Читать книгу История России в лицах. Книга первая - Светлана Игоревна Бестужева-Лада - Страница 8

Как она рыдала! Как билась в руках у ближних боярынь, рвала на себе волосы, царапала лицо! Как кидалась на грудь к супругу своему – еще утром Великому князю Всея Руси Василию Ивановичу, а теперь – преставившемуся схимнику Варлааму. Успели Великого князя перед кончиной в монахи постричь, а она, супруга его любимая, мать двоих долгожданных сыновей оставалась вдовицей неутешной, горькой…

И даже самый внимательный взгляд не различил бы в причитаниях и рыданиях княгини Елены Васильевны нотки истерического смеха. Она была свободна! Она могла любить того, кто был светом ее очей уже много лет. И – главное – она могла править! Сама править этой великой державой, этой загадочной Русью, княгиней которой стала по капризу уже немолодого Великого князя. Ныне – покойного…

Князь Михаил Львович Глинский на своем веку много повидал: и ласку государеву, и опалу, и даже в темнице под кремлевской башней сиживал. Возрос и возмужал он при дворе германского императора Максимилиана, затем служил Альбрехту Саксонскому, а будучи в Италии, даже принял католичество. Не помогло: польский король Сигизмунд «московита» все едино не жаловал, наоборот, отобрал все должности и владения. Пришлось князю со всей семьей бежать в Москву – к великому князю Василию III Ивановичу. А тот повелел новому своему слуге немедля идти «поляков воевать», ибо зарился король Сигизмунд на исконно русские владения.

Михаил Глинский не оплошал: поляков побил и, победно пройдя через всю Литву, вступил в Великий Новгород. За то великий князь Московский пожаловал его городами Малым Ярославцем и Медынью, да еще полки дал для обережения литовской вотчины. С этими полками Глинский отвоевал у поляков Смоленск и уже видел его своим городом, да только…

Смоленска великий князь ему не дал, и Глинский, в обиде великой, тайно написал польскому королю, что готов служить ему верой и правдой. Да только перехватили то письмо шпионы великого князя и угодил Михаил Львович на полгода в подземную темницу. А, выйдя оттуда, зарекся королям и великим князьям служить, построил себе под Москвой усадьбу и засел там бирюком – с женой и чадами, вдовой брата Василия Анной и ее единственной дочерью Еленой, которую воспитывал, как родную.

В этой-то усадьбе и увидел великий князь Московский свою будущую супругу, когда после долгой охоты в местных лесах заехал к полуопальному боярину…

Большинство летописцев согласно указывают, что в последних числах ноября 1525 года великий князь Василий III развелся со своей женой – великой княгиней Соломонией после примерно двадцати одного года совместной жизни. Причина развода – отсутствие наследников, «бесплодие» супруги.

Первая Псковская летопись рассказывает об этом событии весьма красочно: «… а великому князю своя бысть кручина о своей великой княгине. Того же лета поехал князь великий, царь всея Руси в объезд… и возревши на небо и видев гнездо птиче на древе, и сотвори плач и рыдание велико, в себе глаголюще: люте мне, кому уподобихся аз? Не уподобихся ни ко птицам небесным, яко птицы небесны плодовиты суть, ни зверем земным, яко звери земные плодовиты суть, ни уподобихся никому же… И приехал князь великий тоя осени из объезда к Москве и зачаша думати со своими бояры о своей великой княгине Соломонии, что не плодна бысть, и нача с плачем говорить к боярам: кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и делах? Братьям ли дам, ино братья своих уделов не умеют устраивать!.. И начаша бояре говорить: князь де великий государь! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда… И повеле ю пострищи в черницы»

Двадцать лет терпел подле себя Василий Иванович «бесплодную смоковницу», супругу свою законную, потому что не было тогда на Руси женщины краше Великой княгини. Когда великий князь решил жениться, собрали со всего княжество полторы тысячи самых пригожих девиц, а выбор пал на Соломонию Сабурову. Остальные девицы обручились с дружинниками, да знатными боярами, и уже через месяц в Москве праздновали полторы тысячи свадеб.

Но вот узрел великий князь Елену Глинскую – темноволосую, синеглазую, с точеными тонкими чертами лица и вишневым ртом… На русских белотелых, пышных плаксивых и не в меру стыдливых боярышень она ни капельки не походила: выросла в Ливонии, где нравы были иными. Мужчин не дичилась ни капли, любила верховую езду, танцы да охоту, в ненастные вечера читала книги: знала княжна немецкий и польский языки, говорила и писала по-латыни. Рукоделие не жаловала вовсе. Глянула на Василия Ивановича – и пропал почти пятидесятилетний, крепкий мужчина, теперь все его мысли были только о «прекрасной литвинке».

И, конечно, о том, как расторгнуть первый брак. Насильственное пострижение великой княгини Соломонии произошло в Рождественском монастыре, возле современной Трубной площади. Синодальная летопись уточняет: «…и послал в Суздаль к Покрову в девичь монастырь; а постриг ее на Москве, у Рождестве Пречистые за Пушечными избами в девиче монастыре Никольский игумен Давид».

Развод великого князя (да и развод вообще!) был беспримерным шагом для Руси того времени. Во-первых, уход в монастырь одного из супругов дозволялся православной церковью лишь при обоюдном согласии обоих; во-вторых, ни о каком новом браке при живой первой жене и речи быть не могло! Если вообще второй брак (после смерти жены или мужа) церковь допускала с трудом, считая его «полузаконным», то этот никаким образом не мог быть оправдан и расценивался как прелюбодеяние.

Против Василия III резко выступила часть боярства и духовенства, тем более что решение о женитьбе на Елене Глинской означало приближение к трону ее родичей и утрату реального влияния на государственные дела и Сабуровых, родственников Соломонии, и братьев великого князя – Юрия и Андрея Ивановичей, уже привыкших считать себя прямыми наследниками престола московского. Да и сама Соломония отнюдь не смирилась со своей отставкой.

Современники вспоминали, что бывшая великая княгиня от пострижения отбивалась, сорвала с себя и топтала ногами монашеский куколь. Возмущенный этим недостойным поступком, Иван Шигоня, один из ближних бояр великого князя, не только выразил ей резкое порицание, но и ударил ее бичом, прибавив:

– Неужели ты противишься воле Государя? Неужели медлишь исполнить его повеление?

После этих слов она, упав духом, громко заявляет в присутствии всех, что надевает куколь против воли и по принуждению, и призывает Бога в мстители столь великой обиды. Ее сослали в Суздаль, но уже через несколько месяцев поползли слухи, что Соломония беременна и вот-вот родит. Бесплодная-то?!! Но в любом случае, родись у нее сын, именно он становился законным наследником престола московского.

Василий Иванович поспешил обвинить бывшую супругу в «непотребном блуде», но… и только. Хотя подобные вещи сурово карались церковью: беременные монахини (старицы) подвергались жесточайшему наказанию вплоть до смертной казни с неродившимся дитем. Но старицу Софию (под таким именем постригли Соломонию) никто не тронул. По слухам, она родила сына Георгия и надежно спрятала его… при монастыре (?!!). Любопытствующим же отвечала, что младенец помер.

Возможно. Предполагаемый сын Соломонии и Василия мог родиться в июле, самое позднее – в августе 1526 года. А в сентябре этого года, через месяц или два, Василий сделал старице Софье поистине царский подарок.

«Се яз Князь Великий Василий Иванович всеа Русии пожаловал есми Старицу Софью в Суздале своим селом Вышеславским с деревнями и с починки…»

По какому случаю такой подарок опальной «старице»? За «обиду» развода? Или – как утешение в смерти сына? Ведь подобные подарки – села с деревнями и землями – получали великие княгини от своих супругов в случае рождения наследников! А новая государыня могла и не забеременеть от мужа, который был на тридцать с лишним лет старше нее. Тем более что Соломония прокляла княжну Елену, а всем известно: хуже нет, когда проклятья бывшей, брошенной жены несутся вслед новобрачной.

Сама Елена, впрочем, на все это обращала мало внимания. После свадьбы супруг почти мгновенно оказался под каблучком ее маленьких сафьяновых сапожек. Уже пожилой, по меркам того времени, великий князь Василий Иванович сбрил бороду и переменил полувизантийскую – полутатарскую одежду на польский кунтуш. Бояре обомлели от такого зрелища: не водилось на Руси никогда, чтобы муж скоблил лико в угоду своей супруге, а ей позволял присутствовать и при приемах иностранных послов, и при торжественных трапезах.

Не только бояре – весь народ впал в великое изумление. До сей поры видеть великую княгиню не мог никто: на люди она не выходила, в город выезжала только в наглухо закрытом возке, а если в дворцовых покоях кто-то по неосторожности оказывался на пути великокняжеской супруги, то немедля падал ниц и не вставал, пока государыне не проследует мимо него.

Возле Василия Ивановича тотчас же появились новые люди – прежде всего родственники, друзья и подруги его юной жены, веселые, молодые, совсем непохожие на степенных, молчаливых, скучных бояр, окружавших его недавно – старых, бородатых, одетых в длиннополые ферязи. Теперь около великого князя были братья Елены – Михаил и Иван, их жены – Аксинья и Ксения, и целый выводок молодых красавиц, боярынь да боярышень великой княгини – сестер Челядниных, Третьяковых, княжон Волынской и Мстиславской.

Ближе прочих была Глинской Елена Федоровна Челяднина – родная сестра князя Ивана Федоровича Овчины-Телепнёва-Оболенского – красавца, храбреца и прекрасного военачальника, украдкой бросавшего влюбленные взоры на молодую великую княгиню. И бросал он эти взоры (а по сплетням – не только взоры бросал) всю жизнь, ибо пережил свою государыню очень ненадолго.

А великая княгиня все так и оставалась «порожней». При дворе уже открыто поговаривали, что государь потомства иметь не может, что и первая его супруга забеременела в монастыре неизвестно от кого и родила не наследника престола, а обыкновенного «выблядка» (тогда еще это слово матерным и зазорным не считалось, просто означало суть явления). Во всех монастырях молились за появление сына у великого князя, во всех церквах ставили за это свечи. Но лишь три с лишним года спустя, после очередного паломничества в Троице-Сергиев монастырь Елена Васильевна сообщила супругу долгожданную весть: «зачреватела» она.

Василий Иванович так и бухнулся перед святыми иконами: свершилось! От него, от него понесла законная молодая супружница, теперь, если Богу будет угодно, родит законного сына и такого долгожданного наследника. О том, что у него может народиться дщерь, «молодой» отец и не помышлял: только сын! А как народится чадо, то и помирать можно спокойно: родня у великой княгини сильненькая, вдову с ребенком защитить сумеют. А может, и сам он еще поживет, порадуется на подрастающего сыночка. А то и на второго. Хотя… пусть Бог хоть какое испытание ему посылает, за сына долгожданного и пострадать не жалко.

Великая княгиня родила сына в пятницу, как раз в тот день, когда вихрь небывалой силы в жгут скрутил крест на Архангельском соборе и основательно разрушил постройки Чудова монастыря. И тут же поползли слухи, что это – черти празднуют бесовскую свадьбу, и что младенец родился с дьявольской отметиной, так что надобно ожидать на Руси бед великих, ежели унаследует он отцовский престол.

А государево чадо тем временем окрестили Иваном, в честь же его рождения счастливый отец повелел возвести в селе Коломенском под Москвою каменную церковь, да такую, какой нигде и никогда не бывало. И денег мастерам отсыпал – изрядно. Дива не было, что через полгода взметнулись над излучиной Москва-реки белокаменные стены, увенчанные огромным шатром. А позлащенные купола сияли так, что были видны за двадцать верст – от самой первопрестольной. Подобного храма Русь еще не видела – един он был, храм Вознесения, возведенный в честь будущего государя Ивана Васильевича, Ивана Четвертого, Ивана Грозного…

Вот только на освящение храма великий князь приехать не смог: скрутила в одночасье лихоманка. Вместо него поехала… великая княгиня Елена Васильевна в сопровождении боярина Ивана Овчины-Телепнева – Оболенского. Была, конечно, при ней многочисленная свита, да злые языки трепали только одно имя – княгининого полюбовника. Нужды нет, что его сам государь к супруге в телохранители определил: всем известно, что отказать княгине Елене державный супруг ни в чем не может. Кто знает, может, и царевич-то Иван вовсе не Васильевич, а… Иванович. И не царевич вовсе, а выблядок…

Шептались об этом с опаской: государь по-прежнему был крут нравом и за такие речи мог любого живота лишить. Тем более что через год с небольшим после рождения Ивана великая княгиня родила второго сына – Юрия. Увы, младший царевич не обладал богатырским здоровьем и вообще, как выяснилось чуть позже, был глухонемым и не вполне нормальным – «несмыслев и прост». Никого он особенно не интересовал, посему довольно благополучно прожил довольно долгую по меркам тех времен жизнь, причем в четырнадцать лет его женили на боярышне из влиятельного рода Палецких, дали в удел город Углич, а со временем чинно погребли в Архангельском соборе в Москве.

Великий князь Василий Иванович особо не скорбел, что младший сын у него убогонький: сам же молился перед иконами, клялся, что любое испытание достойно примет. Вот Бог и послал ему испытание. Зато старший сынок рос на радость родителям здоровым да смышленым, а любимой его игрушкой было подаренное отцом золотое яблоко – миниатюрный символ державы, которое он с превеликой охотой запускал то в зазевавшуюся курицу во дворе, то в недостаточно низко склоненный боярский лоб в тереме. Резвилось дитя…

Однако детство его было безоблачным лишь первые три года: в 1533 г. отец царевича занемог.

Началось все, как обычно бывает, с пустяка: поехал государь на охоту, слегка простыл и на левом бедре вскочила у него багровая болячка с булавочную головку. По ходу путешествия царь еще бывал на пирах у местной знати, но выпивалось уже без удовольствия и до бани доходилось «с нуждой». Охота не ладилась, зверь непонятным обычаем ускользал. Сначала царь еще выдерживал пару верст в седле, потом и за столом сидел на подушках, а там и слег вовсе.

Приехал тесть – Михаил Глинский – с двумя иностранными врачами. Стали они прикладывать к болячке верное средство – пшеничную муку с пресным медом и печеным луком. Болячка стала «рдеть и загниваться», лекари уже только руками разводили.

С охоты Василия Ивановича везли уже в крытых санях. По дороге нарыв прорвало, из боку выскочил гнойный стержень чуть ли не в аршин длиною и вытекло больше таза гноя. Опухоль спала и появилась надежда на полное выздоровление и благополучное возвращение в Москву. По дороге в храмах великий князь слушал службы, лежа на паперти – стоять не мог.

В Москву въехали тайно, да не в саму столицу, а в подмосковное село Воробьево, где был летний дворец. Какое-то время ушло на то, чтобы соорудить особый мост через Москву-реку у Новодевичьего монастыря. Строили очень быстро, поэтому при въезде великокняжеского возка мост обломился. Стража еле успела подхватить возок на руки и обрубить упряжь. Въехали в Москву на пароме, а в Кремле Василий Иванович призвал к себе ближних бояр и объявил им свою последнюю волю:

«Князю Михайле Глинскому, за сына моего Ивана и за жену мою, и за сына моего князя Юрья кровь свою пролить и тело свое на раздробление дать, коли нужда будет… Князю Ивану Овчине-Телепневу-Оболенскому помогать князю Глинскому, да вдовой великой княгине держать государство под сыном до его возмужания».

Последние часы Василия прошли в усилиях спасти душу: его успели постричь в монахи под именем Варлаама. Скончался он в ночь со среды на четверг 3 декабря 1533 года. Елену Васильевну, обессилевшую и полумертвую от слез, унесли в ее покои, откуда она не выходила до похорон.

После отпевания и похорон государя, после сороковин короновали на царство малолетнего Ивана, которому принесли присягу все, даже родные дядья, которые вроде бы навсегда отказались от мечты о власти. Но Елена Васильевна подозревала, что все это – только слова, и что на деле и ее жизнь, и жизни ее детей висят на тонюсеньком волоске: боярская Дума признавала только власть Великого князя, да не всякого, а показавшего себя крутым и бескомпромиссным владыкой. Какой владыка из Ванюшки, когда он еще за материнский подол держится?

И на дядюшку своего Елена особенно не уповала: знала, что на жизнь внучатого племянника он, конечно, не посягнет, а вот власть отобрать очень даже сможет. Вдовую племянницу – в монастырь, малолетнего государя – под свою неусыпную опеку. А молодой вдове еще только-только двадцать пять лет исполнилось, ей жить хотелось, любить, править. И то сказать: для того ли черной магией грешила, порчу на супруга наводила, душу свою губила, чтобы до конца дней черным клобуком укрыться? Она – не Соломония, терпеть не будет.

Да, ворожила Елена Васильевна, знахарок да колдунов приваживала, лепила фигурки из воска, нарекала их кощунственно человеческим именем и… Да что расписывать, как порчу наводить, про то на Руси испокон веку любая баба знала и каждая третья – умела.

А вот привораживать к себе колдовскими средствами надобности не было: всякий, кто хоть раз видел ангельски-прекрасный лик великой княгини, попадал под его власть, никогда не мог забыть. А иным и нужды не было забывать: года не прошло со смерти Василия Ивановича, как князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский чуть ли не открыто стал вхож в опочивальню великой княгини…

Сама она большого греха в том не видела: вдова – не мужняя жена и не девка, себя блюсти строго не обязана. Да только в народе поговаривали, что «литвинка» ворожбою извела государя, теперь вот присушила к себе первого красавца на Руси и вообще – не от него ли и чада ее? Вон как государь малолетний, Иван свет Васильевич на боярина Овичну-Телепнева-Оболенского похож: одна стать, одна походка и в профиль ястреба напоминает… Тому ли государю присягали? И не возжелает ли молодая вдова с полюбовником обвенчаться? Тогда на престо уж точно воссядет не Рюрикович (пусть и сомнительный). Того ни Шуйские, ни Воротынские, ни, разумеется, Глинские допустить не могли.

А то, что Елена в правление государством стала открыто вмешиваться, и вовсе переполнило чашу боярского терпения. Ладно бы баловалась зодчеством, сия забава государыне не в укор, да и кирпичная стена, опоясавшая Китай-город, была куда как хороша. Но боярская Дума и ахнуть не успела, как увидела великую княгиню Елену единоличной правительницей России на правах регентши при малолетнем Иване. Пробовали заговоры устраивать, но хитрая литвинка наводнила Москву своими шпионами и многие заговорщики оказались в подземных казематах, а иные и головы лишились – «страху другим ради».

А немного погодя Елена стала открыто тяготиться навязчивой опекой дядюшки. Поначалу ловко уворачивалась от встреч с ним, ссылалась на нездоровье, да недосуг. Раз стерпел князь Михаил, другой, а потом отшиб от порога сенных девок да ближних боярынь и вломился прямо в светлицу к строптивой племяннице.

– Что надобно, Михаил Львович? – с досадой осведомилась та.

Князь Глинский, вместо того, чтобы челом государыне ударить, приосанился, хотя и без того чем-то напоминал вставшего на дыбы медведя и рыкнул могучим басом:

– Давно я хочу тебе сказать, Елена Васильевна… Пошто пришлых привечаешь, а родной крови на порог указываешь? Не по обычаям это…

– О каких пришлых глаголешь, Михаил Львович?

Государыня так сжала руки в кулак, что огромный рубин на перстне врезался в нежную ладонь. Но она даже не ощутила боли, чувствуя, как захлестывает ее волна темного бешенства.

– О каких? А Ванька Овчина…

– Князь Иван верховный боярин, поди сам ведаешь. Главный он в Думе…

– И на ложнице твоей главный? – загрохотал во всю мочь Михаил Львович. – Ты на меня, племянница не злись, губы-то не кусай. Я тебе вместо отца почитай уже лет десять буду, кто тебе еще правду скажет? С конюшим в своих покоях по ночам обжимаешься, а Москва зазорными слухами полнится. Неужто тебе не грешно, девка?

– Я тебе не девка, а Елена Васильевна, – с ледяным спокойствием ответила государыня.

Рубин уже рассек кожу и тонкая струйка крови сбегала меж пальцев. Но лицо княгини оставалось бесстрастным

– Ты помнишь, что тебе супруг покойный наказывал? За меня держаться, за Глинского! А ты брачное ложе осквернила. Думаешь, Ивашка любви твоей добивается? Власти он хочет, чтобы в Думе нами, твоими родичами, помыкать! Не верь ты ему, племянница. Знаешь, что он на пирах хмельных о тебе говорит?

– Пошел вон, пес!

– Вона как заговорила! Забыла, чей хлеб вкушала до своего замужества?

– Не позабыла. И тебе, холоп, за то сполна воздам. Эй, люди! Ведите князя в подвал Боровицкой башни! А не пойдет честью – волоките, как последнего вора. Пусть он там в железах мой хлеб до конца своей жизни вкушает.

Вскоре к Глинскому в подземной темнице присоединился брат покойного великого князя – Юрий Иванович, удельный князь Дмитровский. Только недолго «радовался» Михаил Львович такому почетному соседству: по приказу государыни ее дядюшка и опекун был тайно удавлен. А под замок – с женами и чадами – посажены еще два верховных боярина: Иван Вельский, да Иван Воротынский. Туда же через недолгое время Елена отправила и младшего брата покойного мужа, князя Андрея Ивановича Старицкого. Крута оказалась на расправу «прекрасная литвинка».

Ей удалось раскрыть несколько боярских заговоров, ставивших целью ее свержение, и она сумела, хотя это и потребовало от нее неоднократного пренебрежения нравственными нормами, удержаться на престоле. Зато старший ее сын, Иван, жил в обстановке такой ненависти и такого страха, что это навсегда наложило неизгладимый отпечаток на его характер и психику. И немудрено. Расправившись с очередным врагом матушка вопрошала любимое чадо, крутившееся подле нее:

– Что должен делать государь-батюшка с изменниками?

– Наказывать, матушка, – со знанием дела пищал малолетний «государь-батюшка».

– И как же ты будешь их наказывать, государь? – продолжала «урок» Елена Васильевна.

– Вот как! Вот как! – упоенно визжал Ванечка и что было сил молотил по пухлому заду боярыню или девку, на свою беду подвернувшуюся под государеву ручонку.

Неведомо ему было, что маменька изменников наказывала по-другому: ободрать кнутом для начала, а потом тихонько удавить в глухих кремлевских подвалах. Оба его родных дяди уже отмучились, а их удельные княжества – Дмитровское и Старицкое – без особого шума были присоединены к княжеству Московскому. Много позже возмужавший и ставший Грозным Иван Васильевич по достоинству оценит политику своей матушки и станет ее достойным преемником. В том числе, и по отношению к слишком своевольным боярам.

Но ведь действительно, за пять лет своего регентства Елена Глинская успела сделать столько, сколько не каждый мужчина – правитель успевает свершить за десятилетия. Литовский король Сигизмунд обманулся в расчетах на внутренние смуты и бессилие государства, руководимого женщиной: он начал в 1534 г. войну против России и проиграл ее. Правительство Глинской беспрерывно вело запутанные интриги в области международной дипломатии, пытаясь одержать верх в соперничестве с казанским и крымским ханами, еще полвека назад чувствовавшими себя господами на Русской земле.

Княгиня Елена Васильевна сама вела переговоры и по совету с верными боярами, сама принимала решения. В 1537 г., благодаря ее дальновидным замыслам, Россия заключила договор со Швецией о свободной торговле и благожелательном нейтралитете. Как ни дорог ей был «сердечный друг» и полюбовник, все чаще князь Овчина-Телепнев-Оболенский чувствовал себя лишним в государственных делах. И без меры пил «белое вино» (читай – водку), а то и брагой холопской не брезговал.

Но самым большим достижением великой княгини Елены была денежная реформа, едва ли не первая на Руси. Основной монетой тогда была «деньга», причем существовала она в двух вариантах: московском и новгородском. В 1535 г. «отставиша торговати старыми деньгами и начаша торговати деньгами новыми, копейками».

Проще говоря, многочисленные резаные и поддельные серебряные монеты было приказано перелить в новые, на которых был изображен великий князь на коне с копьем в руке. Деньги эти и называть стали соответственно – копейками. Эта была серебряная монетка весила 0,68 г., а одна четвертая часть копейки называлась полушкой. Таким образом, произошло установление единой монетной системы, а также унификация чеканки монеты. Это был весомый шаг для стабилизации экономики Руси. И этого бояре тоже не собирались прощать регентше: стабильная экономика укрепляла государство, а сильное государство лишало бояр возможности самоуправствовать.

Внутренняя политика Елены Глинской также отличалась большой активностью. Подобно княгине Ольге, основавшей в Х в. немало новых поселений, Елена Васильевна отдала приказ о построении городов на литовских границах, о восстановлении Устюга и Ярославля. В богатую Московию потянулись эмигранты из других стран; только из Литвы выехало 300 семей.

В годы правления Елены Глинской началось и проведение так называемой «губной реформы». Если деятельность городовых приказчиков, появившихся на рубеже XV – XVI вв., затрагивала в основном военно-административную сферу, то губные старосты становились судебными исполнителями (им передавались изымавшиеся от наместников дела о разбоях и воровстве). Губные старосты также были выборными лицами из местных дворян. В помощь им избирались старосты, сотские и «лучшие люди» из крестьян и посадских людей. Это было еще одним ударом по наместникам и волостелям, и в то же время усилением «снизу» формирующегося сословно-представительного государства.

Но это все было настолько скучно и неинтересно – ни заговоров, ни войны, ни, на худой конец, таинственных младенцев. Старица Софья, в миру – великая княгиня Соломония – затихла в своей Суздальской обители, никак не напоминая о себе нынешней государыне. Маленький царь Иван рос, как говорится, не по дням, а по часам, а младшенький, Юрий, оставался всецело на попечении мамок и нянек, поскольку болел непрерывно и только раздражал Елену свои невнятным писком.

И еще ее раздражало то, что Иван Овчина-Оболенский накрепко привязался к маленькому великому князю. Учил его ездить верхом, стрелять из лука и драть вожжами нерадивых холопов. И даже лазил вместе с московским государем на высокие липы – разорять грачиные гнезда. Понятно, что любил его мальчик немерено и только что не бегал за своим старшим другом, как собачонка.

А власть – она ведь кружит голову сильнее любви. Уже и полюбовник Елене Васильевне стал не нужен, да как от него избавиться? В темницу не посадишь, на войну не ушлешь – не ведет московское княжество никаких войн, в мире, да довольстве живет. Вот и приходилось Елене чуть ли не ежедневно стискивать зубы и привечать своего «сокола ясного». Но уже бродили в ее красивой головке мысли отправить ненаглядного послом куда-нибудь подале. Вот лето наступит…

А пока наступала весна, заканчивался Великий Пост. Пасха в том году была ранней, на середину апреля выпадала, до Страстной недели – рукой подать. Потому не пила государыня вина, не ела скоромного, только в одном строгий пост нарушала: каждое утро подавали ей творог и ела она его с солью. Так еще с детства, с отчего дома привыкла, хотя никто, кроме нее, к этому блюду не притрагивался – чуднО было. Творог с медом хорош, со сметанкой…

В то утро Елена вышла в первой трапезе выспавшаяся, веселая, даже приказала старшего сыночка привести, чтобы вместе позавтракать. Придвинула к себе мисочку с творогом, круто присолила, взяла в рот первую ложку и… сморщилась. Горчил творог.

– Уберите, – приказала она девкам. – Не стану есть.

– И я не стану! – радостно закричал Иванушка, колотя ложкой по столу. – И я не буду, коли матушка не кушает!

– Еще как будешь, – погрозила ему перстом Елена.

Придвинула снова миску, через силу проглотила пару ложек. Нет, горький был творог, так и стояли его комки поперек горла. И голову точно железным обручем стянуло.

– Неможется мне что-то, – прошептала она. – Лекаря позовите…

Всю неделю в церквах шли службы, священники и монахи денно и нощно пели псалмы за выздоровление пресветлой государыни. Немецкие лекари, призванные к Елене Васильевне, только руками развели: отравили, спасти невозможно. Теперь только сон и покой, глядишь, проживет государыне на пару дней дольше. Но и только.

Навзрыд рыдал у постели умирающей князь Овчина-Телепнев, горько плакал малолетний государь Иван. Но Елена уже никого не узнавала, почти все время была в забытье, только иногда приходила в сознание и просила клюквенного киселя. А потом и вовсе по-литовски бормотать стала, точно русскую речь забыла.

И действительно, виделся ей отцовский замок в Ливонии, слышались звуки музыки, по каменным плитам большой залы скользили в танце нарядные пары… Скакала она на аргамаке по окрестностям, дышала полной грудью, мечтала о счастливой любви, о свадьбе с заморским принцем… Все ушло, как вода в песок, точно и не было.

– Сына позовите, – вдруг внятно промолвила государыня. – Увидеть его хочу… в последний раз.

И тут взгляд ее застыл окончательно.

Московскую государыню похоронили на Благовещение. С самого утра вдруг повалил густой снег, засыпав все вокруг и накрыв белым саваном уже пробившуюся траву и первоцветы. Однако московиты проводили свою государыню в последний путь чуть ли не всем городом, пусть и «литовка», она давно стала для них своей, мудрой и милостивой правительницей, надевшей узду на алчных и своевольных бояр и давшей простому люду свободно вздохнуть.

Снег лежал восемь дней, точно природа скорбела вместе с людьми. А на девятый день на двор к князю Ивану Овчине-Оболенскому всем миром ввалились бояре в сопровождении вооруженных дружинников. Первым шел Василий Шуйский.

– Стало быть, на девятый день пришли? – встретил их на крыльце хозяин.

– Нешто ты, Ванька, думал, что я стану сорочин дожидаться? – усмехнулся Шуйский. – Полюбовницу твою, гадюку литовскую, зарыли… Собирайся и ты теперь.

– На погост, что ли? – усмехнулся в ответ князь Иван.

– В гости. Любил ты со своей зазнобой людишек в подземелье саживать, вот теперь и сам там посидишь… охолонешься.

«…И посадиша его в палате за дворцом у конюшни, и умориша его гладом и тягостию железною», – пишет летопись.

Через полгода, по случаю своей свадьбы, князь Василий Шуйский приказал накормить и напоить всех узников «от его стола». Ивану Овчине-Телепневу принесли сдобный калач и огромный кубок с вином. Но на сей раз Шуйский не прибег к яду: задремавшего после необычной сытной и хмельной трапезы князя Ивана удавили железной цепью…

Через пятнадцать лет царь Иван Васильевич Грозный отомстит боярам и за смерть матери, и за гибель своего любимца. Страшно отомстит: зальет кровью всю землю русскую.

А началось-то все с прекрасных синих очей юной литвинки, волею судьбы попавшей в Московию.