Читать книгу Те, кого нет. Тени прошлого - Светлана Климова, Андрей Климов - Страница 4

В тот раз Александра Борисовна провела с дочерью всего несколько минут – Надежда торопилась к сыну. Савелий приболел, его следовало накормить и затолкать в постель, – так она объяснила матери свою нервозность и спешку. Они договорились встретиться очень скоро, никаких вопросов друг другу не задавали, откладывая все на потом, Шурочка лишь спросила: «Как же ты меня узнала?»

– Я виделась с Марусей, она сообщила, что ты была у нее, что ты меня ищешь… В деталях описала твою внешность, манеру говорить. – Надежда, блестя глазами, рассмеялась. – Даже назвала марку твоих папирос. Мне пора бежать, мама…

– Она добрая, эта твоя подружка, – у Александры Борисовны не осталось сил даже на то, чтобы обнять дочь. – Беги, беги. Ты запомнила мой адрес? Я буду ждать тебя, дорогая моя…

Однако после всего, что случилось, сидеть в своем подвале, вздрагивать и прислушиваться: стучат или почудилось? – казалось ей немыслимым. Она догадывалась, что Максим Смагин запретит дочери видеться с нею. Это стало ясно уже тогда, при первой стычке, и дочь, если и придет, то тайком от него, а устроить такое свидание Надюше не просто. Промучившись в нетерпении пять-шесть дней, Александра Борисовна отправилась к дому, где жила Надя, побродила по окрестностям и отыскала место, которое раз и навсегда окрестила «постом». Оттуда были видны подъезд, площадка перед ним и окна квартиры, а сама она могла оставаться незамеченной.

Эта бессменная вахта заполнила весь остаток ее жизни.

Следить за происходящим оказалось несложно – двери в подъездах шестиэтажного дома напротив никогда не запирались, а высокие окна парадных выходили на проезжую часть улицы. Рядом – остановка троллейбуса, скверик, булочная и аптека, на соседнем углу – захудалый продовольственный магазинчик. Дежурила она, конечно, не с утра до вечера и не каждый день. В мороз и дожди пряталась в подъезде, а при погоде – на воздухе. Жизнь дочери протекала у нее на глазах, во всяком случае ее внешняя сторона, однако Шурочка неукоснительно соблюдала единственное условие: ни при каких обстоятельствах не попадаться на глаза ни Надюше, ни, тем более, ее мужу. Не так-то это было просто, но она справилась…

Поэтому еще до того, как Надя впервые появилась у нее в подвале – дело было в середине мая, – Александра Борисовна видела свою дочь не однажды, и это доставляло ей ни с чем не сравнимую радость. Ее девочка была красавицей, без всяких преувеличений. Маршруты Нади оказались просты – магазины, сберкасса, прогулки с сыном. Всегда одна, очень внимательная к Савелию, и всегда с лицом, как бы обращенным внутрь себя.

Максим Смагин уходил утром, возвращался поздно, но нередко являлся домой и в обеденное время. Шурочка ни разу не видела его с женой или ребенком; он выглядел постоянно занятым и озабоченным. Вот почему в тот, самый первый, раз она решилась и все-таки спросила: «Твоя семейная жизнь не удалась?» – «Почему ты так думаешь? – удивилась Надежда. – Разве я выгляжу несчастливой?» Александра Борисовна испуганно замахала, мол, что ты, что ты, просто у тебя всегда такое грустное лицо…

Дочь провела у нее не больше часу, но успели они сказать друг другу многое. Надя узнала об отце, о Каролине Борцух, о том, что было с ее матерью.

Потом подвернулся случай, и они провели вместе целый вечер, потому что Наде удалось улизнуть из деревни в Белгородской области, куда ее отправили на лето с сыном к родителям мужа. Сам Смагин находился в служебной командировке, Савелию предстояло идти в первый класс, и предлог нашелся – школьные принадлежности были в дефиците, закупать их следовало заранее.

Так или иначе, а регулярно видеться не получалось, – Максим запретил жене даже думать об этом. Сказал как отрезал: «Выбирай! Или я, или твоя зэчка… Но знай: сына ты не получишь. И чтоб Савелий о ней ни сном, ни духом, поняла?»

Они и без того встречались нечасто – несколько раз в году, исключая летние месяцы. Надя приходила всегда тайком, дарила ей какие-то мелочи, совала деньги, расспрашивала, в двух словах отчитывалась о внуке и о своей работе. Все второпях – дочери казалось, что муж следит за ней. К тому же Смагин начал все чаще выпивать. Нет-нет, она не жаловалась – сказала между прочим, как о самой будничной вещи. И добавила: муж хочет еще мальчишку. Савелию уже двенадцать, он им страшно гордится…

– А ты?

– Не знаю. Я так устала, мама… Почему ты не напишешь заявление на телефон? Мы могли бы хоть перезваниваться.

– Не имею права. Это пока еще служебная квартира.

– Смени работу.

– Надюша, я останусь без жилья. И кто меня возьмет – в моем-то возрасте, – Александра Борисовна усмехнулась. – Телефон – это опять конспирация, как и наши с тобой письма до востребования. Просто смешно… Ты ведь их уничтожаешь?

– Нет.

– Зря, – сокрушенно вздохнула Шурочка. – Если твой муж прочтет, будут большие неприятности. Там все слишком откровенно. Сожги их, прошу тебя.

Впервые она посоветовала дочери уйти от Смагина вскоре после рождения внучки. Соглядатаем она была отменным, знала и видела все. Безобразно пьяного Максима, девиц из вольнонаемных в его новехонькой машине, то, как тяжело дочь носит беременность, какое у нее осунувшееся и замученное лицо. Надя все реже заглядывала к ней, да и сама Александра Борисовна погрузилась в муторные хлопоты о пенсии и жилье. А спустя три года, получив заветный ордер на свой подвал, она уволилась и тут же увязла в ремонте, которого настоятельно требовало ветхое помещение. Денег было в обрез, прикопить не удавалось, а попросить у дочери она не могла.

В один из дней неожиданно явилась Надя с маленькой Александрой, спавшей в коляске: нервная, исхудавшая, она с порога попросила теплого сладкого чаю и, со стоном опустошив чашку, рухнула на стул и проговорила:

– Единственное, чего я хочу, так это выспаться…

– Сашенька капризничает?

– Нет. Грех жаловаться. Удивительно спокойная девочка. Это Максим…

– Может, уже довольно? Разведись с ним, Надюша.

– Куда я пойду с двумя детьми, мама? К тебе в подвал? Нет у меня на это ни сил, ни средств. На что мы будем жить? И потом: Смагин достанет меня и здесь. Такой характер – все под контролем. Десять лет назад было иначе, но либо армия его сломала, либо мы просто разлюбили друг друга. Знаешь, мне кажется, что и Саша появилась на свет только потому, что он решил окончательно привязать меня к себе…

– О какой любви ты говоришь? – возмутилась Шурочка. – Твой муж – ревнивый деспот, он просто опасен. Подумай о детях, что их ждет в будущем! Наденька, уходи от него. Уедем куда-нибудь, я буду заниматься внуками, ты найдешь работу…

– Ничего не выйдет, мама. Видно, такая судьба. Может, со временем что-то переменится к лучшему.

Однако со временем ровным счетом ничего не менялось.

Как и прежде, дочь забегала не часто, без детей. Казалось, она окончательно смирилась, и к тому давнему разговору ни одна из них больше не возвращалась. Да и сама Шурочка все реже, особенно в непогоду, выходила на улицу, чему способствовали мелкие назойливые хвори, прежде всего одышка и артрит. Она жила замкнуто, как зверь в норе, пристрастилась к книгам, которые брала в районной библиотеке и глотала запоем; письма к дочери давно отошли в прошлое, а в быту она довольствовалась малым.

Но жизнь снова выкурила Александру Борисовну из норы, едва она переступила рубеж шестидесятилетия. Надя не появлялась так долго, что она встревожилась, не выдержала и помчалась на «пост»: хоть издали, одним глазком – что там и как.

И дождалась. Дочь шла по улице с обоими – Савелием, уже плечистым курсантом-первокурсником, и Сашенькой, крепко стискивающей руку матери. Ее внучка была рослой для своих пяти, с не по-детски определенными чертами. Но главное: Надежда снова ждала ребенка, с трудом волокла перед собой огромный живот. Об очередной беременности она и словом не обмолвилась.

Шурочка ахнула. Она уже была готова сорваться с места, броситься через улицу, но выражение лица дочери ее остановило – там ничего не было, одно тупое равнодушие. «Господи, что ж это такое!» – у нее тяжело заныло сердце; тем временем дочь с детьми скрылась в подъезде. И уже на следующее утро она снова заступила на «пост».

Все развернулось к концу недели.

Днем она заметила Сашеньку, опрометью выскочившую из подъезда. Александра Борисовна насторожилась – кажется, девочка чем-то необычайно взволнована. Вскоре какая-то молодая, небрежно одетая женщина неуклюже спустила по ступенькам парадного громоздкую желтую коляску, что-то проговорила, обращаясь к девочке, и укатила. Сашенька уселась на скамейку, обхватила руками колени и съежилась, словно перепуганная зверушка.

Было безветренно, тепло, тихо, безлюдно. Что за безобразие, – возмутилась Александра Борисовна, – пятилетний ребенок на улице один, без старших! В квартире мать и отец, она это знала определенно, потому что утром в обычное время Смагин на улице не появился и машина его стояла на месте. Савелий дома не живет, он на первом курсе, их пока держат в общежитии…

Пока она раздумывала, что предпринять, показалась машина «скорой» и круто свернула к подъезду. Тут, как назло, прямо перед ней остановился троллейбус и закрыл от Буславиной происходящее, а когда она перебежала улицу, у подъезда уже никого не было, даже водителя косо приткнувшейся к цветнику «скорой».

Потом она видела, как торопливо выносили на носилках укрытую до горла серым больничным одеялом бесчувственную Надю и как «скорая», скрипнув тормозами, скрылась за поворотом. Из подъезда никто больше не вышел: ни внучка, ни Смагин, – и Шурочка осталась оцепенело сидеть на скамье и ждать. Теперь ей было все равно, что скажет или сделает муж ее дочери, если вдруг увидит ее здесь. Руки не слушались, и она едва сумела прикурить.

Прошло неизвестно сколько времени, пока на улице снова появилась молодая женщина с желтой коляской.

– Послушайте! – Александра Борисовна вскочила. – Вы ведь в этом подъезде живете? Я видела, как вы разговаривали с маленькой Сашей. Что случилось с ее мамой?

– А вам чего? – грубовато поинтересовалась женщина, нетерпеливо косясь в сторону подъезда. – Вы кто? Из собеса, что ли?

– Да, – Шурочка машинально кивнула. – Как вас зовут?

– Ну, Зоя… Я им соседка.

– Скажите, Зоя, вы знаете, что с Надеждой Смагиной?

– Рожает вроде бы. – Зоя толкнула неповоротливую коляску и, обернувшись, сказала: – Лучше у мужа спросите, хотя он злой как бес и еще не протрезвился… Вы, дамочка, дверь мне не подержите?..

Она помогла женщине и, с минуту поколебавшись, сама шагнула в подъезд. Наверху с грохотом захлопнулись двери лифта, и он, гудя, пошел вниз. Александра Борисовна подождала, пока лифт остановится, вышла на улицу и отправилась в свой подвал. Ночью она не сомкнула глаз. Следующий день, который она провела на «посту», не принес никаких новостей.

О том, что Надя умерла, а ребенок остался жив, и что хоронить дочь будут на двенадцатом городском кладбище, она узнала по чистой случайности.

До того она жила как в вязком тумане, но с железным упорством снова и снова возвращалась на привычное место напротив Надиного дома. Два-три раза видела хмурого, озадаченного Савелия и ненавистного зятя, потом обоих вместе и еще каких-то двух незнакомых женщин – одна моложавая, а другая приблизительно ее лет. Прибыли они на «жигулях» первой модели. Пожилая была в темном дорогом костюме и крохотной шляпке из черной соломки. Машину вела сама и, едва выбравшись с водительского места, тут же закурила.

Александра Борисовна все эти дни почти ничего не ела, поэтому вошла в магазинчик и стала в хвост предобеденной хлебной очереди – купить хотя бы городскую булку. Впереди возбужденно переговаривались две старухи из тех, что вечно перемывают соседские косточки, а у нее от голода кружилась голова, и она не обращала на них внимания, пока одна из собеседниц не воскликнула: «Плохо они жили, ох, плохо! Сам-то хоть и офицер, и с виду порядочный, а вел себя как пес. Зойку знаешь из нашего подъезда, шлендру горластую? Говорят, и с самим таскалась, и с сынком его Савелием…»

Шурочка вздрогнула и вся обратилась в слух.

«Женка-то его в родах померла, а он чисто взбесился…» – «Что ты говоришь? – затрясла головой другая. – Горе-то, горе какое…» – «Кому горе, а этому с гуся вода. И детей не жалеет; младенец-то выжил, теперь его сестрица прикатила – ухаживать станет. Вместе с их мамашей, видала паву? Будто не из деревни, а из самого что ни есть Парижа… Ох, и знаешь, что я тебе скажу: бедная эта Надя, бедная, ни за что настрадалась. Старший сын ходит как пришибленный, но он-то уже взрослый, а двое младших остались без матери… – Женщина вздохнула и понизила голос: – Он ведь, говорят, бил ее сильно…»

Близкая к обмороку, Александра Борисовна, как приклеенная, шаг за шагом продвигалась вместе со старухами к кассе, пока не расслышала, где и когда будут хоронить ее дочь. А как только те умолкли и начали сосредоточенно рыться в кошельках, готовясь заплатить, – выскочила из булочной и остановилась как вкопанная, слепо вглядываясь в человеческие лица, будто все еще не веря и пытаясь отыскать среди прохожих, живых, свою Наденьку…

С кем ей было поделиться несчастьем, ведь ни друзей, ни знакомых вокруг не было – она всегда трудно сходилась с людьми. Иных Александра Борисовна раздражала замкнутостью, скупостью на слова, безразличием к материальной стороне жизни и странной брезгливостью. Даже манерой курить, стряхивая пепел куда попало. Только и оставались – Светлана да еще одна пожилая женщина, с которой она свела знакомство в библиотеке. Прежде она не раз забегала к этой Татьяне Наумовне, утомившись стоять на «посту», – перекусить, перехватить десятку до пенсии. Сблизило их и то, что обе потеряли молодость и здоровье в лагерях: одна в Норильске, другая в Северном Казахстане. К ней-то и бросилась в отчаянии Александра Борисовна, благо приятельница жила близко, у самого Сумского рынка.

Татьяна Наумовна была веснушчатой старой девой с жидкими кудельками, спаленными хной, увлекалась чтением мемуаров, собирала почтовые открытки и расклеивала по альбомам; в трехкомнатной квартире, доставшейся ей от родителей, пахло котами и слежавшейся зимней одеждой. Раз или два в месяц здесь появлялись троюродные племянницы – наскоро прибраться, а заодно утащить ту или иную семейную реликвию. Залогом добрых отношений между пожилыми женщинами служила своего рода конвенция: не курить в квартире, не обсуждать родственников, не вспоминать лагерные времена и не повышать голос. От всего этого у хозяйки дома до небес взлетало давление.

Когда в прихожей квартиры загремел звонок, Татьяна Наумовна отперла, охнула и схватилась за косяк. Александра Борисовна стояла перед ней как привидение: пошатываясь, с белым растерзанным лицом и закушенными до крови губами.

С этого момента женщины больше не расставались до роковой болезни хозяйки дома. И не то чтобы Александра Борисовна осталась здесь жить, – ее просто не отпустили. Все было высказано в тот вечер: загубленная и необъяснимая жизнь, мука и отчаяние, поиски Надюши, – не нашлось только ответа на вопрос: почему же отступила, почему не боролась за дочь и внуков с мерзавцем…

На кладбище, где хоронили Надю, они отправились вдвоем: стояли поодаль, цепляясь друг за друга, словно на палубе идущего ко дну корабля. Людей было немного, и Максим Смагин нет-нет да и косился в их сторону. Однако ничего не посмел; и когда все было кончено, быстро ушел, у могилы остался только старший сын.

Шурочка приблизилась, беззвучно уронила принесенные цветы на взрытый суглинок, а затем позволила Татьяне Наумовне увести себя, оглушенная двумя утренними таблетками валиума, с неотвязным привкусом горя и валидола в иссохшем горле.

Лишь через полгода она снова решилась взглянуть на дом, где жила Надя. Все это время она провела в квартире приятельницы в какой-то зыбкой полудремоте: то изредка поднимаясь с расшатанного дивана в гостиной, чтобы наведаться в свой подвал, получить пенсию, купить продуктов, сходить на кладбище, то лежа без сна и вымаливая в темноте, чтобы скорее пришла смерть и закончились мучения.

Татьяна Наумовна по своей доброте и глупости без конца тормошила ее, мешая сосредоточиться на самом главном. Пичкала витаминами и травяными отварами, гнала на рынок, в парк, требовала бросить курить, пыталась читать вслух какие-то книжки, но в конце концов сдалась, махнула рукой и вернулась к своим открыткам.

Не в последнюю очередь от этого назойливого внимания Шурочка и сбегала на свой «пост». Но не часто и ненадолго – шли месяц за месяцем, и приятельница стала все чаще жаловаться на нездоровье. Хотя до того, как у нее случился первый инсульт, Александра Борисовна успела повидать своих внуков. Коляску с младшим везла рослая женщина, в ее лице и повадках отчетливо проступало сходство с Максимом Смагиным, рядом семенила нарядно одетая Сашенька. Видела она мельком и их отца, а однажды нос к носу столкнулась на троллейбусной остановке с Савелием…

Потом она почти не выходила – ухаживала за частично парализованной Татьяной Наумовной. Это длилось всю весну, лето и начало осени, а когда приятельницу в дождливом и ветреном октябре настиг следующий удар, которого та уже не пережила, Шурочку мигом выставили за дверь бойкие племянницы.

Она вернулась в свой подвал.

В день пятилетия со дня смерти дочери Александра Борисовна побывала на кладбище, а потом у нее неожиданно случился сердечный приступ – прямо в парке, на той самой скамье, где когда-то ее окликнула Наденька. Она уже сползала на гравий, ошеломленная огромной болью внутри, дыхание останавливалось, однако успела синими бесчувственными губами прошелестеть бросившейся к ней женщине свои имя и адрес. И в больницу попала, как ей сказали потом, вовремя…

Хроника дальнейшего существования Александры Борисовны Буславиной, довольно продолжительного по земным меркам, проста. Жизнь ее, никчемная и бесплодная, как она полагала, аккуратно нанизывалась на даты. Дни рождения и смерти дочери, дни, когда ей удавалось хотя бы издалека увидеть тех, кто когда-то был рядом с Надей… Все вокруг стремительно менялось, а она по-прежнему упрямо доползала до остановки троллейбуса напротив того самого дома, усаживалась под навесом и ждала.

День, когда Шурочка неожиданно услышала рядом с собой детские голоса, тоже стал для нее праздничным. Она повернулась на обшарпанной скамье и увидела двоих – мальчишку лет девяти и девочку-подростка; они не обратили на нее никакого внимания, потому что яростно препирались.

«Сашка, я не поеду к этому врачу, не хоч-чу!» – Паренек шипел и дергал плечом. «Еще как поедешь, Валька! – Девчонка рванула его за руку. – Отец в командировке, я сейчас старшая, и прекрати этот вой! Шляешься по помойкам, а теперь твои болячки лечи…» – «Ничего я не шляюсь, – у мальчишки перекосилось лицо. – Ты, Александра, – дура набитая! Это меня в школьной столовке каким-то говном накормили…» – «Вот в больнице и скажут – каким…» Она впихнула его в подошедший троллейбус, и Александра Борисовна счастливо улыбнулась вслед.

«Крупная девочка, – подумала она, – стать от отца, но выражением лица, бровями, ртом – в мою дочь. Мальчик что-то уж очень щупленький, волосики белесые, а глаза Надины, может, чуть посветлее, – но, в общем, тоже симпатичный. Мои внуки. Самостоятельные… Вот, значит, как…»

Но день, когда из подъезда выносили гроб с телом Максима Смагина, она едва не пропустила. Он умер в канун ее собственной даты – Шурочке исполнялось семьдесят пять. Она с самого утра отправилась на «пост», но шла долго, мешала одышка. А когда добралась, увидела, что у подъезда стоит катафалк, вокруг толпа, в основном военные, какие-то женщины, множество венков и цветов.

Она спокойно перешла улицу и затерялась среди зевак. С первого взгляда узнала Савелия в погонах старшего лейтенанта, сосредоточенного и угрюмого, затем внучку, уже подросшую, в темном платке, с губами в нитку. Только Валентина нигде не было видно. Потом пошла толкотня, кто-то лупил молотком, отбивая заколоченную створку двери, наконец гроб вынесли и ненадолго установили на двух табуретах у подъезда.

Лицо ее врага было старым, мятым, желтым, никаким.

Александра Борисовна глубоко вздохнула и, выбравшись из толпы, неторопливо побрела в сторону своего подвала…

Теперь она встречала только Сашеньку. Привычное и такое необходимое – хотя бы раз в неделю взглянуть на девушку, которая была ей необыкновенно симпатична. Остальное уже не имело значения, она просто терпеливо доживала жизнь. После того как не стало Максима Смагина, можно было бы прийти к внучке и рассказать, кто она ей, – но зачем? Девушку окружала шумная молодежь, она казалась энергичной, целеустремленной… Через несколько лет Александру все чаще стал провожать худощавый сдержанный молодой человек, тоже как будто славный. А как-то раз, в воскресенье, около полудня, он вышел из подъезда, и Саша окликнула вслед из открытого настежь окна: «Сережка, ты сигареты забыл и зажигалку! Давай, Федоров, поднимайся!..» Молодой человек задрал голову и развел руками – мол, опаздываю, некогда. «Позвоню тебе завтра в больницу!» – крикнул он и зашагал к остановке…

Александра Борисовна не уставала удивляться – как надолго задержалась на этом свете. Выходила она теперь совсем редко, за ней понемногу присматривала еще раз овдовевшая Светлана – соседка, которая когда-то добыла ей адрес дочери. Вроде бы ничего не болело, только сил становилось все меньше, а мысли все чаще путались. Ей шел уже восемьдесят четвертый, близился Новый год, и Александре Борисовне вдруг нестерпимо захотелось невозможного: увидеться с внучкой один-единственный раз и проститься.

Она осторожно намекнула Светлане, и та, сразу поняв, твердо сказала: «Сделаем!» Купила коробку конфет, после чего обе не торопясь выбрались из полуподвала и отправились по знакомому адресу. Стоял ослепительный зимний день – не слишком скользко, морозно, безветренно; кое-как доковыляли и уже остановились у подъезда, набираясь духу, когда подкатило такси. Из машины выбрался Сергей Федоров, лицо у него было перепуганное, а к груди он прижимал розовый пухлый сверток.

Когда мужчина скрылся за дверью, Светлана подтолкнула ее: «Ну, с Богом, что ли, Борисовна?» – «Что ты, Света, – испугалась Шурочка. – Я не пойду. Видела мужчину с ребенком, с девочкой? Это муж моей внучки… Разве им до меня сейчас?..»

Не прошло и года, как Александра Борисовна Буславина умерла.

Было это в начале теплой осени. А незадолго до того Шурочка в последний раз ожила, ее высохшее, уже невесомое тело вдруг наполнилось новой энергией. Сама управлялась по дому, чаще стала гулять и допоздна засиживалась на скамейке с такой же, по ее словам, «рухлядью». Чувствовала она себя поразительно. Боли в спине и ногах все так же мучили ее, случались и приступы головокружения, но не в том дело – внезапно она раз и навсегда утратила возраст. По-прежнему курила, живо участвовала в обсуждении политических событий. Светлана притащила в подвал древний черно-белый телевизор с тремя каналами, и Александра Борисовна теперь была в курсе всех новостей, в особенности криминальных.

А в начале сентября она постановила еще хотя бы разок взглянуть на окна того дома. Колебалась, несколько раз откладывала и наконец – решилась.

Должно быть, день был выбран неудачно. Не успела она пройти и ста метров, как началась одышка. Идти стало тяжело, но до проспекта Ленина она доковыляла, а там ей помогли сесть в троллейбус и выйти на нужной остановке.

Она долго приходила в себя: дрожали колени, на лбу выступила холодная испарина. Не было сил сделать несколько шагов, чтобы добраться до знакомой скамейки под навесом остановки… Шурочка набрала полную грудь пряного утреннего воздуха и вдруг молча, боком, повалилась на асфальт, едва не зацепив мусорную урну.

К ней бросился человек, который вышел из того же троллейбуса и ждал у бровки, собираясь пересечь улицу. Под мышкой у него была большая нарядная коробка, перевязанная лентой.

– Что с вами, бабуля? – склонился над ней мужчина.

Она так никогда и не узнала, что последний человек, который к ней обратился, – был ее внук Валентин.

Мужчина выпрямился и поспешно отошел.

Перед тем как шагнуть на мостовую, он оглянулся. Старуха неподвижно лежала на безлюдной остановке. Ее допотопная, но аккуратно заштопанная одежда была испачкана пылью, платок сбился, обнажив седые короткие вихры, худые щиколотки стягивала резинка полосатых детских носочков.

Он подождал, пока проедет дребезжащая маршрутка, перебежал дорогу и скрылся в подъезде напротив.

Валентин Смагин действительно торопился – он только что вернулся из рейса и вез подарок племяннице Марточке, которой вот-вот исполнится год. В коробке лежала говорящая кукла в кружевном платье. И хотя ростом игрушка была с племянницу, да и в куклы Марта начнет играть еще не скоро, Валентин не смог удержаться.

В его собственном детстве ничего подобного не было.