Читать книгу Семь сувениров - Светлана Еремеева - Страница 11

Когда Краснов закончил читать записи Волкова о первом убийстве маньяка Радкевича, ему неожиданно пришлось оторваться от тетради. Николаю показалось, что он услышал какое-то движение в соседней комнате. То ли это были чьи-то голоса, то ли кто-то передвигал мебель. Краснова прошиб холодный пот. Откуда в пустой квартире взяться этим звукам? Тем более соседней была та самая – закрытая комната… Он отложил тетрадь и встал. Выйдя в коридор, он осторожно подошел к запертой двери. Шум усиливался. Ему даже показалось, что из-под двери лился тусклый свет. Когда же он подошел и попытался открыть дверь, все звуки резко оборвались и свет тоже исчез. Он стоял как вкопанный и не отрываясь смотрел на ручку двери. Он все никак не мог прийти в себя. Чего он только ни насмотрелся за свою жизнь. Ко всему привык. А тут его охватил какой-то особый, иррациональный, леденящий ужас, и все из-за каких-то неопределенных звуков из закрытой комнаты. «Может, это вообще звуки из соседней квартиры? – подумал он. – Надо взять себя в руки и заняться работой». Он постоял еще какое-то мгновение в нерешительности и вернулся обратно в кабинет.

Николай подошел к стеллажам и посмотрел на тот снимок, где Волков стоял с тем самым – неизвестным Краснову – широкоплечим, спортивным парнем на фоне Ладожского озера. Николай взял фотографию и прошел в комнату Александры Генриховны. Там он увидел, помимо первого снимка, где парень держал Александру Генриховну на руках, еще одно его изображение, только на фото он был уже постарше и одет в строгий деловой костюм. На этом снимке они были запечатлены втроем – Волков (тоже в темном костюме, белой рубашке и при галстуке), Александра Генриховна (в белом платье) и этот красивый незнакомец. Что-то скрывалось в нем. Точнее, что-то скрывалось в самом этом треугольнике. На снимке Александра Генриховна с нежностью смотрела… только не на Волкова, а именно на этого парня.

Краснов набрал номер Василисы. Она ответила тут же, но он понял, что позвонил некстати, она была то ли в университете, то ли шла по улице. Вокруг нее слышались громкие голоса и шумы, похожие на грохот проезжающих машин.

– Да?! – громко крикнула Василиса. – Николай? Это вы?

– Да… Простите… У меня один вопрос…

– Я слушаю… Только говорите громче! Я на улице!

– В комнате вашей мамы и в кабинете отца я обнаружил три фотографии, на которых изображен молодой человек, видимо, сверстник вашего отца… Ваша мама его тоже знала.

– Я поняла, о ком вы, – ответила Василиса с какой-то потускневшем интонацией… где-то рядом с ней раздался резкий звук сирены… – Делать нечего… Я сама позволила вам… Рано или поздно вы бы и так обо всем узнали.

– Так кто это?!

– Это Андрей Огнев… Друг отца… Его одноклассник.

– Я так понимаю, ваша мама его тоже хорошо знала?

Василиса не отвечала. Было слышно, как недалеко от нее проскальзывают машины. Он слышал ее шаги. Что-то легонько позвякивало.

– Василиса… вы услышали мой вопрос?

– Да…

– Так ваша мама знала его?

– Да… Не просто знала. Он был ее первым мужем.

– Даже так?! – удивился Краснов. Об этом факте из биографии Александры Генриховны он не знал.

– Законным супругом? – переспросил он.

– Да. Самым что ни на есть законным.

– И почему они расстались? – инстинктивно спросил Краснов. Затем, сообразив, что вел себя бесцеремонно, поспешил извиниться. – Василиса, я прошу прощения… Можете не отвечать. Я все понимаю. Просто история жизни вашего отца все больше напоминает мне неразрешимый кроссворд, задачу с сотней неизвестных. С каждым днем я все больше и больше запутываюсь… Теперь еще и Андрей Огнев… Если я правильно понимаю, чтобы вникнуть во все, я должен узнать хорошенько и о его судьбе?

– Вы правильно все поняли, Николай.

– Подождите… – Николая неожиданно осенила догадка. – Так это тот самый друг отца… Который попал в колонию?!

– Да.

– Вот оно что… Он был и другом вашего отца, и первым мужем Александры Генриховны?

– Да. Именно из-за истории между мамой, отцом и Андреем Огневым я и не хотела вдаваться в детали. Это не моя тайна. Отца уже нет, Андрея тоже, мама не говорит на эту тему. Она вообще ни о чем не говорит… Я не вправе выдавать ее секреты. Вы же, как репортер, как режиссер-документалист, можете до всего докопаться сами. Я дала вам возможность поработать в квартире отца. Она вся перед вами. Как открытая книга.

– Да… Знать бы только язык, на котором она написана… – ответил Николай каким-то отрешенным голосом.

– Единственное, что я могла бы посоветовать вам, ищите последнее письмо Андрея отцу… Оно пришло в день его смерти… Я видела конверт. Практически это самые последние строки, которые он читал в своей жизни…Оно где-то там, в квартире. Я, к сожалению, не знаю, где именно. Оно затерялось среди вещей, среди бумаг…

Из закрытой комнаты снова послышался шум. Краснов отчетливо услышал детский смех, потом ему показалось, что женский голос позвал кого-то. Но все было неотчетливо, как в акустическом тумане. Николай опять застыл на месте и пристально посмотрел на дверь.

– Почему вы замолчали, Николай? – спросила Василиса.

– Ничего… просто думаю… – ответил Николай. – Извините… Мне нужно работать… Простите, что побеспокоил вас.

Николай убрал телефон в карман и опять подошел к закрытой комнате. Послышался громкий женский крик. Он расплывался, растекался, расслаивался, как прозрачные круги на воде. Послышались шаги, затем детский смех. Потом Николай отчетливо услышал, как вспорхнула птица. Он различал звук движения ее крыльев. Вот опять все затихло. Он посмотрел под дверь. Никаких признаков жизни. Темно.

Николай повернулся и пошел в кабинет Волкова. Сев за стол, он опять погрузился в чтение тетрадей, в которых шла речь о маньяке Радкевиче. Волков долго и витиевато рассуждал о причинах, побудивших Радкевича совершить свое первое убийство. Он особенно сосредоточился на рассуждениях об ощущении холода, которое испытал маньяк в детстве, когда увидел выпавшего из окна ребенка и в тот момент, когда увидел женщину, идущую по пустому двору. Волков приходил к выводу, что женщина была связана с образом матери Радкевича, которая дала маленькому Вадиму куртку не по сезону… Он вовсе не мстил… Он хотел согреться. Да. Банально хотел согреться в тот момент. Удушающее ощущение холода было сильнее, чем все здравые рассуждения о том, что перед ним был живой человек, возможно, чья-нибудь мать или дочь… Он хотел согреться… то есть избавиться от того далекого, давящего воспоминания о матери, которой он был безразличен, избавиться от осознания того, что его в этом мире никто не любил. Кто же убил эту женщину (думал Волков) – мать Радкевича или сам Радкевич? Последнее заключение не шокировало Николая, оно четко вписывалось в общую концепцию позднего творчества Волкова (возможно, основанную на рассуждениях Борхеса о последствиях «отдаленной причины») – совершая зло (действием, мыслью или словом), каждый должен понимать, что это не уникальная акция, это самовоспроизводящаяся цепь, которая, по-видимому, никогда не прервется.

Волков также сопоставлял свое воспоминание о девочке из Ташкента и эпизод с выпавшим из окна ребенком, который произвел на маньяка такое сильное впечатление… Писатель приходил к выводу, что именно его уточнение о том, что в Ташкенте было жарко (а вовсе не сама история о попытке изнасилования, он никогда не насиловал свои жертвы) заставили Радкевича стать таким разговорчивым. Волков еще не понимал всех нюансов, он думал, он пытался понять, но он вроде бы, как показалось Краснову, нащупывал что-то главное, что-то настоящее, подлинное.

Хотя Николай ловил себя на мысли, что для самого Волкова этот эпизод был чрезвычайно важен не только в связи с Радкевичем. Было еще что-то. Что-то глубоко личное. Он постоянно возвращался к этому эпизоду, как возвращаются на протяжении жизни к чему-то неизлечимому, хроническому, подлечивают ненадолго, но затем рана снова открывается и стоит больших усилий, чтобы она перестала, хотя бы ненадолго, причинять нестерпимые страдания. Николай пока еще не мог уловить, с чем или кем именно был связан этот жестокий эпизод.