Читать книгу О многом и о главном… Сборник рассказов - Светлана Громова - Страница 7

Мне сказали, что сейчас август 2000-го года, и я нахожусь в санатории в Подмосковье. Больше ничего не сказали. Я наблюдаю за ними уже несколько дней. Они не знают об этом, да им и не надо этого знать. Они в белых одеждах и всегда молчат. Я тоже молчу. Сегодня один из них, с большим шрамом на щеке, обратился ко мне: «Молодой человек, вы помните своё имя?» Что за глупый вопрос – я его никогда и не забывал. Но у меня много имён. В армии все имеют клички. Например, во взводе я Нечай, а иногда меня зовут Калиныч, потому что Вадьку Хорькова, моего друга, зовут Хорь. Cначала его правда назвали было Хорьком, но это ему резко не понравилось. И он это популярно объяснил. Его пудовые кулаки в этом ему здорово помогли. Так он стал Хорем. А потом кто-то из «особо одарённых» вдруг вспомнил (не падайте!) Тургенева. Ну, помните, у него есть рассказ «Хорь и Калиныч», так меня иногда и стали звать Калинычем. Человек со шрамом очень обрадовался, когда я кивком головы ответил на его вопрос.

– А меня зовут доктор Малышкин…

– А вы отчего лечите?

Шрам весело сказал:

– Вас мы уже вылечили!

Ну, и зачем врёт? Я не болен, отчего меня лечить? А-а, он меня проверяет…

– Тогда можно я пойду домой?

– А где ваш дом, с кем вы живёте? – улыбается Шрам.

Странно, но я не помню. У меня было много домов. Шрам закивал:

– Да-да, много, вы правы, а где?

Я решил ответить честно:

– Скоро вспомню.

Шрам выглядел довольным:

– Постарайтесь, и мы поговорим завтра.

Они все ушли. Я по-прежнему лежу на кровати, но если хочу что-то узнать, придется встать. Они явно не враги, но осторожность не помешает. Этот Шрам – первый человек, с которым я разговаривал. Меня долго не было. Он первый, кого я встретил. Он дал мне время – и я им воспользуюсь. Надо обследовать комнату; открою шкаф, в шкафу – зеркало, а в зеркале – я. Худощавое лицо, чужой колючий взгляд. Буду смотреть в зеркало, пока не вспомню. Ну, давай же, ты такое огромное, только покажи, и раз, и два… Стены плавно подвинулись, и я вижу, как выдвигается быстро сформированная колонна. Сели на БМП и – вперёд, двинули в заданном направлении… Мы – бойцы, как обычно – на броне. Я на второй машине.

Едем. Только втянулись в ущелье, после первых же выстрелов поняли – нам хана, в горах – кто выше, тот и победитель. «Чехи» на горе, мы – внизу, и участь наша ясна. Засаду они устроили классическую: сначала ударили по головным и замыкающим машинам, потом расстреляли в упор остальные.

У меня всегда автомат был перезаряжен и снят с предохранителя, а тут почему-то патрон в патроннике отсутствовал. Вот я снимаю автомат с предохранителя, дергаю затвор и тут «ба-а-бах!» – прямо подо мной взрыв. Горит бээмпэха. А я – Нечаев. Сергей Нечаев. Я всегда это знал, но завтра Шраму этого не скажу. Ты будешь, как в сказке – свет мой, зеркальце, скажи.… Ну, вот тебе боевой приказ: скажи, кто меня любит сильнее всех. Ну, да, не скажи, а покажи, ты ж, дурында, говорить то не умеешь!…

В смежной комнате в кресле дремала медсестра, не молодая и не старая, без определённого возраста, что впрочем, у женщин бывает достаточно часто. Она не беспокоилась – пациент многие дни и месяцы проводит в молчании, неподвижно лежа на кровати. Редко разговаривает сам с собой, но из того, что он говорит, разобрать возможно лишь мат. Но сегодня не так. Он отчётливо произносит слова. Обычные слова: мама, отец, август, здесь, здание, здоровье.

«Надо сказать доктору, – решила женщина. – Этот электрошок и новый препарат, видимо, вызвали улучшение».

Она заглянула в полуоткрытую дверь: больной смотрел в зеркало невидящим взглядом и отчётливо произносил: «Здесь. Здание. Здоровье. Ира. Здесь. Здание. Здоровье. Ира. Ира. Ира».

Медсестра знала, кто эта Ира, она встречала эту элегантную молодую женщину, недавно вышедшую замуж, но всё равно регулярно приезжающую сюда.

– Ты мой маленький заяц, я так и знал, что это будешь ты. Ведь это ты любишь меня больше всех? Да? Да.… У тебя холодные ладошки. Почему у тебя холодные ладошки? Ты опять забыла перчатки? Я устал… Я всё знаю. Я болен, потому что.… Да нет же, это они думают, что я болен, а на самом деле я совершенно здоров, просто так надо… Ты слышишь, Ирушкин, так надо! Чёрт! А зачем меня побрили? Я должен быть абсолютно заросшим! Я – другой! А меня без бороды так легко узнать! Мамуля была бы рада, что я без бороды, но ведь без неё сейчас никак нельзя! Но какое хорошее зеркало! Так много рассказало.… А теперь я буду спать.… Спать и вспоминать.… Нет, все же, как же я без бороды?….

Доктор Малышкин беседовал с немолодой худощавой женщиной. Обычно спокойная, она вся дрожала от возбуждения:

– Это чудо, чудо! Я ждала его почти четыре года!

– Не обольщайтесь, Надежда Юрьевна, это совсем новый метод, и мы не знаем последствий.

– Доктор, я беседовала с лучшими психиатрами, они признали своё бессилие. Мы возили Серёжу в Германию на лечение, и господин Байернаум посоветовал мне не тратить понапрасну деньги, а Ирочке – разводиться. Предупреждал, что болезнь будет только прогрессировать.

– Но господин Байернаум никогда не отрицал, что в медицине порой случаются чудеса, но об этом пока рано говорить.

– Я консультировалась у лучших врачей, возила его даже к знахарям и экстрасенсам, но все напрасно, он не узнавал нас, ни меня, ни Иру, ни своих друзей.… Только одно ненадолго вызвало его интерес…

– Если можете, расскажите поподробнее.

– Кто-то из ребят принёс кассету с военным фильмом, я бросилась выключать, а он остановил, в нём что-то будто проснулось. Подмечал ошибки, оживился, говорил что-то по ходу событий в фильме…

– Случай у вашего сына достаточно необычный, но что вы хотите после такого тяжелого ранения в голову? Нам удалось разбудить его память, и теперь многое будет зависеть от его желания вернуться в реальный мир. Прошу вас, Надежда Юрьевна, дайте о нём как можно больше информации…

…Он проснулся среди ночи и бросился к зеркалу, его переполняло ощущение счастья. Женщина в зеркале радостно ему улыбнулась. На ней белое платье и блестящие, ярко-красные бусы. Она жестом подзывает кого-то, и этот кто-то оказывается молодым черноволосым красивым парнем с родинкой на щеке. Он тоже улыбается. Они начинают медленно кружиться в танце. Ему так хорошо наблюдать за ними. В голове даже начинает звучать мелодия, под которую они танцуют. Движения их так завораживающе прекрасны. Он отчётливо понимает, что знает и эту женщину, и этого молодого человека.… И что еще совсем немного, и он вспомнит, вспомнит, как этого парня зовут, и кто он.… Вдруг почему-то нитка бус на женской шейке лопается, и ярко-красные бусины рассыпаются по полу. Что-то тревожно заставляет замереть сердце. Какой пустяк: красные бусины, рассыпанные по полу. Только вдруг эти бусины начинают терять форму, они будто плавятся и растекаются, и в один миг превращаются в пятна крови на полу. Ещё секунду назад ярко-алые, они стремительно чернеют. На лицах уже нет улыбок. Он с ужасом зажмуривает глаза. Сейчас молодой человек повернёт к нему своё лицо. И он знает, что оно тоже будет залито кровью. Хорь будет смотреть прямо на него, в самое сердце. У него уже нет глаз, но он будет смотреть…

…Медсестра пробудилась – в соседней комнате будто стонало раненое животное. Она не решилась даже войти – позвала доктора Малышкина.

– Доктор, мне больно.

– Где у вас болит?

– В голове.

– Вам, наверное, просто что-то приснилось…

«Не скажу ему о Хоре и бусах, но он может дать дельный совет».

– Доктор, я долго не вспоминал об одном человеке, а сейчас вспомнил, и мне стало нестерпимо больно. Мне надо совсем забыть о нём?

– Нет, это неправильно. Расскажите, и сразу почувствуете облегчение.

– Не думаю.… Ну, хорошо, в другой раз, а сейчас я устал…

Доктор ушёл.

«Я хочу видеть Вадюху. Я не буду шуметь – и никто не войдёт. Вадюха тоже осторожный чертяка!

– Серый, дорогой, как поживаешь?

– Где ты?

– Как где, здесь…

– Я всегда был с тобой, а ты ушёл без меня!

– Я за это дорого заплатил.

– Я тоже. Ты был лучшим другом в моей жизни…»

Опять эти звериные стоны. По указанию доктора медсестре пришлось сделать пациенту успокаивающий укол.

Наутро доктор вызвал Надежду Юрьевну.

– Мне необходимо получить ответ на один вопрос, если конечно это возможно. Вы хорошо знаете своего сына. Сегодня ночью он говорил о мужчине, и эти воспоминания вызвали сильную боль. Как вы думаете, кого он имел в виду?

– Тут и думать нечего, это Вадик Хорьков, его лучший друг, он погиб…

– Вы знаете подробности? Больной не хочет касаться этой темы, а мне она представляется достаточно важной.

– Я не знаю подробностей, может Серёжины друзья знают детали этого проклятого боя… Мне вообще тяжело об этом говорить…

– Хорошо, оставим пока это, прошу, не приходите несколько дней.

– Ему стало хуже? – она немного побледнела. – Вы же обещали, что позволите поговорить с ним!

– Надежда Юрьевна, он еще не готов к встрече с вами, не скрою, его состояние ухудшилось. Наберитесь терпения, я вам позвоню…

Следующим утром доктор Малышкин пытался побеседовать со своим пациентом. Сергей выглядел очень усталым и безучастным.

– Вы не послушались меня – и вот результат. Поймите, чтобы жить дальше, надо оставить своё прошлое.

«По-моему, Шрам хитрит, недоговаривает. Что-то с Вадюхой? Всё равно ведь правду не скажет!»

– Доктор, я устал, давайте поговорим потом.

– Хорошо, приду к вам позже.

«Попробую рассудить спокойно. Всё это происходило.… Давно? А что потом было? Не могу вспомнить. Ничего, зеркальце поможет. Ну, свет мой.… Какое странное солнце, словно разбилось на множество разноцветных осколков.…По обочинам трассы валяются, как трупы доисторических животных, обгорелые остовы бронетехники и грузовиков, какие-то ящики, коробки, свёртки, тряпки. Вдоль дороги тянутся ряды больших и малых зданий, превращённых артиллерией, авиацией и пожарами в руины. Долгими вереницами идут навстречу колонны беженцев с преимущественным преобладанием в их рядах славян. Местное население смотрит на машины с солдатами сурово и недоверчиво, без надежды и радости…»

Вернувшись, доктор застал Сергея у окна.

– Хотите погулять? Там солнце, оно вам полезно.

– Она мне очень нравилась…

– Кто?

– Моя жена.

– Вам трудно говорить о ней?

– Нет, наоборот, только я очень мало помню.

– Опишите, какая она.

– О, Иришка очень красивая, знаете, как куколка. Со светлыми волосами и ярко-синими глазами. Вокруг было много хорошеньких девушек, но я выбрал её.

– Почему?

– Она меня очень любила. И писала очень хорошие письма. У неё тонкие пальчики.

– Видите, вы помните…

– Увы, это почти всё…

– Это очень много. Однако подходит время процедур.

«Как я устал от него! Он хочет помочь мне, но очень уж любопытен. Зеркало лучше Шрама – оно всё знает и не задаёт никаких вопросов».

Он проснулся под утро. Было страшно. Зеркало в рассветных лучах казалось зловеще красным. В нём горел Бамут, покрывая небо густым чёрным дымом. Зарево можно было наблюдать за десятки вёрст. Не доехав километра три до Бамута, колонна остановилась. Мы посыпались с бортов и начали разминать затёкшие от долгой и изнурительной дороги мышцы. Возле госпитальных палаток лежат штабеля из мёртвых тел. С одной стороны трупы загружают в грузовик бойцы с осунувшимися безразличными лицами и увозят, а с другой такие же бойцы подносят «двухсотых» и складывают в новые кучи, как брак на какой-то фабрике. Неподалёку между палаток возвышается гора из использованных, окровавленных перевязочных материалов, пустых ампул, склянок, коробок вперемешку с ампутированными конечностями. Везде снуют суровые санитары в залитых кровью когда-то белых халатах. Равнодушные, безучастные взгляды у всех. От бойца до командира. Не просыхающие ботинки, сбитые о камни, десятикратно тяжелеют от липкой, вездесущей, надоевшей грязи. Давно не стиранная форма приобрела цвет глины, порванная о колючки и гвозди, неоднократно штопанная, она казалось просто приросла к коже. Месяц без бани. Даже воду подогреть негде. К горлу подкатил кислый противный комок…

…Наутро доктор был неприятно удивлен. Больной опять молчал. Хотя слушал доктора внимательно, склонив голову на бок. Казалось, ему интересно, но глаза оставались пустыми, ничего не выражающими, значение слов от больного ускользало.

Надежда Юрьевна не ожидала так скоро звонка из клиники.

– Я прошу срочно приехать.

Она испугалась:

– Что случилось?

– Мне нужно побеседовать с вами…

Доктор говорил, тщательно подбирая слова:

– Существует препятствие, которое очень мешает лечению, можно сказать, сводит на нет… Безумие стало его защитной реакцией.

– Это связано с женой или со мной?

– Напротив, вы для него как лучик света, он охотно вспоминает вас и Ирину. Но думаю, страшные события, которые ему пришлось пережить, не отпускают его…

– Не удивительно… Вы знаете, я так долго ждала чуда, но война не отпускает его. Когда я последний раз с ним говорила, всё убеждала его, что скоро мы поедем домой. А он ответил очень серьезно: «Не могу, потому что завтра „вертушка“ на Ханкалу. Ребята ждут, Бур и Хорь». А ведь их уже нет в живых. Ни Хорькова, ни Бурченко. Это было так жутко…

– Надежда Юрьевна, хочу уведомить вас официально, что продолжение данных методов лечения и шокотерапия представляет опасность для его жизни. Предлагаю сделать перерыв и сменить обстановку. У вас есть такая возможность? Поживите где-то в уединении, желательно у моря, ваш сын не представляет сейчас опасности для окружающих. Только не забывайте о таблетках…

– И я могу поговорить с ним?

– Было бы очень желательно.

Они встретились в больничном саду. Сергей очень изменился, взгляд казался осмысленным. Надежда Юрьевна опустилась рядом с ним на скамейку.

– Какой замечательный день, правда, Серёжа?

– Добрый день, Тамара Николаевна.

– Я – не Тамара Николаевна!

– Вы ошибаетесь. Вы – Тамара Николаевна, просто вы не хотите теперь говорить со мной, потому что я жив, а ваш Вадим нет. Позовите, пожалуйста, маму, если не трудно, я очень хочу её видеть…

Надежда Юрьевна не выдержала, и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

…Кто-то тронул Малышкина за плечо. Высокий, лет сорока пяти, но седой, как лунь, подполковник Степнов протянул сигарету.

– Спасибо, – сказал доктор Малышкин, – свои есть, но как говорится, чужие завсегда слаще.

– Да уж, Док… – помолчали. – Ты тоже был там? – подполковник кивнул на шрам.

Малышкин просто сказал:

– Да было дело…

Степнов пригладил свой взъерошенный седой ёжик волос. Молча докурили, потом Степнов сказал негромко, глядя куда-то в сторону:

– Это был аул – призрак. Домов тридцать. И все пустые. Ни людей, ни собак, ни какой-нибудь скотины. Ни единого звука. В слепых окнах домов не горел свет. Над крышами не вился дым. Разведгруппа, высланная днём раньше, на связь не вышла. Так что шли вслепую. В аул зашли с опаской, с двух сторон. Одна группа с юга, вторая – с востока, с гор. Дозорные перебегали от забора к забору. Следовавшие за ними основные группы прочёсывали все дворы и дома. Снайперы обшаривали в прицел каждый камень, каждый угол в надежде обнаружить хоть что-нибудь, способное пролить свет на судьбу разведгруппы.

В центре аула располагался, видимо когда-то колхозный, гараж или механический цех, где за поваленным забором замерли навечно остов 53-го «газона» и ржавая сеялка. Когда две группы объединились, были расставлены «секреты» вокруг селения, я, радисты и ещё трое бойцов направились в этот гараж, решив сделать из него временный штаб. Первым шёл Серёга Нечаев. Он и открыл эту дверь в подсобку…

Подполковник вновь достал сигарету. Прикурил. Пальцы его чуть-чуть подрагивали.

– … Пол, стены, всё в этой чёртовой комнате было залито кровью, уже давно застывшей и почерневшей. В середине лежали изувеченные тела наших разведчиков. А в дальнем углу валялись их отрезанные головы с выколотыми глазами…

Замолчал. Док молча курил. Его лицо ничего не выражало, только в глазах появилось что-то, для чего трудно подобрать описание. Тоска? Печаль? Боль? Всё сразу?

– Такие вот дела… – продолжил Степнов. – В этой группе были два его друга – Хорьков и Бурченко.… А через неделю он с ребятами попал в засаду. Уцелел просто чудом…

Они ещё долго курили у окна и молчали.

…Надежда Юрьевна увезла сына в маленький городок, провинциальный и тихий. Почти год они прожили уединенно, пытаясь приспособиться к жизни вне больничных стен. Сергей был молчалив и спокоен, исчезли галлюцинации. Они подолгу гуляли в парке, сидели на лавочке в скверике, кормили голубей. К ним уже привыкли и не выражали удивления, сочувствия или интереса.

В их доме не было зеркал и телевизора. Надежда Юрьевна редко оставляла Сергея одного, но однажды пришлось довольно надолго уехать в собес для оформления пенсионных документов.

«Я снова один, как в больнице. Скучно, нет моего зеркала. Правда, можно слушать музыку. Под окном играют дети. Громко хохочут. Весело…»

Сергей распахнул шторы, солнце заиграло на оконном стекле.

«О, зеркальце, дорогое, наконец-то! Здравствуй! Ты сильно изменилось! – Он вгляделся в своё отражение. – Время стоит. Помоги мне, зеркало, в последний раз, больше я ни о чём не попрошу, честное слово! Только покажи, где сейчас Вадюха и Кирилл!»

Он узнал, конечно, то место, которое ему показало стекло, которое он ласково назвал зеркальцем. Он обрадовался и огорчился одновременно. Радовало то, что в один миг многое, очень многое вдруг всплыло в его памяти. Это было немного неожиданно; раньше вспоминались какие-то неясные отрывки, рваные куски каких-то событий, которые Нечай с большим трудом мог по крупицам собрать в какое-то подобие целого. Иногда это целое становилось всплывшим из глубины его раненого сознания событием. Чаще всего эти эпизоды так и оставались для него непонятными картинками. Как будто вырванные кадры из какой-то киноленты. Киноленты, в которой он не знал ни сюжета, ни героев. А огорчило то, что он понял, что должен ехать. Прямо сейчас, туда, к ребятам. И огорчил, естественно, не сам факт немедленного отъезда, а то, что вернётся домой мама, а его нет. И она будет плакать. А не уехать он не может, и дождаться её не может, чтобы попрощаться. Как он уйдёт, если увидит её слёзы? А он их, конечно, увидит…

Нечай ещё немного постоял у окна. Потом решительно подошёл к столу. Там нашлись и ручка и бумага. Написал неровно и коротко: «Мама! Скоро вернусь. Люблю. Прости». Он знал наверняка, что много ему не нужно, а потому сборы были короткими. Всё необходимое легко уместилось в небольшую спортивную сумку. Нечай запер дверь на ключ. На лестничной площадке не было зеркала, а если бы оно было, то оно отразило бы его ладную фигуру в тёмно-синей футболке с надписью «Зенит», джинсах, с сумкой через плечо. Это зеркало не сумело бы разглядеть его глаз, он их спрятал за тёмными очками. Оно увидело бы только его улыбку, мимолётно скользнувшую по плотно сжатым губам, а может даже услышало бы: «Я иду… Я скоро, братишки…» И проводило бы взглядом его, легко сбегающего вниз по ступеням подъезда.

Нечай понимал, конечно, что без документов ему будет трудно добираться. Самолёт, поезд – отпадают сразу, но можно и «автостопом», и автобус тоже не последнее дело. Дорога на войну короткая: от Моздока до Терского хребта. Значит, первая цель – Моздок. Правда, туда ещё надо добраться. Можно через Нальчик. Нечай докурил сигарету. Мысли уже вполне чётко, по-боевому выстроились в голове: так, первое: добраться в целости и, так сказать, сохранности. Зря морду не побрил. Могут прицепиться насчёт проверки документов. Надо бы этого избежать. Ладно, разберусь потом. Второе: по прибытии на место поаккуратнее, лишний раз не светиться. Третье: действовать по обстановке. Маршрут уже определён…

…Так, стоп! – резкая боль неожиданно, будто тисками, сдавила виски.

– Чё-ё-рт! – Нечай схватился за голову, но стон сдержал, стиснув зубы. – Потерпите, парни, я уже иду… Я скоро…

Боль так же резко отступила, как и возникла. Что-то происходило в глубинах сознания Нечая. Его это не испугало, но и не обрадовало. Ему вдруг стало трудно себя контролировать. Будто спустили курок: щёлк! И Нечай «потерялся». Он бросил окурок. Занял своё место в автобусе. Прислонился пылающим лбом к стеклу. Потом вдруг резким движением задёрнул шторку. Дорога предстоит довольно долгая. Поймал себя на мысли, что не хочет видеть своего отражения. И не хочет ни о чём говорить с Зеркалом. Откинулся на спинку сиденья. Хорошая вещь – тёмные очки. Для всех – придремал, немного расслабившись Нечай. А на самом деле – внимательно изучает обстановку. Сердце ему ничего не говорит. Давно уже с разведчиком Нечаевым говорит не сердце, а его шестое чувство, и седьмое тоже что-то нашёптывает. Напряжён Нечай, но эту напряжённость невозможно заметить постороннему наблюдателю. Напряжённость эта внутренняя, уже ставшая для Нечая будто условным рефлексом. Смотрю. Вижу. Анализирую.

«В Багдаде всё спокойно…» – Нечай вполне доволен: да, мать-разведка, незабываемы твои уроки. Маму родную и ту не сразу вспомнил, а тут.… Нечай физически ощущал свою боеготовность – взведённая стальная пружина. Через 15 минут отправление. «Парни… Я уже близко…» – мелькнуло в голове. Тут же откликнулся внутренний голос.

– Браток, у тебя «уехала крыша». Хорь и Бур… Ты забыл, где они?

Нечай так стиснул зубы, что болью свело скулы. Трудно Нечаю: последнее время не знает порой, кого слушать. Внутренний голос – это Калиныч. Он резкий, говорит только то, что думает и никогда не церемонится. Ну и, естественно, не стесняется в выражениях. Нечай его уважает, но иногда его коробит прямолинейность Калиныча. Ещё появился один товарищ. Никак себя не называет. К Нечаю часто обращается. Нытик. Любит поплакаться, но что-то в нём есть такое, что напоминает Нечаю всё теплое, лёгкое и светлое: маму, детство, Иру.… За последнее время они много разговаривали. Но этот парень не любит и боится Зеркала. Надолго исчезает, если Нечай ведёт с Зеркалом свои негромкие, долгие беседы. Так что Калиныч, Зеркало, этот, без имени, да сам Нечай – многовато для одного разговора собеседников, не так ли? Тем более, которые никак не хотят договориться и даже иногда просто понять друг друга…

В автобусе много людей. Все едут куда-то по своим делам. Мужчины, женщины, дети, старики. Люди разговаривают, довольно громко, спорят, что-то обсуждают. Пищат дети. Тут и «мелкие» и постарше. Все эти звуки сливаются в один гул. Нечай старается отделить себя от этого гула, но это у него плохо получается и он чувствует, как нарастает его раздражение. Гул мешает ему сосредоточиться, сконцентрироваться. Он лезет в уши и Нечаю хочется вскочить и заорать: «Заткнитесь все!!» Но он, конечно, заставляет себя молчать и давит, давит в себе это опасное чувство…

Тут ещё Калиныч бурчит: «Уроды.…Как бы вам заткнуть пасти?! А?» Нечай ему сказал: «Сам заткнись. Они тебе не мешают». И получилось это неожиданно вслух. Нечай даже вздрогнул. Но каждый был занят своим делом, своими разговорами. Рядом с ним никто не сидел. И только девочка с соседнего сиденья напротив, лет десяти, испуганно уставилась на Нечая своими карими глазами… Нечай поймал её взгляд, но не нашёлся, что сказать. Просто отвернулся к окну.

Чёрт, сейчас это проклятое Зеркало его злило. Злило и раздражало. Но оно было повсюду. Окно – зеркало, впереди у шофёра целых два! Нечаю их было хорошо видно. И они дружно что-то ему хотели показать. Даже в глазах этой девчонки – по маленькому зеркальцу… Нечай закрыл глаза.

…Вышли на рассвете, задолго до выдвижения колонны. По плану отряд должен был опередить боевиков и организовать противозасаду. Судя по карте, это можно сделать только в одном месте. Наша группа шла впереди отряда в головном дозоре. Она прошла исходную точку на двадцать минут раньше основных сил и «чехи» попросту нас не заметили и беспрепятственно пропустили. Однако и мы не заметили «чехов» и продолжали движение.

Мы вышли на них с фланга. Всё произошло очень быстро. Бур, который шёл первым в дозоре, поднял согнутую в локте руку вверх – «чехи!» и несколько раз опустил её вниз – «много!» И тут же началась стрельба.

Мы столкнулись с ними практически нос к носу. Они никак не ждали нас так рано, а мы, в свою очередь, ждали этой встречи, но оказались в очень уж неудобном месте – между двух высот, все как на ладони! Короче, получалось, что мы сами себя загнали в ловушку…

Огонь был настолько плотный, что не поднять головы. Отход отрезала ещё одна группа «чехов», которые заняли позиции около обрыва. К тому же отходить было нельзя – впереди остались двое дозорных – Бур и Емеля.

Первыми же выстрелами Емелю тяжело ранило. Отстреливаться он уже не мог. Лежал прямо на тропинке, на спине, и каждая обезьяна считала своим долгом выпустить по нему очередь. Мы огнём прижимали их, как могли, но нам самим было хреново, не давали поднять головы те трое, которые были на высоте.

Позже, после боя, мы насчитали у Емели четырнадцать дырок. Так мы и лежали, прижатые к земле. Долго так продолжаться не могло. По рации вызвали артиллерию. Боевики решили уйти из-под обстрела, прижавшись к нам. Мы стали готовиться к рукопашной.

Они подошли практически вплотную. Даже слышали наши переговоры по рации. Нам: «Держитесь, мы на подходе», а они орут в ответ: «Давай, давай, русский, подходи! Мы тебе покажем ближний бой!» Нас разделяло метров пятнадцать, наверное…

Нечай тряхнул головой, отбрасывая прочь воспоминания. К чёрту! К чёрту! К чёрту! А Зеркало опять смотрит, прямо сквозь закрытые глаза. В душу. В мозг.

…Нам пора было сваливать, отходим в ранее обозначенном порядке. Бур и Хорь уже начали спускаться вниз по насыпи. Через несколько минут, когда мы уже были возле здания пожарки, по нам открыли бешеную стрельбу. Пришлось плюхнуться носом в грязный снег и лежать, боясь поднять голову. Лежали мы так минут десять. Беспорядочная стрельба начала смещаться в сторону от нас.

– Рвё-ё-ё-м!!! – заорал я и, подавая пример, первым поднялся и ломанулся в сторону зданий. Какой там боевой порядок! Какая усталость! Я так, наверное, в жизни ещё не бегал!

И всё равно меня обогнал резвый Хорь, нырнул первый в ворота и сразу же свалился за груду кирпичей. Я, отпрыгнув, упал возле дыры в полуразрушенном заборе. За мной бежал Бур. По пятам за ним, буквально в нескольких сантиметрах, проследовали фонтанчики от пуль. Он нырнул «рыбкой» в дыру, через которую я наблюдал, чуть не сбив меня с ног, громко матерясь. Последним в группе, как всегда, бежал Кузьма. Добежал. Тоже «рыбкой» в дыру. Наши передвижения, конечно, заметили и с удовольствием продолжили обстрел. Но мы уже за забором. Хоть слабая защита, а всё же.… Взяли? Вот вам…

Минут через десять к нам выдвинулись две БМП, за ними перебежками двигалась пехота.

– Вперёд!

Я обернулся. Один из наших, пройдя несколько метров, вдруг сел на землю.

– Вставай, давай, встречают вон, – сказал я, подойдя к нему.

Он виновато улыбнулся:

– Сейчас, ноги чё-то не идут, покурить бы надо…

Откуда-то появился спирт, отхлебнув прямо из горлышка, передавали бутылку следующему.

– Неразбавленный… – сказал я, сделав пару-тройку глотков…

Нечай уже не знает, куда деться от вездесущего Зеркала.

…Мы с ним сцепились не на жизнь, а на смерть. Хорошо ребята разняли. Ещё бы пара секунд и точняк – перестрелялись бы.…Подошёл хмурый Сячин – командир группы. Хотел что-то сказать, это было видно по нему, но не сказал. Смерил нас обоих колючим взглядом, а потом заорал во всю глотку:

– Группа, строиться!

Мы обменялись злыми взглядами. Но уже всё. Отпустило. Чего сцепились? Я же сказал ему, что в подвале гражданские… Я же слышал их.… А он всё равно гранату бросил.…А там были, как мы потом увидели, только две бабы и девчонка…

Нечай понял, почему глаза девчонки, той, что сидела на соседнем месте, стали маленькими зеркальцами. Из них посмотрела на него та, другая девчонка, из подвала. У неё тоже были две косички… Тоненькие… Длинные…

Автобус остановился. Вошли – вышли пассажиры. Нечай боковым зрением осмотрел вошедших. Небритый мужчина, лет сорока пяти, в тёмном пиджаке, одетым прямо на майку, с грязным заплечным мешком. Женщина в белом платке, с мальчишкой лет четырех. Пожилая женщина с плетёной корзиной, с бледным, осунувшимся лицом. Молодая девушка, лет шестнадцати-семнадцати в хиджабе… Нечай снова закрыл глаза. Откуда-то пришло чувство тревоги. Он сначала не обратил на это внимания. Решил, что просто чего-то запсиховал: жара, шум, раздражение. Но чувство не отпускало. Наоборот, давило всё сильнее. Он вытянул затёкшие ноги, сменил позу, покрутил головой. Что-то решительно ему не нравилось, но что именно, Нечай никак не мог понять. Девчонка в соседнем кресле спала, положив голову на колени к матери. Женщина видимо тоже спала, во всяком случае, глаза её были закрыты. Нечай уже внимательно оглядел салон. Многие теперь дремали, укачало, да и жарко – сморило.

– Что? Что не так? – опять я спрашиваю себя. – Калиныч, чё молчишь? Как думаешь?

– Да фигня какая-то.… Сам не пойму.… Но что-то не так…

– Ёшкин кот, это плохо… – мне совсем не понравился его ответ. – Калиныч, ты умный, давай, думай, что тебя так встревожило?

– А кто ж её маму знает.…Сам-то чё думаешь?

– Пока ничего не думаю.… Но что-то внутри напряглось и не отпускает…

– Может проверка документов будет? – предположил Калиныч, – Скоро город…

– Может, – отвечаю, – а может ещё что-то… – Замолчали. – Что? Ну что же не так? – мысль не уходит.

Он постарался отвлечься. Тщетно. Тревога нарастала. Он понял, что что-то будет, но не знал, откуда придёт это что-то. Как тогда…

…Всё как обычно… Утро… Лёгкий морозец.… Вышли. Много войск, шума, суеты, а толку – мало. Мы на БМДешке приютились. Двигаемся вторыми, перед нами танк с сапёрами. И вот тут возникло такое же чувство, как сейчас: знаю, что что-то случится, только не знаю что. Чувство мерзкое, противное.… Не страшно, нет. Муторно, оттого, наверное, что не знаешь, чего ждать. Получен приказ по радио: «Стой!» Встали. Метрах в пятидесяти за танком. К нам быстро бежит офицер-танкист, орёт дико. Матерится по-чёрному. Не добежал метров десять, показывает нам, удивлённым, чтобы посмотрели вниз, под себя.

Свешиваемся в указанную сторону. Прямо подо мной гусеница на «прищепке», от неё отходят провода к кювету.… Наши рожи надо было тогда видеть…

Зеркало бокового вида у водителя показало ему, что он немного изменился в лице. Впрочем, это уже не имело никакого значения. Ни для кого. Всё равно никто ничего не поймёт. И возможно уже никогда. Девушка. Красивая, молодая. Немного странно одетая для такого жаркого дня. Немного грустная. Немного бледная. Нечай понял, ЧТО НЕ ТАК! ВСЁ! ВСЁ НЕ ТАК! Он увидел её глаза. И он понял. ОН ПОНЯЛ! Времени на раздумье было мало. Просчитать её действия практически невозможно. Хотя тут же приглушенно зашептал горячо в самое ухо Калиныч:

– Братан, ты тоже врубился? Кажись, писец…

– Врубился… – ответил я ему тихо. – Спокойно, может…

– Что может?! – взвился Калиныч. – Шансов – ноль!

Тот, без имени, который помнил маму и Ирину, подавленно молчал. Я был рад, что не один. Один я бы растерялся. Но Калиныч не даст мне растеряться. Он секунду-две помолчал, видимо оценивая обстановку, потом заговорил быстро, и голос его был так похож на голос Хоря.

– У тебя есть время… Мало, но есть.… Думай.… Думай, Серый. Она ждет, когда подъедем. На автовокзале будет много народу… Короче, у тебя десять минут… Спокойно, – осадил он меня, когда я было дёрнулся. – Шанс не велик. Всё равно рванёт. Разнесёт всех к чертям собачьим! Да, да, и её тоже.… Не косись… – он заметил мой взгляд на спящую девочку. – И вот того пацаненка с мамашей, и бабусю, и вот тех.… И вот этих… Короче, чё я тебе рассказываю, сам всё понимаешь.… Думай!

– Легко сказать: «Думай!» Калиныч, ты охренел что ли? Что я могу? Даже если я её сейчас вырублю, всё равно ведь успеет, сучка!

– А вдруг не успеет? – Калиныч рисковый. – Эх, – мечтательно протянул он. – Нечай, где твой ножичек-то? Эх, тюха-матюха.… А сейчас он бы тебе пригодился бы.… Так ведь?

– Калиныч, ты дело говори…

– Это ты думай, голова, шапку куплю! Время-то тикает. Тик-так, тик-так…. Ба-а-бах! И вы уже в раю… – он заржал. – Думай, Нечай, у тебя голова большая…

Тот, который без имени, вдруг спросил меня:

– Серёга, что погибнут все?

Я удивился, что он вообще ещё тут. Думал, что сразу испарится, когда запахнет «жареным». Ан нет.

– Все… – отвечаю. – Ну, или почти все.… Вряд ли у неё какая-нибудь «пукалка». Ахнет – мама не горюй! Сказал бы тебе: «Вали быстрее отсюда, пока цел!» Но я же понимаю – ты в зеркале. Сейчас как всё это ёкнется, от тебя и пыли не останется вместе со всеми зеркалами, вместе взятыми.

А время тик-так.… Тик-так…

Хорошо, что свободен проход. До неё – мой один прыжок, ну, если хорошо постараться. Только что это мне даёт? А ничего не даёт! Хотя кто знает… Кто знает… Выбор-то всё равно не большой.

Я поднялся. Больше медлить нельзя. Уже издалека видно автовокзал. Ё… Наро-о-ду-у.… У меня две-три минуты.

– Братан, тормозни тут… Я выйду…

Шофёр обернулся на меня. Если он тормознёт, будет хоть какой-то шанс! Она будет ждать.

– Будет… – подтвердил Калиныч. Он собран, похож на взведённую пружину. Вон он, народец-то, на автостанции, а здесь одна твоя морда собралась выходить. Нечай, а ты молодец, соображаешь! У тебя есть шанс! Попробуй вытолкнуть ее из автобуса…

…Надежда Юрьевна опять подошла к окошку, за которым что-то писал дежурный сержант.

– Мамаша, – он поднял голову, – ну я же уже вам объяснил всё! Погуляет – вернётся, ну, а если через три дня не объявится, придёте, напишите своё заявление…

– Да поймите, он не погулять пошёл! Он… он… ну надо же искать его!

Милицейский сержант вздохнул тяжело, чувствуя, что ещё немного, и он не сдержится.

– Гражданочка, шли бы вы домой, может он уже дома давно, а вы тут мозги мне полоскаете!

За его спиной работал телевизор. Жужжала, ударяясь о стекло, муха. Надежда Юрьевна отошла от окошка, но не стала уходить. Опять присела на стул.

– Запарила, блин, тётка… – тихо пожаловался сержант напарнику.

– Да не обращай внимания, тут таких много ходит.… Ну-ка, звук прибавь.… Опять, блин, чегой-то стряслось что ли?

Сержант сделал звук громче.

– … находившиеся в автобусе пассажиры серьезных ранений и травм, к счастью, не получили, но предотвративший взрыв пассажирского автобуса неизвестный погиб вместе с террористкой-смертницей. При нём не было обнаружено никаких документов. Фоторобот составлен со слов очевидцев. Если кто-то может дать какую-либо информацию об этом человеке, просьба позвонить по указанным на экране телефонам или по телефону 02…

Надежда Юрьевна без звука сползла со стула на пол.

– Ё-моё, Андрюха, чегой-то с твоей тёткой? – вскочил напарник. – Давай, звони, блин, в «скорую»! Ещё не хватало, чтобы она тут «коньки отбросила»! Быстрее, чего смотришь?!

За происходящим бесстрастно наблюдало со стены овальное Зеркало. Оно было спокойное. Ему незачем было волноваться. Оно пока не знало, кому ещё показать свои картинки, но кандидатов было много.