Читать книгу Мерцание зеркал старинных. Подчинившись воле провидения - Светлана Гребенникова - Страница 4

К нам потихоньку начали сходиться деревенские, видимо, услышав лай собак. Вышли посмотреть, что происходит, и удивленно глазели, но никто не проронил ни слова, с интересом разглядывая нас и нашу коляску. Все стояли в ожидании, что мы заговорим первыми.

Я шагнула к ним и громко всех поприветствовала.

– Здравствуйте. Мы странницы, держим путь в далекую губернию. На нас по дороге напали волки, мы с большим трудом отбились от них, и нам нужен отдых, чтобы лошади смогли бежать дальше. Один наш конь захворал, у него распух сустав, нам помощь нужна. Может, есть среди вас, кто может лечить лошадей?

Вперед вышел мужик.

– Ежели вы, барышня, не против, могу поглядеть. Я давно лошадей болящих на ноги ставлю.

Подойдя к Яшке, он, улыбаясь, произнес:

– Ну-ну-у, тут как пить дать два-три дня стребуется. Оклемается, болезный. А я уж, не извольте беспокоиться, всё как надо сподоблю – и компрессы, и примочки. Дадим вам лошадку-то, а когда вертаться будете, в аккурат его здоровенького и заберете.

– Нет, ни в коем случае, я не могу оставить его здесь. Эта лошадь дорога мне как память об отце. Уж лучше мы проведем три дня здесь, если вы нас приютите.

Аня повернулась и посмотрела на меня, как на полнейшую идиотку. Я улыбнулась, перехватив ее взгляд.

– Анечка, ну что ты так удивляешься? Ты ведь хотела отдохнуть, вот нам и представилась такая возможность. Прекрасные жители этого селения приютят нас в одном из своих домов, пока Яша выздоровеет…

И, обернувшись к людям, я с надеждой и мольбой смотрела на каждого, кто мог дать нам приют. Деревенька была не очень большой, всего несколько домов, а жителей, на первый взгляд, казалось больше, чем могли вместить эти домишки. Но никто не спешил нам помочь, что меня несколько покоробило. Я никак не могла понять этих людей… Ведь они не так часто видят столичных барышень, неужели им не интересно со мной пообщаться?

Я оскорбилась и уже открыла было рот для гневной тирады, но Аня угадала мои намерения и, незаметно дернув меня за рукав, прошептала:

– Полноте, барышня, вы не в столице. Помалкивайте, а то и до беды недалече. Никто нам здесь не поможет.

Я тут же осеклась и решила, что не стоит поносить этих людей. Стала внимательно разглядывать лица, надеясь отыскать среди них хоть одно участливое или любопытное. Как будто услыхав мои мысли, из дальнего ряда протиснулся вперед молодой парень, не старше двадцати.

– Здравствуйте, барышня. Тимофей я, сын местного головы. Я готов повесть вас в свой дом. Думаю, мать с отцом не откажут вам в недолгом пристанище.

Я была очень рада и пустилась высокопарно благодарить его:

– Вам зачтется это, милостивый молодой человек, из столицы вас обязательно поблагодарят, если вы будете достойно и учтиво к нам относиться. Ваши добрые деяния будут вознаграждены.

Он отчего-то усмехнулся и кивнул.

– Не надобно мне ваших городских подарков, и денег не требуется. Пустое всё это, мы здесь жизнь другими мерками мерим. Я помогаю токмо потому, что, ежели с вами тута беда какая приключится, это нам бедой с небес грозить будет. Не можем мы вас на произвол судьбинушки бросить, потому и соглашаюсь. А столичные блага свои для себя приберегите.

– Как будет угодно. Может, вы поскорее нас отведете, а то мы замерзли сильно, и лошадям отдых нужен.

Он весело хмыкнул:

– Да немудрено, барышня. В таких-то сапожках… Чай зима уже, как тут не замерзнуть?

Остальные жители по-прежнему стояли молча. Мы попытались покинуть кольцо, которым они нас обступили, но никто даже с места не сдвинулся. Тимофей, улыбаясь, наблюдал за нами, а затем взмахнул рукой – и люди расступились, давая дорогу. Мы с Аней пошли за ним.

Дом, к которому нас подвел Тимофей, отличался от остальных: он стоял на возвышении, явно занимая главенствующее положение над низенькими избами этой деревеньки. Чистый, аккуратный, он выглядел зажиточным. Рассматривая дом, я заметила и второй этаж с небольшим окошком, и крыльцо с высокой лестницей, значит, в постройке было практически три уровня.

Прежде чем открыть дверь, Тимофей произнес:

– Дома матушка моя да сестрица младшая, вы уж не показывайте перед ними своих столичных штучек, не любят у нас этого, не поймут. Да почтение окажите, а то, ежели матушка вас выгонит, ужо никто здесь не оставит, никто не пожалеет.

Анька посмотрела на меня так, словно это она была его матерью или сварливой женой, которая полностью приняла его сторону. Она глядела с укором и потихоньку грозила пальцем. Это было очень смешно, потому что руки у нее были опущены и казалось, что она грозит палым листьям, валяющимся на земле. Я хихикнула, но Тимофей обернулся, сделал серьезное лицо и сказал:

– Ц-ц-ц – тихо, заходим.

Я прониклась важностью момента, с опаской, но с большим интересом переступила порог и оказалась в темных сенях.

– Давайте за мной, – тихо сказал Тимофей.

Комната была светлая, большая, в центре стояла хорошо сложенная печь, на окнах висели вышитые вручную домотканые занавески. Всё было сделано с любовью и недюжинным искусством. Даже печь понизу разрисовали вензелями и узорами. Видно было, что ко всему в этой комнате приложены любовь и старание. Тот, кто это делал, обладал несомненным художественным вкусом. Во всём был особый «почерк», отличавший ту, кто это делала, от других мастериц. Я с интересом разглядывала обстановку: всё напоминало сказочные избушки, о которых мне рассказывали в детстве. На полу лежали необычные домотканые коврики, и даже они были сделаны не так, как, например, в Анином доме. Чувствовались мастерство и фантазия.

Мне не терпелось наконец-то увидеть искусницу, которая всё это сделала. Тимофей кликнул:

– Матушка, матушка.

Я услышала, как наверху что-то зашуршало, задвигалось и послышались шаги.

За печью была лесенка на второй этаж, оттуда спустилась женщина небольшого роста, маленькая, сухонькая. Определить ее возраст было сложно, но я увидела несколько седых прядей, выбившихся из-под платка, и поняла, что лет ей изрядно. Она не молодилась, но ее спина была ровной, а осанка гордой. Я с интересом разглядывала хозяйку, нисколько не смущаясь, и она мне нравилась.

Женщина подошла к нам вплотную и обратилась к сыну:

– Тимофей, кто это? Кого ты привел в наш дом? Что за нездешние девицы?! Сказывай-ка, сынок!

Тимофей стал сбивчиво рассказывать нашу историю, всё, что мы успели поведать. Мать очень внимательно выслушала, посмотрела на нас и смягчилась:

– Ладно! Не могу я супротив Бога пойти, не подать руку страждущему и выгнать на улицу нуждающихся. Это закон, не соблюсти его грех!

Она подошла ко мне вплотную, посмотрела прямо в глаза. Взгляд был колючим, проницательным, я бы даже сказала пронизывающим: «Хм… всё про тебя знаю! Вижу и слышу, о чём думаешь».

Мне стало не по себе, я попыталась отойти, но она взяла меня за руку, удерживая на месте, и очень тихо и веско произнесла:

– Попробуй только навести мне тут свои городские порядки, узнаешь тогда и мою силу, и гнев Божий.

Меня от этих слов аж передернуло. Женщина одарила меня ледяным взглядом и направилась к Ане. Я почувствовала большую разницу между тем, как она говорила со мной, и как заговорила с ней. Протянула руку и, улыбаясь, произнесла:

– А вот в тебе, деточка, чувствую я простоту житейскую, честность и доброту. Зря ты за этой барышней потащилась, не принесет она тебе ничего, кроме горя и печалей. Отстала бы ты от нее, пусть одна дальше едет… Зачем тебе это надобно?

Анна потупила взор, опустила голову и угрюмо проговорила:

– Я не могу оставить свою барышню, мною было дано обещание, которое я не смею нарушить.

На что женщина веско сказала:

– Нет такого обещания, данного человеком человеку, которое нарушить невозможно. На всё промысел Божий. Только обещание, данное Господу, никак нарушать нельзя. А всё остальное – суета мирская. Это твой выбор, но я скажу: ты пошла не по своему пути. Коли продолжишь идти с ней дальше, то станет это и твоим путем, и разделишь ты горести и печали со своей барышней. Да вот только в толк взять не могу, зачем тебе то, что не принесет спокойствия твоей душе…

Она с любовью погладила Анькину косу, перекинутую через плечо.

– Какая красавица пропадет, как жалко! Жалко мне тебя, Аннушка.

Мы вытаращили глаза, ведь никому еще не представлялись, даже Тимофею не сказали, как нас зовут… Молча проводили ее взглядом, а она подошла к сыну, потом повернулась к нам и назвалась:

– Верой меня зовут, а Тимофей – мой старший сынок. Есть у него сестренка младшая, Татьяна. Мы приверженцы истинной веры в Господа, а посему хотим быть подале от грязи, которая в миру творится. Отделились мы и стали жить общиной, как маленькое государство со своими правилами. Уж будьте уверены, вы с ними познакомитесь и блюсти их будете, пока здесь находитесь!

Странные одежды были на жителях этой деревни: крестьяне ближайших к столице местностей таких не носят. Из-под овчинных тулупов виднелись льняные рубахи простого прямого кроя, подпоясанные кушаками и вручную расшитые красивыми узорами.

«Диковинные люди», – подумалось мне. Задавать Вере вопросы я не могла, так как видела, что она меня открыто недолюбливает и отдает предпочтение Анюте. Это немного задевало: мне впервые предпочли прислугу. Я решила не показывать вида и не перечить: оказаться сейчас на улице совсем не хотелось. «Ну и ладно, потерплю чуть-чуть, не век же мне здесь находиться», – беспечно подумала я, отгоняя неприятные мысли о странных жителях этой деревни.

Вера жестом велела следовать за ней. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, и Тимофей вместе с нами. Там стояли топчаны, на которых сидели дети и какая-то женщина. Указав на нее, Тимофей произнес:

– Это моя тетя, она поцелована ангелом.

«Да-а-а-а, – подумала я, – веселенькое начало… Значит, она умалишенная», – но вслух ничего не сказала. Я увидела ее дикий блуждающий взгляд… Он ни на чём не фокусировался, ни на одном предмете, и от этого душу словно обдавало леденящим холодом. Таких людей я всегда боялась. Не знаю уж, кем она поцелована, но с не обладающими разумом и не отвечающими за свои действия я старалась не соприкасаться. Они занимались каким-то рукоделием с маленькой девочкой, которой было лет шесть.

Вера указала нам на дверку в самом дальнем углу.

– Вон ваш чуланчик. К ночи еще один тюфяк принесу, располагайтесь, почивать там будете. Так уж и быть, погостите эти дни здесь, но поменьше болтовни. Ничего я про вашу императрицу слушать не желаю. Противно мне говорить об этой самозванке и противнице исконной веры. Одно слово – иноземка! Ржавые чужестранные гвозди вонзить пытается в тело русское. И на том месте раны являются кровоточащие, незаживающие – и в язвы превращаются.

Потом зло улыбнулась:

– Ничего, ничего, конец ее близок, совсем недолго нам мучиться осталось. И, может, новая правительница придет к нам из лесу, из этого подполья, в котором мы так униженно живем по вине чужеземки.

Выслушав эту гневную тираду, я отметила, что, говоря о возможном свержении государыни, она начинала лучиться и светиться, будто этот момент будет самым радостным в ее жизни. Я ужаснулась этому и подумала: «Надо будет в городе об этом селении и нашем здесь пребывании рассказать. Все будут слушать, открыв рот. И стану я самой главной и желанной гостьей во всех салонах и домах, потому как никто более с противниками дворцового режима так близко не сталкивался».

Они напоминали мне злобных лесных гномов. Рассказывая про них сказки, я, пожалуй, смогу стать знаменитой на всю столицу. Я улыбнулась этим мыслям: «Ну погодите, вот вернусь, все узнают, чем вы тут живете и о чём грезите, вольнодумцы. Всем расскажу, где вы находитесь, пускай придут сюда и научат вас уму-разуму». Я знала, что императрица радуется, когда вот такие крамольные поселения находят и по ее воле уничтожают, сжигая для устрашения других.

Подумав об этом, я заулыбалась и решила: «Не всё так плохо. Это приключение, а их я люблю». Но тут Вера, уже уходившая, неожиданно повернулась ко мне.

– А ты, Наташа, лучше б не о том думала, как тебе прославиться в своей столице, чтобы все на тебя смотрели и пальцами показывали. Ты бы лучше попеклась об том, как прожить подольше. – И, засмеявшись, покинула комнату, захлопнув за собой лаз, что-то вроде крышки между верхом и низом.

Я была удивлена, услышав свое имя, но не стала придавать особого значения ее словам. Я очень устала и хотела есть. Мы остались в полной темноте – в чуланчике не было ни окон, ни свечей, ни даже лучины. Аня легла на краешек тюфяка, я села рядом.

– Анька, неужели нас не накормят? Да и с этой дурочкой рядом я находиться боюсь.

– Да что вы, барышня, покуда я с вами, никто вас не тронет. Ложитесь вот лучше рядышком. Покаместь нас не покормили, хоть поспим, во сне есть меньше хочется.

Успокоившись, я прилегла рядом, но спать не могла: в животе урчало, горло пересохло. Я начала щипать Аньку, которая, видно, уже не слышала меня.

– Ты что, спишь?

Анька пробубнила сквозь сон:

– Ну конечно, барышня, скока всего приключилося, хорошо бы отдохнуть немного.

– Нет, Анна, вставай.

Анька села и захлопала глазами, что-то хмыкнула.

– Ну что ты мычишь как корова, приди уже в себя. Это я, я, Наташа, ты меня видишь, слышишь?

– Да, да, барышня, – она зевнула, – и вижу, и слышу. Чего вы хотите? В такую пору позднюю чего изволите?

– Мне поесть нужно, вот чего. Отправляйся вниз и раздобудь хоть чего-нибудь пожевать, не спится мне на голодный желудок.

– Помилуйте, барышня, давайте утра дождемся. Слышите, там какой-то разговор. Мужик басом громыхает, правда, не разобрать ничего. И эта Вера… пугает она меня…

Я посмотрела на нее с усмешкой.

– А тебя-то она чего пугает? Она тебя по голове гладила и косой твоей восхищалась. Это я должна ее бояться… что она мне сказала, всякие глупости, даже повторять не хочу.

Анна крутила головой.

– Страх она на меня нагоняет, боюсь я ее. Не пойду я к ним ночью, вон они там лаются – небось про нас сказывают. Уж если суждено нам тут сгинуть, в деревне этой проклятущей, то пущай я об этом узнаю, когда прибьют уже, на том свете узнаю, чтобы даже и не поняла, что случилося.

Не успела она закончить эту фразу, я как со всего размаху дала ей в лоб.

– Что же ты за дура такая, всё каркаешь?! Сидит здесь, кулема, квашня квашней, глазами хлопает. Вместо того чтобы еды какой раздобыть, непонятно что говорит и беду кликает. Помереть она, видите ли, здесь собралась… я тте-е-е помру! Вот до Тютюревки доедем, там и помирай, а до этого чтоб не вздумала! И беду мне не кликай, и поганые мысли из головы своей дурной выбрось, чтоб я их более не слышала.

Аня не обиделась на мои слова, но и с места не сдвинулась. Я начала ее щипать, чтобы хоть как-то расшевелить. Она взвизгнула и наконец встала, чуть головой в потолок не уперлась. Я засмеялась.

– Анька, какая же ты огромная: головой до потолка достала. Вот бы тебе мужиком родиться, больше пользы было бы.

Анька махнула на меня рукой:

– Тьфу на вас, барышня, ерунду всякую сказываете. Ладно уж, так и быть, пошла я. Чего бы вы хотели поесть?

– Да принеси хоть чего-нибудь, не до разносолов. Молока, если найдется, теплого да хлеба свежего.

Я пошла следом за Анькой, чтобы, когда она будет спускаться, посмотреть вниз, в проём, что они там делают. Очень мне интересно было. Проходя мимо девочки, увидела, что на полу рядом с ней спит умалишенная. Девочка мирно посапывала, я подумала, что чокнутая тоже спит, и пошла мимо, но как только я поровнялась с ее головой, она как схватит меня за ногу… Не знаю, как описать, что я почувствовала: едва не оконфузилась, очень близка была к этому. Я так сильно испугалась, что даже потеряла способность кричать. Страх сковал мое тело, внутри всё похолодело. От обморока меня спасло, видимо, то, что я очень хотела есть. Я опустила голову, чтобы посмотреть, что же она будет делать. Она держала меня за ногу, а свободной рукой вертела у лица, строила рожи, высовывала язык. Тут я опомнилась, резко выдернула ногу и, наклонившись пониже, приказала:

– Лежи, дура, тихо, лежи и спи!

Она отвернулась и послушно затихла. Анька, услышав, шикнула на меня:

– Барышня, тихо, не дай Бог они подумают, что мы ее обижаем, тогда нам точно не поздоровится.

Аня открыла лаз и громко спросила:

– Хозяева, это Аннушка, спуститься можно?

Видимо, ей разрешили, потому что она тут же начала спускаться. Я подошла к краю проема, встала так, чтобы меня не было видно, и попыталась заглянуть вниз. Я увидела, что там собрались люди, человек шесть или семь. Они сидели и стояли по всей комнате, что-то оживленно и взволнованно обсуждая.

Тимофей стоял посередине, и я поняла, что говорят обо мне: он несколько раз повторил «барышня». Нутром почувствовала что-то недоброе. Гулко застучало сердце, и внутри появилось какое-то тошнотворное чувство. Но сколько бы я ни прислушивалась, разобрать ничего не могла, только гул и отдельные фразы. Раздался скрип половиц, в мою сторону направлялись шаги. Я быстро отскочила и затаилась. Кто-то поднялся по лестнице, захлопнул лаз и прорычал:

– Тьфу, зараза, наверняка эта курвенка подслушивает. К бабке не ходи, слухает, чего мы говорим.

Теперь я точно знала, что они замышляют против меня что-то гадкое. Начала обдумывать, как быстрее покинуть это жуткое место. Мысли мои унеслись домой… Я почему-то сразу вспомнила отца, как он будет переживать, если лишится меня и не сможет узнать, где я нашла свой последний приют.

Анны всё не было… Прошло, наверное, больше часа. Я вся превратилась в слух, прильнув к крышке, но было тихо. Наконец я услышала почтительный голос Аннушки, которая всех благодарила.

– Ты еще расшаркайся перед ними, земной поклон отбей да гляди лоб не расшиби, – ворчала я.

Потом я услышала ее шаги по лестнице и, отпрыгнув, вернулась на место ночлега, села на тюфяк и стала ждать. Она вошла следом. В руках у нее был поднос, на котором виднелся кувшин, скорее всего, с молоком, что несказанно обрадовало меня, и еще какая-то снедь. Аня подошла ближе, и я разглядела ее бледное лицо и широко раскрытые от ужаса глаза. Она тихо наклонилась и зашептала, поставив поднос на тюфяк.