Читать книгу Русские тайны немецкого Висбадена - Светлана Арро - Страница 3

Итальянская конференция была посвящена Оптиной пустыни, знаменитой русской обители, известной особой ролью в духовном развитии России. Этот маленький небогатый мужской монастырь стал знаменит своими иноками и старцами, мудрость которых с начала XIX века притягивала к себе тысячи страждущих искателей истины.

Я родилась в советской интеллигентной атеистической семье. Все три определения этого утверждения противоречат друг другу. Такова была внутренняя драматичность семей, построенных на замалчивании политических, духовных, нравственных проблем. Я очнулась от моральной слепоты в десятом классе, в год смерти Сталина, увидев впервые, что мои близкие, особенно мама и бабушка совсем иначе, чем другие окружающие, реагируют на это событие. Пришла из школы зарёванная, вся школа рыдала на собрании в актовом зале. Моя бабушка, окончившая когда-то епархиально-церковное училище в Саратове, переставшая с горя верить в Бога в 1920 году, когда умер от сыпняка её старший сын актёр, которого ждал МХАТ, в марте 53-го года сказала: – Не реви попусту. Эта икона фальшивая. Умер притворщик и тиран, а не святой». Вечером того же дня я была поражена мамиными словами: «Умер великий человек. Не тот, о ком ты плакала. Композитор Прокофьев». За этими первыми откровениями последовали серьёзные раздумья. А через три года, в 1956 году, многое прояснилось после доклада Хрущёва «О культе личности и его последствиях». Не вредно бы и сейчас, через столько лет, перечитать людям, не знающим прошлого, этот доклад хотя бы в википедии, где он отредактирован в последний раз совсем недавно – 4 февраля 2019 года.

За год до этого события, изрядно перетряхнувшего страну, даже разделившего её на две спорящие половины, в ленинградской больнице Эрисмана умирала моя бабушка, а я стояла у спинки её койки. И я увидела её последний миг. С любовью глядя на меня, она подняла руку ко лбу со сложенными пальцами, чтобы перекреститься, и рука медленно упала. Последние силы её оставили. Это мгновение я вижу до сих пор, когда я уже старше моей дорогой бабушки. После её ухода я окрестилась, стала православной верующей.

Когда закончились торжества ахматовского юбилея, знакомый литературовед предложил мне участие в конференции, посвящённой Оптиной пустыни, которую готовил университет города Бергамо в Италии. Большинство советских людей почти ничего не знало об Оптиной пустыни. Конечно, знали те, кто изучал историю русского духовенства и русской философии, подменённой в атеистические времена марксизмом-ленинизмом, громко иногда называемым философией. После 70-ти лет этой подмены в конце 80-х годов оказалось, что подобная тема близка и дорога многим серьёзным учёным. Никак себя к ним не причисляя, я сообразила свою тему для выступления на конференции, которая была мне интересна по своей философско-литературной тематике, и позволила бы, как я задумала, оказаться где-то недалеко от дочери, пытаться её увидеть.

Поглощение ахматовской темой подсказало формулировку для доклада на религиозно-духовной конференции: «А в Оптиной мне больше не бывать…». Строка из стихотворения Анны Ахматовой «Предыстория», первой из шести «Северных элегий». Каждому, знакомому с творчеством Ахматовой, очевидно, что она поэт не просто одухотворённый, но глубинно духовный и религиозный. Готовясь к докладу, я пришла в Духовную Академию на приём к ректору, им был тогда отец Владимир (Сорокин), он благословил меня на работу после беседы со мной. Около трёх месяцев я посещала библиотеку Духовной Академии в Александро-Невской Лавре. Это было громадное счастье и удовольствие! Особенно, если учесть, что был Великий пост 1990 года, и меня приглашали в трапезную, где подавали глубокую миску с вкусно приготовленной гречневой кашей и кисель. А кругом бесшумно сновали или сидели с той же кашей за длинными столами молодые будущие священники в подрясниках и их наставники в рясах.

Окончательное название моего доклада звучало так: «А в Оптиной мне больше не бывать… Анна Ахматова. Её символ веры и религиозная символика». Ректор Академии сказал мне, что знает об итальянской конференции, и от академии едет в Италию архимандрит Августин (Никитин), сам провёл меня в библиотеку, где представил сначала библиотекарю, а потом познакомил с архимандритом Августином, оказавшимся симпатичным молодым человеком. В начале апреля 1990 года несколько человек из Ленинграда (уже шли активные переговоры и стихийные митинги о возвращении имени города) под старшинством и руководством литературоведа профессора Леонида Долгополова отправились самолётом в итальянский университетский город Бергамо (ударение, кстати, на первом слоге, в отличие от неверного оперного). На таможенном досмотре со мной случился казус. У всех в руках были легкие сумки или просто портфели, у меня же была большая и тяжёлая сумка, в которой находились коробки с тюбиками отличных ленинградских акварельных красок, доставаемых по блату. Мы проходили по общему списку, который был в руках Долгополова. Никого, кроме меня, не досматривали. Мою большую сумку, которую держал в руках один из наших литераторов, таможенник попросил открыть. С удивлением увидел содержимое, спросил: – Что это, зачем? Я говорю: – Знакомые художники просили (это о моей дочери, знакомой художнице). Долгополов нашёлся и сказал: – Знаете, она у нас немножко не в себе, всем помогает. Таможенник засмеялся, и дал отмашку: – Проходите. Мужчины подхватили мою сумку. У них вопросов не было.

Потом был сказочно прекрасный город с беломраморными храмами и дворцами, в который мы поднимались на фуникулёре, это был город над городом. Встреча с дружелюбными университетскими светилами и студенческой молодёжью была сердечной, даже родственной. Наконец – целая неделя интереснейших докладов, разговоров в перерывах, замечательных знакомств. Я жила в комнате со знатоком церковной музыки и песнопений москвичкой Татьяной Владышевской. Сблизилась с несколькими милыми философинями из разных городов, с радостью встретила Миливое Йовановича, прекраснейшего историка и литературоведа из Белграда, которым восхищалась в Лениграде на Ахматовской конференции.

Мой доклад был встречен с интересом, что было очевидно по долгой дискуссии, на которой многие высказывали свои предположения о времени возможного посещения Ахматовой Оптиной пустыни. В последний рабочий вечер нас, всех участников-гостей, потчивали ужином. На круглый стол была поставлена бутылка невероятно вкусного вина. Ничего подобного я более в жизни не пробовала. Наверное, не только я. Никто из нас не купался в роскоши. А эта бутылка была из особого подвального шкафа винотеки, как сказал нам служитель, с извинением отказавшись принести вторую бутылку. Оказывается, это был подарок высочайшей ценности от владельца дворца, в котором мы гостили. За этим столом после выпитого бокала волшебного вина я рассказала о своём преступном намерении не лететь домой по общему ленинградскому списку, а ехать искать дочь.

Что тут началось!! Все меня поддержали так горячо, как будто речь шла о самом близком и дорогом человеке! У молчаливой аспирантки началась истерика со слезами. Одна за другой учёные дамы стали говорить, что случилось с их детьми, которые убежали из дома или хотят уехать! У доцентши московского университета сын был в таком же положении, как моя дочь, уехал в Америку и молчит, нет о нём сведений! Все стали мне подсказывать, как и когда мне ехать. Ктото знал расписание поездов до Венеции, сказал, когда удобнее ехать и как. Двое мужчин вызвались посадить на поезд рано утром следующего дня. Пообещали сказать главному лицу конференции профессору Нине Каухчишвили на следующий день после прощальной экскурсии по городу Бергамо о моем отъезде, объяснить его причину и выпросить прощение. С точки зрения советского поведения за границей, я совершала обманный и преступный поступок. Но весна 1990 года была временем Х. Все правила менялись на громадной скорости. Когда я вернулась в Ленинград, никто даже не вспомнил о моём побеге, ни на какой ковёр меня не вызвали.

Я помню вас, и по сей день с благодарностью вспоминаю, дорогие мои случайные друзья и подруги! Замечательные учёные, умницы и умники, всё понимающие, и к тому же принимающие близко к сердцу тревоги материнства. Деньги за доклад я получила, их хватило на билет до Вены. Дочь находилась неподалеку от австрийской столицы. Я села у окна в региональный поезд Бергамо-Венеция, баул с красками стоял у моих ног. Пакетик с бутербродами мне тоже передали. На остановке в Вероне я смотрела в окно, надеясь увидеть Ромео и Джульетту, вместе или врозь, но никого, их напоминающих, не углядела. Шумная толпа была озабоченной, как на любом другом вокзале. Дорога длилась, как мне помнится, около двух часов. На венецианском вокзале толпа была настолько густой, что приткнуться куда-либо было невозможно. Люди шумели, возмущённо кричали, кругом раздавалось непонятное слово: Streik! Наконец я поняла: это была забастовка железнодорожников!

А потом произошло чудо. Может быть, единственное чудо в моей жизни. Это было так: я остановила какого-то человека в форме, пытаясь спросить на школьном немецком, что мне делать, а он понимал по-русски. Привёл меня в комнату начальства, и там мне написали на листке бумаги особый, невероятный пропуск. На двух языках, по-итальянски и по-немецки стояло: госпожа Арро из России, ищет дочь, конечный пункт Райхенау. Проводите и пересаживайте! Забастовочный комитет.

Как жаль, что позже я потеряла этот замызганный пропуск, который долго хранила! А дальше всё шло как по маслу! В Венеции меня посадили на паровоз! Зелёный баул бросили следом. Потом было 5 пересадок, на которых сильные молодые мужчины в рабочей форме с улыбкой и сочувствием перетаскивали меня и мой багаж. Это явно была акция времени, принятие Европой обновляющейся России! Мне говорили: «Vivat Russia! Grüssen Sie Gorbatschov!»

На некоторых станциях я должна была ждать. Последний поезд был грузовой подкидыш с единственным пассажирским вагоном. Он шёл в австрийское депо. Когда он наконец остановился на маленькой станции Райхенау, в окно я увидела свою дочь, держащуюся за велосипед маленькую девочку лет 15-ти. Да ей и было 18. Сердце выпрыгивало. А я за ним.

Никогда не забуду эту простую рабочую солидарность, человечность и доброту самых разных людей, проявившиеся в начале перестройки. Это внимание ко мне было просто сочувствием к России во времена надежд на обновление страны. Постепенно оно, конечно, ушло, растаяло после ряда ошибок и нелепиц российских руководителей и пропагандистских трюков западного мира и США, снова увидевших «империю зла».

Моя юная пара жила уже в уютном отеле, куда их пригласила владелица отеля, добросердечная пожилая дама, которая их кормила и не брала с них денег. Мои ребята жили на третьем этаже в просторной комнате, а на двух пролётах лестницы висели акварели, написанные моей дочерью. Начался этот случайный бизнес с того, что за пару месяцев до моего приезда, выйдя на пленэр с этюдником, она остановилась у понравившегося ей дома и стала его зарисовывать. Из дома вышли хозяева и осторожно начали заглядывать из-за плеча. Потом попросили продать акварель. Когда я приехала, оказалось, что с моей дочерью здороваются встречные и приглашают в гости! Позднее местное отделение банка устроило выставку ее рисунков и акварелей, о которой даже появилась статья в местной газете.

Через неделю меня проводили до аэропорта. Позднее ребята переехали в Германию. Летом 1990 года за дочерью последовал сын с семьёй, в которой было трое маленьких детей. Я уже понимала, что мне надо быть рядом с детьми и внуками. Весь год ушёл на мои пенсионные справки. Одной из советских благ была пенсия в 55 лет для женщин. Мне надо было выбрать, какую пенсию оформлять: преподавательскую или литературную. Я выбрала вторую, с большим стажем, но это был длинный ряд разных мест, откуда нужно было получать справки. Потом начались очереди в немецкое консульство на ул. Петра Лаврова, (теперь Фурштатской, как когда-то). Казалось, что уезжает полгорода. Литературные дела скисали. Всё вокруг то ли обновлялось, то ли гибло.

Потом дочь обосновалась в немецком городе Висбадене. Я сидела в ленинградской Публичке, которая, – о, радость! – работала, не закрывалась, как многое кругом, и читала о Висбадене всё, что можно. Как ни странно, это были путеводители, написанные докторами. Странности объяснились потом.

Сын с семьёй жил в общежитии немецкого города Нойсса в ожидании жилья. В начале августа я одна поехала попрощаться в наш деревенский домик под Суздалем. А на следующее утро… Я включила прокатный мини-телевизор, и вместо утренней передачи услышала сплошное «Лебединое озеро». Подумала: что-то случилось! Мгновенная мысль была: случилась беда на уровне государства, закроют границы! Я не увижу детей! Я стала собираться. Всё бросив, кинулась в дорогу. Когда села во владимирский автобус, прозвучало слово, которое я предвидела: путч! Билетов до Москвы не было. Но в вокзальной службе у меня были друзья. Всё ещё было по-русски, по пословице не имей сто рублей, а имей сто друзей. Мне организовали билет, посадили на поезд, в купейный вагон. В коридоре стояли военные в форме, все тихо и тревожно переговаривались. Я слышала их и поняла, что всех отозвали из отпусков.

Приехав в августовский Ленинград, (который через месяц, 6 сентября 1991 года вернет свое историческое название Петербург), я влилась в город, который был против путчистов, пережила эту невероятную неделю, была с демонстрантами на Дворцовой площади, и всё-таки решила как можно скорее оформить гостевую поездку в Германию. Быстро не получилось. Я узнала, что дочь ждёт ребёнка. Кто, кроме меня, ей поможет?

Только в декабре я наконец получила визу и документы для поездки в гости в Германию. Две недели жила у сына в общежитии, где я была шестым жильцом и спала на раскладушке. Ходила на бесплатные первоначальные курсы немецкого языка, там собирались люди самых разных национальностей, и это было весело. Потом переехала к дочери в Висбаден. У них уже была небольшая квартирка из двух комнат. Там мы встретили Новый 1992 год. А через месяц в Висбадене родился мой внук Виктор.

Гостевая виза моя заканчивалась, но дети меня не отпустили. Общими усилиями сын и дочь смогли убедить чиновников, что без меня им никак. Потом в Висбадене я получила так называемый вожделенный ПМЖ: постоянное место жительства. Таким было моё «Прощание славянки». Славянкой я была в Суздале. В Петербурге самоощущение было иным. Биография и жизнь переломились почти пополам. На этом событии в моём повествовании биографическая часть закончивается. Начинается знакомство с Германией.