Читать книгу Государыня-правительница - Светлана Бестужева-Лада - Страница 3

– Маменька! – влетела в покои Екатерины младшая дочь, принцесса Елизавета. – Маменька, гляньте, что мне жених в подарок прислал!

Екатерина оторвалась от своих невеселых размышлений и взглянула на дочурку. Скоро четырнадцать, а по виду – все восемнадцать. И в кого она такая уродилась – ликом ни в мать, ни в отца?

Екатерина вспомнила, что ее рождение очередной дочери – пятой по счету – не больно порадовало: хотела сына, до полуобморока, до черноты в глазах. Чтобы сердечный друг Петруша из полюбовниц ее выше вознес: двое младенцев-то мужеского пола не жильцами оказались, едва окрестить успели. А родила опять девку.

Хотя сам Пётр почему-то возликовал: как раз въезжал торжественно в Москву после славной Полтавской виктории, а ему доложили, что в подмосковном Коломенском госпожа Скавронская родить изволила. Дочку.

– Отложим празднество о победе и поспешим поздравить с восшествием в мир мою дочь, – повелел как всегда непредсказуемый Пётр Алексеевич.

И поспешил в Коломенское, где ему показали крепкого и здорового младенца, причем не обычного малиново-красного уродца, а настоящую беленькую куколку. И уже через несколько месяцев стало ясно: ликом новорожденная удалась в деда, царя Алексея Михайловича.

Все остальные в этой семье были брюнетами с темными глазами. Белокурая с рыжим оттенком, голубоглазая и белолицая Лизанька выделялась еще и ровным, веселым характером: она почти никогда не плакала и улыбалась каждому, кто подходил к ней. Вот уж характером она точно пошла в мать, за что та ее выделяла.

Екатерина опять вздохнула: дочек-то она после их рождения почти не видела: вечно с государем в поездках, да походах. Аннушка и Лизонька детство и юность провели в подмосковных селах Преображенском и Измайловском, под надзором иностранок-наставниц. Лизонька чуть ли не с младенчества привлекала внимание своей красотой и изяществом. А теперь вот – невеста короля французского, вот-вот уедет на новую родину. Только бы была счастлива…

– И что же тебе жених прислал? – улыбнулась дочери Екатерина.

Та протянула небольшой медальон, осыпанный бриллиантами. Под крышкой был миниатюрный портрет белокурого мальчика с большими голубыми глазами. Ангелочек!

– Хорош король, прямо сахарный…

Елизавета капризно оттопырила губку:

– Уж вы скажете, маменька… Сахарный!

– А какой же еще?

– Прекрасный! – не задумываясь, выпалила Елизавета. – А «сахарный», да «сладкий»… так только дворовые девки говорят.

– Да успокойся ты! Пущай прекрасный. По мне – так хоть какой, лишь бы тебя не обижал. Платья-то из приданого, чай, все уже перемерила?

– Мадам Датур говорит, что много платьев не надобно, во Франции мне другие пошьют, по новейшей моде.

Мадам Датур, точнее виконтесса Датур-Дануа, была вместе с итальянской графиней Марианной Маньяни наставницей Анны и Елизаветы в языках, танцах и хороших манерах. Немецкому же языку, столь любезному обоим их родителям, принцесс обучал «мастер немецкого языка» Глик. Так что в весьма еще нежном возрасте и Анна, и Елизавета, свободно говорили на четырех языках, считая природный русский.

Елизавета, правда, писать и читать откровенно не любила, заманить ее в «классы» можно было, только посулив обновку или лакомство. Зато танцевать могла – с утра до ночи, а уж насчет деликатных манер и вовсе преуспела: часами перед зеркалом вертелась, реверансы, да жесты куртуазные разучивая. И наряжаться страсть как любила, даже отец ей порой выговаривал:

– Ты бы с Аннушки пример брала, да книжку какую почитала, а то как ни хватишься тебя – все с модистками, да портнихами.

Лизонька же в ответ только хохотала:

– Папенька, Аннушка у нас умница, а я – красавица! Отдадите меня за королевича какого-нибудь заморского, чай, с ним не книжки читать будем…

И тут же карабкалась к отцу на колени, терлась розовой щечкой о камзол, гладила ручонками по лицу. Действительно, зачем такой лапочке книжки?

– Ты вот что, Лизонька… Сядь рядышком, мне тебе кое-что сказать нужно.

Елизавета откровенно зевнула. Зевала она, как котенок, открывая розовое нёбо и мелкие жемчужные зубки. И тут же ойкнула, получив от маменьки увесистый подзатыльник.

– За что?

– А чтоб мух не ловила, а слушала прилежно. Хоть за короля выходишь, хоть за пастуха – все едино: из девок бабой станешь. А это нелегко. Бабья-то доля тяжелехонька…

– Ой, не пужайте меня, маменька!

– Я тебя не пужаю, а уму-разуму учу. Чтобы муж твой к тебе на всю жизнь прилепился и на других женщин даже смотреть не хотел. Ты вот что сделай, когда вас вдвоем в спальне с Людовиком оставят…

Дальнейшее Екатерина шептала дочери на ухо, а та то краснела, то бледнела, но слушала, затаив дыхание.

– А сильно будет больно, маменька?

– Не знаю, дочка. У всех по-разному. Я так и не заметила ничего, до того воспламенилась…

– И папенька… воспламенился?

Екатерина замолчала, словно налетела на невидимую преграду. Меньше всего ей хотелось рассказывать дочери о своей бурной юности. А что сказать?

– Я твоего папеньку как увидела – так и обмерла, – нашлась она наконец. – Тогда-то я в доме светлейшего князя Меньшикова жила, экономкой. Злые языки про нас всяко трепали, только Александр Данилович ко мне как к сестре родной относился. От полона спас, из грубых рук солдатских вырвал. А потом приехал к нему царь Пётр Алексеевич… И пропала я, доченька, совсем пропала – так полюбила батюшку твоего.

– А он?

– И он меня полюбил… Я с того вечера всюду за ним – как нитка за иголкой. Только сначала он меня к своей сестрице любимой, тетушке твоей Наталье Алексеевне отвез. Сказал ей: «Вот, Натальюшка, девица Марта, графиня Скавронская. Из Лифляндии она, потому по-русски не знает. Но ты ее научи, да в веру истинную приведи, потому как полюбилась она мне».

Елизавета слушала с полуоткрытым ртом, даже дышать боялась. Впервые слышала она историю знакомства своих родителей не от придворных сплетников, а от самой матери.

– Вот и стала я русскому языку учиться, да манерам, при дворе принятым. А потом крестили меня Екатериной и отчество дали – Алексеевна. По отцу моему крестному, сыночку государеву, ныне покойному… Все это время мне государь письма писал, да такие нежные, а я ем отвечала, как могла. А потом стала я вместе с государем в походы ездить, да в разные страны, стала ему женой венчанной…

– Маменька, а отчего Александра Данилыча батюшка в ссылку отправил?

Лицо Екатерины омрачилось. Этого поступка она Петру никак не могла простить, хотя понимала, что отделался светлейший легчайше. Дочка его старшая вышла за графа Сапегу, сын взял в жены княжну Долгорукову. А вот самого с супругой да младшей дочерью отправили… ох, хорошо хоть не в Сибирь! – в его самарскую вотчину, село Новопречистенское, которое Александр Данилыч почему-то особенно любил. Да и полторы тысячи душ в собственности, легко сказать!

Для всякого другого – богатство, для Меньшикова – бедность. Но уж слишком заворовался сердечный друг, никак невозможно было его простить. Пётр в гневе чуть было не повесил – Екатерина в ногах валялась, умоляла смилостивиться.

Над ним смиловался, а над ней? Пётр свет Алексеевич написал завещание, в которой ее наследницей престола назначал, даже короновать собрался. Как они радовались тогда с Александром Данилычем, какие планы строили! А без него ее российская знать мигом от престола отшибет, ни на какое завещание не посмотрит. Да и не коронована она еще, а как некоронованной на престол садиться? Опять же – Петрушка, внучок супруга ее, самый что ни на есть законный наследник… Думали позже обвенчать его с Машкой Меньшиковой и управлять ими обоими. Ан нет: попала государю вожжа под хвост, все перетасовал, все планы порушил.

– Вы что загрустили, маменька? – нарушил ее невеселые мысли голосок Елизаветы.

– С тобой расставаться жалко, – нашлась с ответом Екатерина. – Дитё ведь еще, а уедешь в эту самую Францию, кто там за тобой приглядит?

– Батюшка сказывал, подберет мне статс-дам, чтобы приглядывали…

– Он подберет, – вздохнула Екатерина.

А про себя подумала, что иным статс-дамам самим пригляд нужен. Попадут за границу – враз голову от соблазнов всяческих потеряют. До королевы ли девчонки им будет? А тех, кто посолиднее, да поведения примерного, мужья вряд ли отпустят. Надо бы поговорить с Петрушей – да поди подступись к нему. С тех пор, как девка молдаванская ему голову заморочила, совсем чужой стал, не вспомнить уже, когда в одной постели спали.

– Я пойду, маменька? – затеребила ее Елизавета. – Учитель танцев-то, поди заждался…

– Иди, милая. Еще поговорим, Бог даст.

Елизавета упорхнула, оставив мать наедине с грустными мыслями. Впрочем, печалилась та недолго. Через некоторое время позвонила в колокольчик и приказала лакею:

– Господина Монса покличь-ка. Нужен он мне.

Это была еще одна из причуд государя: определить своего адъютанта, храбро сражавшегося во многих битвах, камер-лакеем к своей теперь уже законной супруге Екатерине. Постаралась его старшая сестра Модеста Балк, к которой Пётр благоволил. Придворные только изумлялись: старшая сестра и младший брат отставной фаворитки-изменницы Анны Монс, «кукуйской царицы» – в фаворе у государя. Не иначе, не может забыть первую свою любовь. А может, и без ворожбы какой не обошлось.

Так или иначе, молодой красавец быстро завоевал расположение государыни и в скором времени уже управлял вотчинной канцелярией государыни, занимаясь ее перепиской и бухгалтерией. Сопровождал Екатерину во всех походах и поездках, включая Европу и персидский поход. И довольно быстро перестал замечать разницу между своим карманом и карманом государыни.

Помимо этого самые именитые фамилии страны заискивали перед Монсом. Меншиков зубами скрежетал от ярости, но ничего поделать с любимцем государыни не мог. Приходилось улыбаться и кланяться ненавистному выскочке… а что делать, сам хоть и «светлейший», да кто-нибудь то и дело исподтишка «подлым происхождением» попрекает. А этот сукин сын – немец, к ним у государя особое отношение.

Меншиков загремел в ссылку, а красавец Виллим остался. Потихоньку копил деньги, крутил романы с придворными красавицами, благо они сами ему на шею вешались: молод, хорош собой, чувствительные вирши слагает. Пётр только посмеивался:

– Смотри, Вилька, оженю тебя! Добегаешься!

– Ваше величество, только прикажите, – с улыбкой склонялся в нижайшем поклоне Монс. – На стряпухе женюсь или… на княжне какой, лишь бы угодить моему государю.

– Я подумаю, – хохотал Пётр, чрезвычайно довольный такой сговорчивостью.

И придумал. Женил брата своей бывшей супруги Евдокии, ныне старицы Елены, Степана Лопухина, на племяннице Виллима – Наталье Балк, дочери Модесты. Невесте едва исполнилось семнадцать, но красоты она была – необыкновенной, а Пётр любил видеть вокруг себя хорошеньких женщин.

Степан Лопухин, человек старых взглядов и старой закалки, подчинился воле государя без особого восторга. Красота жены его мало волновала, за глаза он ее иначе как «кошкой немецкой» и не называл, но ни в чем не ограничивал. Наталья осталась лютеранкой и вскоре стала закадычной подружкой своего красавца-дядюшки, а через него приблизилась и к Екатерине.

К несчастью, прямодушный и не слишком умный Степан не скрывал своей нелюбви к бывшему царственному шурину. Когда скончался в младенчестве первый из сыновей Петра и Екатерины, открыто радовался и даже смеялся во время заупокойной службы. За что и был немедленно выпорот батогами и отправлен с женой и малыми детьми в Колымский острог. С русскими, даже близкими родственниками, государь Пётр Алексеевич не больно церемонился.

К счастью, ссылка была недолгой. Виллим приложил все силы, чтобы вернуть в столицу племянницу. Так что через год чета Лопухиных со чадами и домочадцами вернулись… но не в столицу, а в Москву: там находили прибежище все пострадавшие и потерпевшие неудачу в Петербурге. А Виллим оставался в милости и у государя, и у Екатерины. Вот теперь она и призвала его на совет, как частенько делывала. Тем паче, что по должности своей он был вхож к государыне в любое время.

– Ты звала, госпожа? – услышала Екатерина ласковый, вкрадчивый голос.

Вскинула глаза: вот он, Вилли, тайная отрада очей ее, утешитель во всех печалях. Нужды нет, что то и дело доносят ей о мздоимствах ее любимца – а кто на Руси не берет взяток, достигнув хоть малой должности? Зато всегда даст дельный совет, поможет достать наряд новый или снадобье какое. Да и красив – глаз не отвести.

– Звала, – улыбнулась Екатерина. – Ведаешь, чай, что скоро принцесса Елизавета во Францию отбудет?

– Да кто ж об этом не знает, госпожа?

– Государь к ней статс-дам намерен приставить. Уж не знаю, кого он там выберет. Но надо бы так сделать, чтобы в число этих дам твоя племянница попала. Хватит ей на Москве сидеть, зачахнет.

Виллим задумался на несколько минут, потом просветлел:

– Госпожа, это легко устроить. Государь Степана Лопухина не шибко любит, простить ему дерзкого поведения на похоронах царевича не может. Опять же – ближайший родственник супруги бывшей… В Париже-то он глаза Петру Алексеевичу мозолить не будет.

– Твоя правда! – расцвела Екатерина. – А Наташка пусть при Лизоньке будет, наставляет ее в тайнах женских, да манерах западных. Только как бы об этом государю сказать? Меня-то он видеть не желает…

– Устрою, все устрою. Статс-дамы-то не только будущей французской королеве нужны, но и принцессе Наталье Алексеевне. Ей по малолетству вообще строгий пригляд нужен, а Лопухин ей не чужой – дед, хоть и двоюродный…

При упоминании о старшей внучке супруга Екатерина враз поскучнела. Девочка росла замкнутой и своевольной, никакого почтения новой государыне не высказывала, немцев откровенно чуралась. И с тетушками своими, ровесницами почти, никак общего языка найти не могла. Только с Анной иной раз беседовала – обе читать любили, науками увлекались. А с Лизонькой не заладилось…

– Не пропадет, я чай, Наташка-то, – сухо ответила она. – Приданное за ней царское, хоть и не за короля замуж отдаем. Во Францию приедет, там ее пообтешут на свой манер, нечего нам голову ломать.

– Твоя воля, госпожа…

Виллим послал горячий, обожающий взгляд Екатерине, и та почувствовала приятную истому во всем теле. И то сказать: она еще в самом соку, как у русских правильно говорят: «сорок пять – баба ягодка опять». А кто эту сладость пробует? Петруша последние, почитай силы, на молдаванскую девку угробил, на жену законную – слава Всевышнему, давно уже законную! – и внимания-то не обращает.

Последний раз танцевал с ней на свадьбе у Катьки Долгорукой, что за венца Миллезимо выскочила. Веселая была свадьба, упились все до полусмерти, отца невесты от стола вынесли совсем без памяти. А братец Катькин, молодой князь Иван, все вокруг Аннушки вертелся, пока принцессы пристойно к себе не удалились. Ищет себе невесту необыкновенную, к княжне Кантемир сватался, да не вышло. И Аннушки ему не видать, как своих ушей…

– Виллим, скажи-ка мне, о чем молодой князь Долгорукий спьяну на свадьбе у сестрицы своей болтал. Я что-то не разобралась.

– Да пьяный он был, госпожа, сам не знал, что мелет.

– Русские говорят: «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», – усмехнулась Екатерина. – Так что у князюшки на языке-то было?

– Ох, госпожа, похвалялся, будто добьется руки принцессы Анны и станет одной из самых важных персон в государстве. Что Петр Алексеевич, цесаревич-наследник, здоровьем-де слаб и умом недалек, он будет царствовать, а они с Анной – править…

Екатерина расхохоталась:

– Да где ж это видано, в России-то, чтобы баба управляла? Совсем князь Иван от пьянства да спеси ума лишился! Вот что, милый…

Словцо само сорвалось с языка и Екатерина густо покраснела. А Монс быстро опустил длинные, как у девицы, ресницы, дабы государыня не заметила, как алчно блеснули у него глаза: давеча с сестрицей Модестой шептались, что государь-то сдает, а кому после него на троне сидеть – неведомо. Вот ежели бы Екатерину короновать, да императрицей сделать после смерти супруга, а ему, Виллиму, при ней неотлучно тайным галантом и советником быть… Только для этого надобно и Анну, старшую дочь, за какого-нибудь иноземного принца выдать, да отправить от России подалее. Умна слишком…

– Слушаю, госпожа, – после едва заметной паузы отозвался он.

– Ты потолкуй с государем – тебя он послушает, я знаю… Надобно Долгоруким спеси-то поубавить, но и не обижать – род древний, знатный…

– Это я понимаю, госпожа.

– Я бы посватала за князя Ивана племянницу мою, Софьюшку. Она и на лицо пригожа, и приданым ее наделю отменным…

Привыкший уже ко всяким причудам государыни, Виллим невольно вздрогнул. Софья Карловна Скавронская, о которой зашла речь, была старшей дочерью брата Екатерины, Карла, еще недавно – простого лифляндского крестьянина, а теперь – графа Скавронского, милостями Екатерины получившего не только титул, но и роскошный дворец в Петербурге. Софья была недурна собой и неглупа – но и только. И такую невесту предложить одному из самых блистательных женихов России?!

Но через несколько минут губы Монса тронула еле заметная усмешка: Екатерина придумала такое, что более умной женщине и в голову бы не пришло. Отказаться от предложения породниться с императорским домом, не рискуя попасть в опалу, Долгорукие не могли. А брак с урожденной графиней Скавронской надежно хоронил все мечты молодого князя Ивана о союзе с принцессой Анной. Да, надобно поговорить о сем деле с императором, его величество любит подобные браки устраивать. А заодно навсегда лишить Долгоруких какого бы то ни было влияния на государственные дела…

– Мудра ты, госпожа, – поклонился Виллим, – при первом же случае переговорю с государем. Только ты же знаешь, скуповат он… бывает. Так что приданое…

– А приданое из моих средств скудных выделю, – улыбнулась Екатерина. – Деньгами, да деревнями в России и в Ливонии. Я чаю, государственная казна от сего убытку не понесет…

Уйдя из покоев Екатерины, Виллим прямиком отправился… нет, не к государю, а к своей старшей сестре Модесте, без совета которой шагу не делал. Не такая красивая, как брат или младшая сестра, покойная уже Анна, первая любовь Петра Алексеевича, Модеста по праву считалась самой умной в семье, что доказала, сохранив неизменную благосклонность государя даже после того, как Анна Монс была за глупую измену отвергнута.

Замужем Модеста была за Федором Балком, ничем не примечательным военным из Немецкой слободы. Но Петр и его жаловал: за скромность и несклонность к рассуждениям. Сам приставил эту пару к новой супруге своей – Екатерине, и Модеста очень быстро стала доверенным лицом государевой полюбовницы. А уж как стала та венчанной, законной женой, на Балков посыпались милости. Да и Виллим очень кстати в фавор к государю попал.

Теперь, после брака дочери Натальи с родственником Петра, они поднялись еще на одну ступень в обществе. Нужды нет, что титула им государь никакого не дал, и без титула можно хорошо жить. Высокородные да титулованные иной раз неделями в приемных дожидаются. Пока государь соизволит из пред свои светлые очи допустить, а Модеста проскальзывала немногим ведомыми потайными ходами во все дворцовые покои. И никаких секретов для нее в дворцовой жизни просто не существовало.

– Сестрица, – с порога комнаты начал Виллим, – догадайся, что госпожа моя, Екатерина Алексеевна только что удумать изволила.

Модеста отложила в сторону вышивание, на котором, как заметил Виллим, за долгое время прибавилось хорошо если десяток новых стежков, и пожала плечами:

– Откуда же мне знать, что государыне угодно придумать? Я не провидица. Хоть намекни, братец.

– Намекну, – охотно согласился Виллим, усаживаясь напротив сестры в покойное, обитое дорогим гобеленом кресло. – Ежели кофием угостишь…

Модеста усмехнулась и тряхнула колокольчиком.

– Так вот, дорогая сестрица, – продолжил Виллим, обмакнув в кофе кусочек бисквита, – речь пойдет о брачных конъюнктурах.

– Уж не тебя ли государыня оженить вздумала? – искренне удивилась Модеста.

– Пока Бог миловал, – усмехнулся Виллим. – Соньку Скавронскую сватать будет за… Ну-ка догадайся, за кого?

– Уж точно не за Петрушу-цесаревича, – вернула ему улыбку сестра. – Думаю, кого-нибудь из иноземцев присмотрела.

– Нет, государыня выше метит. Хочет свою племянницу за князя Ивана Долгорукого отдать.

– Совсем ума лишилась? – фыркнула Модеста. – Так и побежит князь Алексей Григорьевич своего старшего сына на дочери вчерашних холопов женить.

– Государь прикажет – не побежит, на брюхе поползет, – отозвался Виллим. – Теперь главное, чтобы государю сия свадьба по душе пришлась. А вот как это сладить – не знаю. Подумать надо.

– И думать нечего, – отмахнулась Модеста. – Коли Ванька на племяннице государыни женится, Долгорукие кругом повязаны будут… цепями Гименея. Катьку старшую, девку заносчивую, за венца выдали – с глаз долой, о России подалее. Среднюю дщерь с Меньшиковым окрутили, теперь и думать нельзя о том, чтобы с цесаревичем…

– С цесаревичем?! – несказанно изумился Виллим.

– Ты бы братец, не столько на государыню любовался, да прибыли считал, сколько по сторонам бы глядел, да слушал повнимательнее. Точно мне ведомо: светлейший хотел свою Машку за цесаревича выдать, царским тестем стать, и Екатерина тому не противилась. Да проштрафился сильно – в ссылку угодил. Долгоруковы ведь тоже планы строили – Катьку или Ленку под царский венец подвести. Умные люди вовремя государю о сем шепнули. Теперь Ивана на Соньке женить – и конец Долгоруким, никакой власти не получат. А к цесаревичу невеста аж с самого Мадрида едет.

– Это младенец-то? – усмехнулся Виллим.

– Ничего, подрастет. Цесаревич тоже еще мальчишка, годиков десять женихом походит. А десять лет, братик, до-о-лгий срок, многое перемениться может.

Виллим задумчиво покачал головой: действительно, умна Модеста, умнее иного мужа государственного будет, все примечает, все продумывает. Эх, была бы помоложе да девкой, когда русский царь впервые на Кукуе появился! Она не Анна-дура, она бы точно русской царицей стала и Петром бы вертела, как хотела.

Для семейства Долгоруких громом среди ясного неба стало предложение государя Петра Алексеевича повенчать князя Ивана с графиней Скавронской. С одной стороны, вроде бы, получится породниться, наконец, с царской семьей. Да только не так, как мечталось. Сам-то Иван, получив отказ от княжны Кантемир, затеял невиданное: сочетаться с принцессой Анной, но замыслов своих до поры до времени никому не открывал. И тут – это сватовство. Поди, откажи государю…

Так что, как это было в заводе у Петра Алексеевича, после поспешного обручения состоялось не менее спешное, но пышное венчание в присутствии всех особ царского дома. Это немного польстило главе семьи, но сам жених стоял – чернее тучи и вокруг аналоя шел – точно на Голгофу поднимался. Конец мечтам фамильным о царском венце, конец всем хитроумным интригам… Елизавета вот-вот уедет во Францию вместе с принцессой Натальей, к цесаревичу Петру уже везли невесту из Испании. А сам государь, словно нарочно, тасует знатные фамилии, перемешивая их с худородными.

Не успели русские вельможи опомниться от брачных забав государя, как пришло новое известие: Петр Алексеевич решил-таки короновать свою супругу, дабы принцесса Елизавета отбыла на свою новую родину дочерью императора и императрицы, а не «сомнительной принцессой», как порой величали ее смельчаки в тайной переписке.

В мае 1724 года в Кремле состоялась торжественная коронация Екатерины. По этому случаю многие получили награды и повышения. Виллим Монс был произведен в камергеры, Модеста Балк – в статс-дамы императрицы, ее дочь, Наталья Лопухина, официально зачислена в свиту принцессы Елизаветы. Присутствовала на этом торжестве и прибывшая, наконец, из Испании ее королевское высочество, шестилетняя инфанта Марианна Виктория – совершенно обворожительная малышка с манерами и повадками взрослой дамы.

Государь даже оторопел, когда передним предстала эта живая кукла, одетая, причесанная и накрашенная, точно взрослая дама. А когда инфанта начала свою приветственную речь будущим царственным родственникам, и вовсе в великое изумление пришел, ибо инфанта гладко и безупречно изъяснялась по-латыни, а сей язык был государю плохо ведом. Пришлось толмача кликать.

Когда Марианна-Виктория закончила свою короткую и пышную речь, она присела в изысканном и глубоком реверансе перед императором и императрицей, а затем… обратилась с еще одной речью к принцессам Анне, Елизавете и Наталье. На сей раз это миниатюрное чудо изъяснялось по-французски:

– Мои дорогие и высокочтимые сестры, я счастлива приветствовать вас здесь, на моей новой родине и надеюсь, что мои нежные чувства встретят отклик и понимание в ваших благородных сердцах. Мне грустно, что с двумя из вас я буду вынуждена в скором времени расстаться, но мне радостно, что они уедут к своим благородным суженым в прекрасную Францию, родину моего августейшего батюшки…

– Вот это политес, Катя, – шепнул Петр Алексеевич на ухо своей супруге. – Пигалица же, от горшка два вершка, а речет – будто какой мой министр. Может, Петька от сей инфанты чему дельному научится…

Екатерина промолчала. Она прикидывала, кого попросить научить и ее Лизоньку таким же манерам и выражениям, дабы та блеснула перед французским двором. Судьба царевны Натальи ее не особо беспокоила: эта невзрачная девчонка была и оставалась ей чужой.

По-разному реагировали на речь малышки-инфанты и российские принцессы. Старшая, Анна, дослушав до конца, поднялась и в приличных выражениях по-французски ответила, что тоже счастлива познакомиться с новой сестрицей и надеется стать ей другом. Елизавета ограничилась приветливой улыбкой, но так и ела глазами испанку: запоминала прическу, фасон платья, дивилась набеленному и нарумяненному лицу малышки. А Наталья смотрела исподлобья и мучилась ревностью и завистью: вот эта раскрашенная кукла займет ее место подле любимого брата, а она должна будет уехать в неведомую страну, к неизвестному жениху, принять чужую веру, жить среди чужих людей… Хотя она и здесь-то никому не была нужна.

Государь, поднявшись, объявил, что инфанта, согласно договору, сорок дней проведет в Новодевичьем монастыре, где ее подготовят к переходу в православие. А уж потом состоится торжественный обряд обручения наследника престола…

Вечером следующего дня в двери кабинета Петра Алексеевича раздался тихий стук.

– Кто там еще? – буркнул государь без особого, впрочем, раздражения.

Коронационные торжества прошли, слава Богу, даже на пиру по этому случаю никаких скандалов и пьяных разборок не было. Огорчил только внук, Петрушка: мальчишка сидел рядом с инфантой, насупившись, на ее любезные фразы не отвечал, а вот вино норовил пить как взрослый. Пришлось распорядиться детей с пира увести.

А с Петрушкой с утра пораньше государь имел серьезный разговор – едва ли не первый с момента появления на свет внука. Слава Богу, ликом цесаревич в свою матушку удался, покойную кронпринцессу Шарлотту, и ничем нелюбимого сына не напоминал. Разве что повадкой: глядеть исподлобья да ногти обкусывать.

– Что ж ты, сударь мой, вчера яко дурачок безъязыкий вести себя изволил? – довольно миролюбиво начал Пётр Алексеевич. – Нареченная твоя с тобой куртуазный разговор заводит, а ты молчишь. Что инфанта о тебе подумает?

– А мне все равно, – буркнул мальчишка, не поднимая глаз. – Буду я еще вникать, что эта пигалица лопочет.

– Может, ты по-французски не понимаешь? Али учат тебя худо?

– Мне и русского достаточно, государь.

Пётр Алексеевич потихонечку начал закипать. Сыночек-то, батюшка этого оболтуса, в свое время тоже личико кривил, да от наук бегал. Ничего, обломали: и языки выучил, и математику, и многие другие науки.

– Тебе-то, может, и достаточно. А вот императору русскому сего мало будет. Хватит нам уже перед Европой варварами представляться. Сестрица-то твоя, не в пример тебе, к наукам весьма прилежна, мне воспитательницы ее докладывали…

– Так Наташка скоро уедет, – подозрительно дрожащим голосом ответил цесаревич. – Ей во Франции без языков никак нельзя. А я тут один останусь… Вон, и Лизонька уезжает, с кем играть стану?

Кулак государя тяжело опустился на дубовый стол.

– Наигрался уже! Пора державными делами интересоваться, в них вникать. С сего дня накажу Остерману строже с тебя спрашивать и покуда урока заданного не сделаешь, не будет тебе ни охоты, ни прогулок. И вина не велю тебе совсем давать – мал еще. Ума наберешься, тогда поглядим.

Цесаревич внезапно брякнулся перед венценосным дедом на колени и, уже не скрывая слез, заголосил:

– Государь, да за что же мне наказание такое?! Не лежит у меня душа к наукам, мне бы верхом поездить, зайчика какого споймать. Или с сестрицами в жмурки поиграть… Маленький я еще, пожалей меня, сиротинку горькую!

– Это кто ж тебя таким жалостным словам научил? – изумился Пётр. – Сестрица твоя, Наталья, вон, тоже сирота, а в куклы, я чай, не играет.

– Наташка у нас книгочтейная, потому как хворая. Верхом ездить не может…

Пётр нахмурился. О слабом здоровье внучки он слышал впервые.

– Ну, с сестрицей твоей вопрос особый… хотя спасибо, что сказал. А тебе мой наказ наистрожайший: чтобы через полгода способно изъяснялся по-французски и по-немецки. И про латынь не забывай, на ней многие важные книги написаны. Станешь императором – будешь жить, как твоей душеньке угодно. Хотя я, к примеру, лошадей зря не гоняю и зайчиков не ловлю.

– Простите, государь, – пробормотал цесаревич. – Я буду стараться… Только жалко, что сестрицы уезжают…

– Принцесса Анна пока никуда не уезжает. И нареченная твоя, инфанта испанская, я чаю, сможет с тобой в жмурки поиграть… Ежели, конечно, язык ее постигнуть изволишь.

– Воля Ваша, государь…

Цесаревич давно ушел, а Пётр все сидел, грыз погасшую трубку и вспоминал, как радовался, когда сосватал сыну принцессу австрийскую Шарлотту, какие надежды возлагал на этот союз, как готовил сына единственного в наследники… Да все прахом пошло: невестка умерла вторыми родами, сынок Алёшка после смерти жены загулял, слюбился с крепостной девкой, стал против отца заговоры с боярами затевать…

Теперь вот с детками его возись. Наталья-то девка справная, похожа на свою тетку покойную, тоже Наталью Алексеевну: в науках прилежна, ко всему иноземному любопытна. Да вишь ты – хворая. Надобно сказать лекарям, чтобы занялись как следует принцессой: негоже французскому регенту в невестки больную подсовывать, от сего конфуз изрядный произойти может…

Так что день начался не очень, потом заботы государственные навалились, а теперь вот на ночь глядя кто-то опять его домогается. Ежели супруга Катерина – прогонит без разговоров, да и говорить-то больше не о чем. Коронована? Коронована. Теперь пусть сидит тихонечко и не высовывается.

Но это оказалась вовсе не императрица.

– Дозволите войти, папенька?

Старшая дочь, умница-Аннушка. Вот разберется с заграничными делами и начнет ей жениха подыскивать. Понятно, что не русского – много чести, тут же возомнят себя властителями. Но и не короля или владетельного герцога, который из своей страны отлучиться не может. Тут жених такой надобен, чтобы вместе с Аннушкой в России сидел и помогал цесаревичу-наследнику в делах государственных, пока он в разум не войдет.

– Входи, входи. Что скажешь?

– Я, папенька, хотела с вами об инфанте…

– Что, тоже не глянулась? – усмехнулся Пётр Алексеевич. – Аль завидно стало? Да ты языки не хуже ее знаешь, с любым послом – да и с любым государем поговорить сможешь, коли нужда настанет.

– Нет, папенька, глянулась мне Петрушина нареченная, буду с вашего позволения подругой ей старшей, покуда в девках сижу. Только напрасно вы ее решили сейчас же в православие перекрестить. Уж простите меня за мысли дерзкие.

Пётр Алексеевич ошеломленно поглядел на дочь: такого разговора он никак не ожидал. Вроде само собой разумелось, что невеста его внука станет православной, все его советники о том твердили. И – на тебе, Аннушка сочла сие неправильным.

– Мысли твои не дерзкие, но странные, – медленно произнес государь, раскуривая трубку. – Сестрица твоя Елизавета примет католичество, когда с королем французским под венец пойдет, это решено. То ж и Наталья, внучка моя…

– И сие верно, батюшка: не бывать Лизоньке истинной королевой, коли она православную веру сохранит, не принято сие во Франции.

– Отчего ж инфанте испанской православие не воспринять? Сие народу нашему зело любезно будет.

– Так ведь православие можно и перед венцом принять, – совсем тихо заметила Анна. – А до той поры, по моему разумению, пусть инфанта русский язык учит, со священниками нашими беседует, к новой отчизне и обычаям привыкает. Глядишь – сама восхощет латинянский крест на православный сменить.

В который раз Пётр Алексеевич со смешанным чувством – гордости и досады – подумал о том, что будь Анна мужского пола, сию же минуту подписал бы указ о назначении ее наследником престола российского. Умна, осторожна, дальновидна, к пустой бабской болтовне не склонна, перед зеркалами, как сестрица ее младшая, да матушка, часами не вертится, на ассамблеях больше беседы с иностранцами ведет, нежели танцует.

А если… Пётр Алексеевич даже глаза прикрыл от внезапно осенившей его идеи. Найти Аннушке достойного, но не слишком высокородного и владетельного жениха, поставить условием, чтобы жили супруги в России, а Анну именным указом назначить регентшей при несовершеннолетнем Петрушке. А при регентше – Совет тайный учредить из персон проверенных и его, петровым, делам приверженным. Буде же с объявленным наследником что приключится – неисповедимы пути Господа! – быть наследником сыну или дочери Анны, опять же при ее регентстве.

– Наверное, ты права, – сказал он, возвращаясь к современности. – Пущай инфанта пока пообвыкнется, языку научится, с женихом подружится. Мать Петрушки-то, кронпринцесса Шарлота, царствие ей небесное, лютеранство так и не отринула…

– Может, и отринула бы, ежели бы на трон взошла, – рассудительно заметила Анна. – А без того к чему ей сие было?

– Ну, и хватит об этом, – решительно отрубил Пётр. – Инфанту я твоему попечению поручаю: последи, чтобы у нее фрейлины были добрые, да из фамилий познатнее. И сама к ней поласковей, мне недосуг, а матушка твоя…

Государь замолчал, а Анна не стала продолжать оборванную им фразу. Ей, не по годам умной и рассудительной, давно было понятно, что от матушки в государственных делах толку никакого. Упаси Господи, на трон сядет: Монсы да Балки вмиг Россию по кускам растащат.

И еще Анне пришла в голову мысль, что надо бы тишком потолковать с Андреем Ивановичем Ушаковым, который после смерти старого «князя-кесаря» Федора Ромодановского стал главой переведенной в Санкт-Петербург Тайной канцелярии. В помощь ему Петр Алексеевич определил старого и опытного советника, политикана прожженного графа Петра Андреевича Толстого, но тот больше интересовался придворными интригами, да конъюнктурами, нежели делами государственными.

А вот Ушаков, дворянин хоть и родовитый, но бедный, жилы рвал на государевой службе. Попросить бы его приглядеть за Монсом: что-то больно много силы забрал.

– Я все поняла, батюшка, – сказала Анна. – Не извольте беспокоиться, за инфантой я пригляжу, да и за Петрушей, кстати, тоже. Совсем он науки забросил, а как Наталья уедет, так и вовсе, боюсь, с цепи сорвется. Вы государственными делами занимайтесь, а с семейными я вам всегда в помощь.

– Умница моя, – растроганно пробормотал Пётр Алексеевич и поцеловал дочь в высокий (от него унаследованный!) чистый лоб. – Ступай пока к себе, уже и почивать пора. А как принцессы во Францию отбудут, и о твоем замужестве подумаем.

Анна присела перед батюшкой по всем правилам французского политеса и выскользнула за дверь. А у себя, уже переодетая фрейлинами ко сну, выслала всех вон, присела к бюро и написала коротенькую записку Ушакову с просьбой о встрече. Спрятала записку в потайное место и легла спать, положив себе первым делом на завтра сыскать способ передать записку по назначению.

***

По странному стечению обстоятельств, через недолгое время в Тайную Канцелярию поступил анонимный донос на Виллима Монса. А еще через несколько дней, после веселого совместного ужина с государем и государыней, красавец-камергер был арестован самим Ушаковым. От страха Виллим упал в обморок, но это было только начало. На следующий день арестовали его сестру Модесту.

Следствие, подстегиваемое самим государем, стало стремительно раскручиваться. Никто из арестованных не запирался: все признались, что брали «деньгами и рухлядью меховой, а также иными ценными вещами» за помощь в ведении дел пред императором. Тот был взбешен не столько тем, что вскрылось очередное взяточничество – когда на Руси без этого обходилось? – сколько поползшими слухами об амурных отношениях государыни и ее камергера. Пётр Алексеевич и верил им, и не верил: прекрасно зная о легкомысленном характере своей супруги, он все же полагал, что корона императрицы должна была удержать ее от измены.

Так что Ушакову были даны недвусмысленные указания: дела о супружеской неверности даже не возбуждать, а всякого, кто о сем языком молоть станет, волочь в Тайную канцелярию и бить кнутом нещадно. Весь гнев императора был направлен на взяточников – из-за них Россия погружалась в хаос и разорение.

А тут – взяточничество в покоях самой государыни-императрицы! И такие персоны замешаны, что упоминать страшно: Апраксин, князья Долгоруковы и Черкасские, княгиня Гагарина, граф Головкин, Артемий Волынский, Бестужев-Рюмин, Шувалов, герцогиня Курляндская Анна, царевна Прасковья Ивановна… Они все, впрочем, отделались легчайше: их имена лишь значились в «росписи взяткам», прибитым к столбам у эшафота.

На эшафот же взошли куда менее важные персоны: Модесту Балк прилюдно выпороли кнутом и сослали в Сибирь. А вот Виллим Монс сполна расплатился за всех: его приговорили к отсечению головы.

Экзекуция состоялась 16 ноября 1724 года в Санкт-Петербурге на Троицкой площади напротив Сената. Это место стало традиционным для расправ с преступившими закон. Но при этой казни присутствовали сам император, вельможи и сановники, генералитет, иностранные дипломаты, президенты коллегий и… абсолютная спокойная с виду императрица Екатерина.

Она оставалась спокойной и тогда, когда по приказу ее супруга банку с заспиртованной головой Монса поставили в ее опочивальне к изголовью. Только этим и выдал государь сжигавшие его бешеную ревность и ярость… казалось бы. Но Екатерина не ведала о других последствиях казни своего любимца.

Вместе с красавцем-камергером навсегда были отринуты планы сделать ее наследницей престола после смерти супруга. России не суждено было иметь императрицу Екатерину Первую: официальным наследником был объявлен внук государя Пётр Алексеевичем, а регентшей при нем назначалась старшая дочь императора принцесса Анна, «даже будучи сопряженной в замужестве с какой-либо знатной персоной».