчишка-рассыльный. Ральф иногда говорил, что одна из трех газет – явно юмористическое приложение и очень помогает расслабиться, только он никак не может определить, какая именно. – Я не очень…

Он осекся, как только в его памяти всплыло лицо Эда Дипно. Это от Эда он слышал тот мерзкий стишок прошлым летом, возле аэропорта, и нет ничего удивительного в том, что ему потребовалось какое-то время, чтобы вспомнить. Эд Дипно был последним человеком на свете, от которого можно было ожидать подобного.

– Ральфи? – окликнул его Дэвенпорт. – Ты опять вырубился.

Ральф поморгал глазами:

– Ох, прости. Я не очень хорошо сплю в последнее время – вот что я хотел сказать.

– Это погано… Но бывают проблемы и похуже. Ты просто выпей стакан теплого молока и полчасика послушай какую-нибудь спокойную музыку перед тем, как лечь в постель.

Этим летом Ральф уже начал понимать, что у каждого жителя Америки обязательно имеется свое излюбленное средство от бессонницы – что-то вроде магического секрета засыпания, который передается из поколения в поколение, как семейная Библия.

– Хорошо помогает Бах, еще – Бетховен… Да, и Уильям Аккерман неплох. Но главная штука, – Дэвенпорт многозначительно поднял указательный палец, чтобы подчеркнуть важность того, что сейчас скажет, – ни в коем случае не вставать с кресла эти полчаса. Ни под каким видом. Не подходи к телефону, не играй с собакой, не возись с будильником, не вздумай чистить зубы… Не делай ничего! И потом, когда ляжешь в постель… Бам! Вырубишься, как лампочка!

– А что, если я вдруг почувствую зов естественных потребностей, пока буду сидеть в любимом кресле? – спросил Ральф. – Такие казусы порой случаются очень неожиданно в мои годы.

– Тогда делам прямо в портки, – охотно подсказал Дэвенпорт и расхохотался. Ральф улыбнулся, но улыбка получилась вымученная. Его бессонница быстро теряла какие бы то ни было побочные юмористические оттенки, которые он когда-то мог подмечать. – Прямо в портки! – фыркнул Гам, шлепнул ладонью по тележке и мотнул головой.

Ральф случайно взглянул на кота. Уинстон Смит ответил ему вежливым взглядом, и Ральфу показалось, его спокойные желтые глаза говорят: Да, верно, он дурак, но он – мой дурак.

– Недурно, а? У Гамильтона Дэвенпорта язычок что надо! Делай прямо… – Он еще раз фыркнул, покачал головой и взял две долларовые бумажки, которые протягивал ему Ральф, сунул их в карман короткого красного фартука и вытащил какую-то мелочь для сдачи. – Все верно?

– Конечно. Спасибо, Гам.

– Угу. И кроме шуток, попробуй музыку. Это в самом деле помогает. Убаюкивает мозговые волны или что-то в этом роде.

– Попробую. – Вся чертовщина заключалась в том, что он, вероятно, в самом деле попробует. Как уже пробовал горячую воду с лимоном по рецепту миссис Рапопорт и пользовался советом Шоны Макклур, как прочистить мозги, замедляя дыхание и сосредоточившись на слове «холод» (только Шона произносила его как кхуоооолоооод). Когда пытаешься справиться с медленной, но неумолимой эрозией своего хорошего сна, любое народное средство кажется заслуживающим внимания.

Ральф начал поворачиваться, чтобы уйти, а потом снова обернулся к Дэвенпорту:

– Что это там за плакат на соседней витрине?

Гам Дэвенпорт сморщил нос:

– У Дэна Дальтона? Я стараюсь туда даже и не смотреть. Портит мне аппетит. А что, у него какая-то новая гадость в витрине?

– Мне показалось, что новый – он не такой желтый, как все остальные, и явно не так засижен мухами. Похож на объявление о розыске, только на фотографиях там Сюзан Дэй.

– Сюзан Дэй и розыск… Ну, сукин сын! – Он кинул мрачный и отнюдь не шутливый взгляд на соседний магазинчик.

– Кто она, собственно, такая? Президент Национальной женской лиги или кто-то еще?

– Экс-президент и одна из основательниц «Сестер по оружию». Автор книг «Тень моей матери» и «Лилии долины». Вторая – это исследование об обиженных женщинах и о том, почему многие из них отказываются подавать в суд на мужчин, которые их обидели. За нее она получила Пулитцеровскую премию[12]. Сюзи Дэй на сегодняшний день – одна из трех или четырех самых влиятельных женщин-политиков Америки, и она умеет писать не хуже, чем думать. Этот паяц знает, что одна из ее петиций торчит у меня прямо возле кассы.

– Каких петиций?

– Мы пытаемся завлечь ее сюда, чтобы она выступила у нас, – объяснил Дэвенпорт. – Ты ведь знаешь, что молодчики из «Права на жизнь» пытались взорвать «Женское попечение» на прошлое Рождество, верно?

Ральф осторожно направил свои мысли назад, в черную яму, в которой он жил в конце 1992-го, и сказал:

– Ну, я помню, полицейские поймали какого-то парня на долгосрочной автостоянке с банкой бензина, но я не знал…

– Это был Чарли Пикеринг. Он член одной из группировок «Права на жизнь» под названием «Хлеб насущный», которая устраивает там пикеты и марши протеста, – сказал Дэвенпорт. – И это они его науськали – можешь мне поверить. В этот год они, правда, не возятся с бензином; они пытаются заставить, городской совет изменить местные правила и просто-напросто запретить деятельность «Женского попечения». И они могут этого добиться. Ты же знаешь, Ральф: Дерри – не ахти какое место для либерализма.

– Не ахти, – с вымученной улыбкой кивнул Ральф. – И так было спокон веков. А «Женское попечение» – это клиника абортов, да?

Дэвенпорт кинул на него неодобрительный взгляд.

– Так вопят засранцы вроде него, – сказал он и мотнул головой в сторону «Кому цветок, кому пальто». – Только вместо слова «клиника» они любят говорить «мясорубка». Им плевать на все остальное, чем занимается «Женское попечение».

Ральфу показалось, что Дэвенпорт начал говорить как телевизионный диктор, рекламирующий дешевые кальсоны во время воскресного дневного фильма.

– Они организуют семейные консультации, занимаются случаями насилия над детьми или супругами и содержат убежище для обиженных женщин возле городской черты Ньюпорта. У них есть центр, помогающий жертвам насилия в кризисных ситуациях, в городском здании возле больницы и круглосуточная «горячая линия» для женщин, которых изнасиловали или избили. Короче говоря, они стоят за все то, от чего приверженцы «Мальборо» вроде Дальтона ссут кипятком.

– Но они все-таки делают аборты, – сказал Ральф. – Оттого там и бывают пикеты, верно?

Ральф припомнил, что ему случалось видеть одиноких демонстрантов с плакатами перед невысоким, ничем не примечательным кирпичным зданием, где многие годы размещалось «Женское попечение». Эти люди всегда казались ему слишком бледными, слишком напряженными, чересчур тощими или, наоборот, жирными, слишком уверенными, что Бог непременно должен быть, на их стороне. На плакатах, которые они таскали, были написаны изречения вроде: У НЕРОЖДЕННЫХ ТОЖЕ ЕСТЬ ПРАВА, ЖИЗНЬ – КАКОЙ ПРЕКРАСНЫЙ ВЫБОР и АБОРТ – УБИЙСТВО? Несколько раз женщины, которые пользовались клиникой, располагавшейся рядом с Домашним центром Дерри, но на самом деле, по мнению Ральфа, не имевшей к нему отношения, бывали оплеваны и обруганы ими.

– Ага, аборты там делают, – кивнул Гам. – У тебя с этим какие-то проблемы?

Ральфу подумал обо всех тех годах, когда они с Кэролайн так хотели детей, годах, не принесших ничего, кроме нескольких ложных тревог и единственной пятимесячной беременности, закончившейся мучительным выкидышем, и пожал плечами. День показался ему вдруг чересчур жарким, а ноги – слишком уставшими. Мысль о возвращении обратно – особенно о подъеме на холм Ап-Майл – повисла где-то в глубине мозга, словно наживка, болтающаяся на рыболовном крючке.

– Господи, да ничего я не знаю, – сказал он. – Просто мне бы хотелось, чтобы людям не нужно было опускаться до таких… таких визгов.

Дэвенпорт что-то проворчал, подошел к витрине своего соседа и уставился на фальшивый розыскной плакат. Пока он рассматривал его, высокий бледный человек с козлиной бородкой – на взгляд Ральфа, совершеннейший антипод любителю «Мальборо» – материализовался в глубине «Кому цветок, кому пальто», словно водевильное привидение, слегка заплесневевшее по краям. Он увидел, на что пялится Дэвенпорт, и слабая презрительная улыбка сморщила уголки его рта. Ральф подумал, что улыбка подобного сорта могла бы стоить мужику пары зубов или сломанного носа. Особенно в такую жару, как сегодня.

Дэвенпорт ткнул в плакат пальцем и яростно затряс головой.

Улыбка Дальтона стала шире. Он махнул ручками на Дэвенпорта – жест, говорящий: Кого волнует, что там думает какой-то говнюк вроде тебя? – и снова исчез в глубине своего магазинчика.

Дэвенпорт повернулся к Ральфу; на щеках у него выступили яркие пятна.

– Фото этого мужика должно стоять в словаре сразу за словом «член», – сказал он.

«Могу себе представить, как он сейчас думает именно это о тебе», – подумал Ральф, но, разумеется, вслух не сказал.

Дэвенпорт встал перед своей тележкой, набитой книжками в бумажных обложках, засунув руки в карманы под красным фартуком и уставясь на плакат с

(Эй, эй…)

Сюзан Дэй.

– Ну, – сказал Ральф, – я, пожалуй…

Дэвенпорт оторвался от своих мрачных исследований.

– Подожди, не уходи, – сказал он. – Подпишешь сначала мою петицию, ладно? Это вернет немножко света в мое утро.

Ральф неловко выпрямил ноги:

– Обычно я не вмешиваюсь ни в какие раздоры вроде…

– Да ладно тебе, Ральф, – сказал Дэвенпорт тоном «давайте-будем-благоразумны». – Мы же сейчас не говорим ни о каких раздорах; мы говорим про то, чтобы разные фрукты и психи вроде тех, кто правит «Хлебом насущным» и политическими неандертальцами типа Дальтона, не закрыли действительно полезный женский оздоровительный центр. Я же не прошу тебя ратовать за испытания химического оружия на дельфинах.

– Да, – сказал Ральф. – Пожалуй, так.

– Мы надеемся к первому сентября отослать Сюзан Дэй пять тысяч подписей. Наверняка это ничего не даст – Дерри, если честно, всего-навсего небольшая развилка на шоссе, и скорее всего у нее жизнь расписана по часам до следующего столетия, – но ни от кого не убудет, если мы попытаемся.

Ральф хотел было сказать Гаму, что единственная петиция, которую он охотно бы подписал, это та, где богов сна просили бы вернуть ему часа три хорошего отдыха по ночам, которые у него украли, но, еще раз взглянув в глаза мужику, решил не делать этого.

Кэролайн подписала бы эту чертову петицию, подумал он. Она не была поклонницей абортов, но не жаловала и мужиков, возвращающихся домой после закрытия бара и принимающих своих жен и детишек за футбольные мячи.

Это была правда, но не это стало бы главной причиной, по которой она поставила бы свою подпись; она сделала бы это ради малейшего шанса лично и вблизи послушать такой знаменитый «пожарный оркестрик», как Сюзан Дэй. Она сделала бы это из врожденного любопытства, возможно, бывшего одной из доминирующих черт ее характера. Любопытство в ней было настолько сильно, что даже опухоль мозга не смогла его убить. За два дня до своей смерти она вытащила билетик в кино, которым Ральф пользовался как закладкой, из романа в бумажной обложке, лежавшего на ночном столике, потому что хотела узнать, какой фильм он смотрел. Кстати, это оказался фильм «Команда славных мужчин».

Ральф с удивлением и отчаянием понял, как больно ему вспоминать об этом. Даже сейчас – дьявольски больно.

– Конечно, – сказал он Гаму. – Я с удовольствием подпишу.

– Вот молодец! – воскликнул Гам и хлопнул его по плечу. Его мрачный задумчивый взгляд сменился усмешкой, но Ральф не счел это переменой в лучшую сторону. Улыбка была жесткой и отнюдь не добродушной. – Заходи в мой вертеп!

Ральф последовал за ним в пропахший табаком магазинчик, который не очень походил на вертеп в половине десятого утра. Уинстон Смит проскользнул перед ними, задержавшись лишь один раз, чтобы обернуться и взглянуть на них своими древними желтыми глазами. Он дурак, а ты – еще один, возможно, говорил этот прощальный взгляд. В сложившихся обстоятельствах Ральф не испытывал желания оспорить это заключение. Он сунул свои газеты под мышку, склонился над свернутым листом бумаги на прилавке рядом с кассовым аппаратом и подписал петицию с просьбой к Сюзан Дэй приехать в Дерри и выступить в защиту «Женского попечения».

3

Он одолел подъем на холм Ап-Майл легче, чем-ожидал, и пересек Х-образный перекресток Уитчэм-стрит и Джексон-стрит, думая: «Ну вот, не так уж и плохо, так ве…»

Неожиданно он услышал звон в ушах, и ноги его задрожали. Он остановился на тротуаре Уитчэм-стрит и, приложив ладонь к рубахе, почувствовал, как его сердце бьется прямо под рукой, дергаясь с пугающей яростью. Он услышал шелест бумаги и увидел, что рекламное приложение выскользнуло из бостонской «Глоб» и полетело в канаву, Он нагнулся было за ним, но потом замер.

Не очень удачная мысль, Ральф: если ты нагнешься, то скорее всего упадешь. Мое предложение: оставь этот лист дворнику.

– Ага, ладно, неплохая идея, – пробормотал он и выпрямился. Черные точки замелькали у него в глазах, как сюрреалистическая стая ворон, и на одно мгновение Ральф стал уверен, что сейчас брякнется на валяющееся в канаве рекламное приложение независимо от того, захочет он его поднимать или нет.

– Ральф? С тобой все в порядке?

Он осторожно поднял глаза и увидел Лоис Чэсс, живущую на противоположной стороне, Харрис-авеню и на полквартала ниже дома, в котором они жили с Биллом Макговерном. Лоис сидела на одной из скамеек, прямо у входа в Страуфорд-парк, вероятно, ожидая автобуса, идущего по Канал-стрит к центру.

– Конечно, все нормально, – ответил он и заставил свои ноги двинуться вперед. Он чувствовал себя так, словно шел сквозь сироп, но надеялся, что доберется до скамейки, не подав виду, как паршиво себя чувствует.

У Лоис Чэсс были огромные темные глаза – того типа, который называли испанским, когда Ральф был маленьким, – и он не сомневался, что они сверкали в воображении очень многих мальчишек в те годы, когда Лоис ходила в школу. Глаза по-прежнему оставались самой красивой чертой ее лица, но тревога, которую Ральф видел в них сейчас, не произвела на него большого впечатления. Она была… какая? Слишком уж она похожа на добрую соседку, чтобы радовать, – первая мысль, пришедшая ему в голову, но он не был уверен, что это правильная мысль.

– Все нормально? – эхом отозвалась Лоис.

– Еще бы. – Он вытащил носовой платок из заднего кармана, убедился, что тот чистый, и вытер им лоб.

– Надеюсь, ты не будешь возражать, если я скажу тебе, Ральф, что ты не выглядишь нормально.

Ральф хотел возразить, но не знал как.

– Ты бледный, ты вспотел и ты мусоришь на улице.

Ральф удивленно уставился на нее.

– Что-то выпало из твоей газеты. По-моему, рекламный листок.

– Правда?

– Ты прекрасно знаешь, что правда. Подожди секунду.

Она встала, перешла на другую сторону тротуара, нагнулась (Ральф отметил, что, хотя бедра у нее широковаты, ноги по-прежнему были изумительны для женщины, которой стукнуло шестьдесят восемь) и подняла листок. Потом она вернулась с ним к скамейке и снова села.

– Вот, – сказала она. – Теперь ты не нарушитель правопорядка.

Он не сдержал улыбки:

– Спасибо.

– Не стоит. Можешь подарить мне купон «Максвелл-Хаус» или угостить обезжиренным гамбургером или диетической кока-колой. Я так растолстела с тех пор, как умер мистер Чэсс!.

– Ты совсем не толстая, Лоис.

– Спасибо, Ральф, ты настоящий джентльмен, но давай не уходить от темы. Тебе стало не по себе, правда? По правде говоря, ты чуть не вырубился.

– Я просто перевел дыхание, – твердо сказал он и повернулся, чтобы взглянуть на группу ребятишек, игравших в детский бейсбол в парке. Они здорово увлеклись и с хохотом носились друг за дружкой. Ральф позавидовал работе их дыхательных органов.

– Перевел дыхание, да?

– Да.

– Просто перевел дыхание?

– Лоис, ты начинаешь заедать, как сломанная пластинка.

– Ну что ж, сломанная пластинка сейчас тебе кое-что скажет, идет? Ты просто сдурел, взбираясь на Ап-Майл в такую жару. Если хочешь пройтись, почему бы не отправиться на развилку, как раньше? Там дорога ровная.

– Потому что это заставляет меня думать о Кэролайн, – ответил он, и, хотя ему самому не нравился его сухой, почти грубый тон, которым были произнесены эти слова, он ничего не мог с собой поделать.

– Ох черт… – Она легонько дотронулась до его руки. – Прости.

– Все нормально.

– Нет, неправда. Мне следовало получше подумать. Но ненормально и то, как ты сейчас выглядишь. Тебе уже не двадцать лет, Ральф. И даже не сорок. Я не хочу сказать, что ты в плохой форме – всем ясно, что для твоего возраста ты в прекрасной форме, – но ты должен лучше следить за собой. Кэролайн тоже хотела бы этого.

– Я знаю, – ответил он, – но со мной действительно все…

«…в порядке», – хотел он сказать, а потом оторвал взгляд от своих ладоней, вновь посмотрел в ее темные глаза, и то, что он там увидел, сделало на мгновение невозможным произнести эти слова. В ее глазах светилась усталая печаль… Или это было одиночество? Может, и то, и другое. В любом случае он увидел в них не только это. Еще он увидел там себя.

Ты ведешь себя глупо, говорили эти глаза. Может, мы оба ведем себя глупо. Тебе семьдесят, и ты вдовец, Ральф. Мне шестьдесят восемь, и я вдова. Сколько еще я буду сидеть на твоей веранде с Биллом Макговерном, словно я самая старая дуэнья на всем белом свете? Надеюсь, не очень долго, потому что мы оба уже не самые новые экспонаты в выставочном зале.

– Ральф? – окликнула его Лоис с неожиданной тревогой. – Ты в порядке?

– Да, – сказал он, вновь опустив глаза на свои ладони. – Да, конечно.

– У тебя такое лицо, словно… Ну, я не знаю.

Ральф подумал, что, быть может, жара в сочетании с подъемом на Ап-Майл все-таки помутила чуть-чуть ему мозги. Потому что, в конце концов, это была Лоис, которую Макговерн всегда называл (сатирически приподняв левую бровь) «наша Лоис». И… Да, конечно, она была все еще в хорошей форме – стройные ноги, чудный бюст и эти замечательные глаза, – и, возможно, он был бы не прочь затащить ее в постель, и, может, она бы не отказалась. Но что потом? Если ей случится увидеть корешок билета, торчащий из книжки, которую он будет читать, станет она вытаскивать его, снедаемая слишком сильным любопытством и желанием узнать, какой фильм он ходил смотреть, чтобы подумать о том, что он не сумеет отыскать заложенное в книжке место?

Ральф полагал, что нет. Глаза у Лоис были замечательные, и не один раз он ловил свой взгляд, скользящий вниз по глубокому вырезу ее блузки, когда они втроем сидели на переднем крыльце и пили чай со льдом в вечерней прохладе, но он понимал, что маленькая головка может навлечь на большую голову крупные неприятности даже в семьдесят лет. Старость не оправдание для беспечности.

Он поднялся на ноги, зная, что Лоис смотрит на него, и изо всех сил постарался не сутулиться.

– Спасибо за заботу, – сказал он. – Не хочешь немного проводить старичка?

– Извини, я еду в центр. В швейном кружке появилась очень красивая шерсть, розовая, по-моему, афганская. Так что я подожду автобуса и пока поскучаю.

Ральф ухмыльнулся:

– Что ж, давай. – Он взглянул на ребятишек на детском бейсбольном поле. Пока он смотрел, парнишка с непомерной копной рыжих волос рванулся с третьей позиции, прыгнул головой вперед… и со звоном врезался в одну из стоек. Ральф вздрогнул, сразу представив себе машины «скорой помощи» со вспыхивающими огнями и воющими сиренами, но «макушка-морковка» со смехом вскочил на ноги.

– Пропустил, придурок! – крикнул он.

– Черта с два! – огрызнулся партнер, но тут же сам расхохотался.

– Тебе когда-нибудь хочется вернуться в этот возраст, Ральф? – спросила Лоис.

Он задумался, а потом сказал:

– Иногда. Чаще всего кажется, что в этом возрасте непросто жить. Заходи сегодня вечером, Лоис, посиди с нами.

– Может быть, – отозвалась она, и Ральф направился вверх по Харрис-авеню, чувствуя на себе взгляд ее замечательных глаз и изо всех сил стараясь держать спину прямо. Он полагал, что это у него получалось неплохо, но работа была не из легких. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким усталым.