Читать книгу Те, кого нет. Тени прошлого - Светлана Климова, Андрей Климов - Страница 6

Марта прозвала куклу «Лялей» – это было одно из двух десятков слов, которые она вполне осмысленно произносила на втором году жизни. Однако и тогда, и позже играла она с ней редко, можно сказать – вообще не играла, как ни пытался Валентин племянницу к этому приохотить.

Если честно – Марта побаивалась этой лупоглазой Ляли. Кукла была ростом почти с нее, с ярким ртом, стеклянным взглядом и неподатливым, спрятанным под нарядными кружевцами телом. Если нажать на выпуклость между лопатками, Ляля произносила несколько фраз: электронный голосок был тонкий, как у китайской принцессы, и довольно противный. Так, без всякой надобности, Ляля и провалялась среди прочих игрушек почти десятилетие, и в конце концов Марта принесла ее в комнату Валентина.

– Вот, заберите, – хмурясь, сказала она. – Мне это больше ни к чему.

– Моя детка выросла, – ухмыльнулся он. – В куклы мы уже не играем. Пришло время других забав, правильно?

– Мне играть некогда, – отрезала Марта. – Я вообще все игрушки выбросила… Ну-ка, пропустите, мне надо идти!..

Валентин оставил куклу у себя, хотя долго не мог найти ей места. В итоге Ляля утвердилась в кресле у окна, став его молчаливой собеседницей…

Вот и сегодня, девятого августа две тысячи десятого года, она приветствовала возвращение Валентина Смагина домой полным скрытой издевки взглядом.

Едва рассвело, когда он, озираясь, торопливо отпер дверь безмолвной квартиры, а затем и собственной комнаты. Первое, на что наткнулся его сосредоточенный взгляд, была Ляля. Удивительно, но именно ее присутствие мигом привело раздерганные нервы в порядок, заставив сосредоточиться на главном. То есть на мысли: необходимо в считаные минуты, не оставив в доме ни единого следа, исчезнуть. Не только отсюда, но и вообще из города.

Час-другой, и вернутся из Шаур Сергей, сестра Александра и Марта. Что там девчонка успела им наплести – не его забота. Можно ожидать всякого, особенно от Федорова. Поэтому сейчас нужно дать утихнуть страстям, то есть убраться с глаз и спокойно, без суеты, все обмозговать. Жить-то придется дальше. Наилучший и самый технически простой вариант – взять на работе давно положенный отпуск и двинуть в Луганск, к Наталье; без девушки ему никак не обойтись.

Несмотря на раннее время, он снял трубку со стационарного телефона и по памяти отщелкал номер ее мобильного. Внимательно выслушал сообщение автомата, что абонент вне зоны досягаемости, и ухмыльнулся.

«Придется все-таки на ней жениться, – подумал он, стаскивая с себя рубашку и брюки, сохранившие следы ночных приключений, и запихивая в пакет, чтобы по дороге в управление выбросить в мусорный бак. – Привезу прямо сюда. Рано или поздно надо становиться солидным семейным человеком. Может, снимем квартиру, а может, немножко поиграем в домашний террор… Это я-то приставал к собственной племяннице? Придет же в башку! Девчонка черт знает что навыдумывала… из ревности. Да разве я ее когда-нибудь пальцем тронул за все эти годы? Бред чистой воды. И Ксении этой никто не поверит – доказательств никаких…»

Он на мгновение вспомнил глаза той женщины, соседки брата Савелия, и коротко втянул воздух сквозь зубы – будто обжегся. Только судьба умеет шутить такие шутки. Надо же: ночью, в незнакомом месте, грязный, зачумленный, ошалевший от выходки Марты, ткнулся в первую попавшуюся калитку и угодил чуть не в преисподнюю!

В квартире стояла нестерпимая духота, но Валентин и не подумал прикоснуться к окну. Как был, нагишом, отправился в душ, наскоро сполоснулся, а затем досуха протер ванну. А когда вернулся в комнату и наклонился, чтобы сунуть мокрое полотенце к вещам в пакете, которые предстояло забрать с собой и выбросить, неожиданно вспомнил, что деньги так и остались в заднем кармане брюк.

«Сдаешь, Валик, не контролируешь ситуацию…» – упрекнул он себя. То-то местные бомжи были б довольны. Три штуки зеленых как с куста… И где эта бесноватая девчонка их раздобыла? Хотя гадай – не гадай, а, кроме Родиона, больше некому. Он же и стволом ее снабдил. План, значит, у них был такой: выжить его из города. Ну что ж, надо признать – кое-что у них получилось…

Теперь Валентин занялся вещами в дорогу. В поездки он брал с собой небольшую сумку, куда помещалось ровно столько, сколько требовалось: пара футболок, джинсы, оставалось еще место для термоса и пакета с бутербродами. В дороге не ел покупного, имел горький опыт. Был там и тугой карман на молнии для документов и записной книжки, и парочка секретных отделений, которые, даже зная где, отыщешь не сразу. В одном из них постоянно лежал складной охотничий нож – отличный «Вэнгард», с рукоятью шлифованной карельской березы, медной полированной пяточкой и классическим закаленным лезвием, которым хоть гвозди руби…

Он как раз запихивал пустой термос, когда грянул телефонный звонок. До того тревожный и настойчивый, что руки зачесались выдернуть шнур из розетки.

Нужно торопиться. Валентин рванул молнию и вынес сумку в прихожую. Сейчас же вернулся, достал с верхней полки растрепанный томик неизвестного автора, в котором хранил расходные деньги в гривнах, и все, что там находилось, переложил в карман. Затем покосился на ноутбук, поколебался, но все-таки решил оставить дома – отсутствие компьютера сразу бросится в глаза, если кто-нибудь вскроет замок и посетит его комнату. Зато старый глухой мобильник, валяющийся в ящике письменного стола, пригодится и весьма, только по дороге придется купить новый стартовый пакет. Его эппловский айфон, новенькая и недешевая штучка третьего поколения, вчера вечером сгинул – должно быть, Марточка позаимствовала на долгую добрую память…

С сумкой и пакетом в руке Валентин вышел на площадку, напоследок оглядев прихожую – не наследил ли, запер дверь и спустился по лестнице, не дожидаясь лифта. Мусорные контейнеры обычно стоят во дворе, сразу слева от въездной арки.

Быстро осмотревшись – у подъезда и вокруг не было ни пса, – он направился прямо туда. Запихнул пакет со шмотьем поглубже в переполненный контейнер, почему-то вдруг вспомнив, что забыл проверить – заперта ли комната Марты.

Заперта, это уж как пить дать. С месяц назад девчонка со скандалом заставила отца врезать замок. А жаль! Не помешало бы покопаться в ее вещичках, может, и нашлось бы что-нибудь любопытное. Или имеющее отношение к тому, что случилось вчера.

Спроси – он не сразу бы смог ответить, когда именно понял, что племянница его терпеть не может. Поначалу это Валентина даже забавляло. Хотя такого, как учудила Марта, он и вообразить не мог. Не в ее характере – обычно она холодноватая, сдержанная, колючая, не то что ее крикливые и хохочущие сверстницы. Да и сам он повел себя как последний кретин: дал заманить себя на паршивый катамаран, клюнул на ее неожиданную раскованность, круглую попку под тонкими шортиками, перемену тона. И слишком поздно сообразил, что тут к чему. Но откуда такая ярость? Вместо того чтобы по-простому отшить – мол, катись-ка, дядюшка, не люблю я тебя, старого козла, – сначала едва не подстрелила, а потом сунула пачку зеленых и велела убираться на все четыре стороны.

Наивная малолетняя дурочка, – а сколько же ненависти читалось на ее лице. Если б смогла переступить через себя, наверняка бы прикончила его на той самой лужайке, чтоб ей! Обидно, но факт.

С этими мыслями он машинально сел в нужную маршрутку и протянул деньги водителю; чуть не впервые в жизни тупо заныло сердце. Эта девчонка, помимо его собственной воли, стала для него мечтой, желанной добычей и наградой – за все. А чем кончилось?

Валентин с трудом заставил себя забыть о Марте. Именно сейчас нужно было действовать максимально осторожно и осмотрительно.

Полжизни он провел в поездах, скоро предстоит разменять сороковник, а ни собственного дома, ни жены, ни друзей-приятелей. Мать умерла, когда ему и дня не исполнилось, отец… Лучше бы его и вовсе не было, и слава богу, что освободил их с Александрой, когда он был еще подростком. С Савелием, после того как тот увез его к себе в Бикин, не сложилось, и только Саша всегда оставалась другом, нянькой, единственным близким человеком. Теперь у нее своя семья, и все бы ничего, но тут вернулся Савелий, и пошло-поехало… И хватит об этом!

Было начало девятого, и только теперь Валентин почувствовал, что жара и не думает отступать. Он вышел из маршрутки на конечной, спустился в метро и уже через десять минут стоял на привокзальной площади перед до тошноты знакомым серым зданием управления, смахивающим на солидный купеческий комод. Предстоял разговор об отпуске с непосредственным начальством.

Однако получился он не совсем таким, как Валентин рассчитывал.

– Как? Сегодня? Ты что, Валентин Максимович, без ножа меня зарезать хочешь? Где я тебе сейчас найду замену? И не заикайся!

Пускать в ход аргумент о том, что за время работы у него накопилось неоплаченных переработок и отгулов на полгода, Валентин не собирался. У него был наготове другой, куда более веский аргумент.

– Вообще-то, Анатолий Кириллович, за вами должок, – проговорил Смагин, понижая голос. – Так ведь?

– Да знаю я…

– Мне нужна неделя, за свой счет, без оформления приказом и прочих формальностей. Не буду лишний раз напоминать, что я всегда шел вам навстречу.

Весь фокус заключался в деликатных поручениях начальства: ничего особенного, обычная транспортировка неких малообъемистых грузов. Валентину, одному из немногих, доверяли.

– Да я бы с радостью, – нахмурилось начальство, – однако и ты меня пойми: время летнее, только на южном направлении пятнадцать дополнительных. Откуда взять человека тебе на замену? И без того в бригадах по двое на три вагона. Когда твой рейс?

– В тринадцать сорок.

– Вот что… Ты пока погуляй немного, а я попробую найти человека хотя бы на обратное плечо… Устроит?

Валентин нехотя кивнул – рассчитывал на другое, но тут уж спорить не приходилось, и спустился в ведомственную столовую. Дорожную сумку оставил под столом у секретарши – заходить в диспетчерскую резерва, где обычно толклись другие проводники, не хотелось. Плотно позавтракал; несмотря на раздражение, аппетит был отменный, и отправился послоняться по привокзальному району.

Начальство не подвело, – когда он снова заглянул в кабинет к Анатолию Кирилловичу, тот сообщил, что все вроде бы срослось: по прибытии в конечный пункт вагон под расписку сдать такому-то. Через стол перепорхнула бумажка, где были записаны незнакомые фамилия и имя.

– Полагаюсь на твое слово; оформлять ничего не буду. Со своим напарником объясняйся сам, а я к вечеру подыщу человека подменить тебя на следующие три рейса. Ровно через неделю чтоб был как штык… Может, поделишься, что за муха тебя вдруг укусила, а?

– В Ялту хочу смотаться, – с наглецой усмехнулся Валентин, – жарко тут у вас, Анатолий Кириллович… В следующий понедельник, я понял. Не подведу.

Благодарить особо было не за что, поэтому он покинул кабинет, даже не попрощавшись. До чего же опостылели все эти рыла из отдела пассажирских перевозок, а уйти пока некуда, да и сама работа… Не то чтобы по душе, просто притерся за эти годы к вольной жизни на колесах и другой не представлял.

Забрав в приемной сумку, Валентин вышел на площадь и огляделся. Времени до подачи его маршрута на посадку было еще порядочно, и он решил просто пересидеть в тени, в каком-нибудь малолюдном местечке вроде скверика на прилегающей к площади улице. Но до того надо было приобрести новый чип, воскресить дохлый мобильник и связаться сначала с напарником по вагону, а уж потом и с Натальей в Луганске…

Нечего и говорить – на личном фронте все у него шло не так, как обычно бывает у мальчишек. Отец глаз с него не спускал и жутко доставал учебой. Пьяный ли, трезвый, – едва он произносил: «Ну-ка, подай сюда дневник!», как Валентин начинал заикаться, а в мочевом пузыре возникала острая резь. Поэтому в сторону одноклассниц он даже не смотрел, не до того было. А если бывал замечен с девчонкой, тут же следовал допрос с пристрастием: кто такая, что за семья, как учится, о чем у вас разговор… Сестра тоже, пока они жили вдвоем после смерти отца, держала его в ежовых рукавицах. Полный контроль, гоняла его приятелей, и даже во двор выпускала под присмотром и по часам. Но тут другое: Александра до слез расстраивалась его плохим оценкам, а он был так сильно привязан к ней, что лет до тринадцати без всякого результата корпел над уроками, на улицу не бегал и девчонок презирал.

Только тогда, когда братец Савелий надумал единолично распорядиться его судьбой и уволок с собой на другой край света, в Бикин, а затем сплавил в интернат на станции Вяземское, с Валентином случилось невообразимое – он влюбился.

Предмет его страсти звали Цыплячья Роза. Почему именно так – покрыто мраком. Прозвище, неизвестно откуда взявшееся, прилипло к пацанке намертво. Тощая, чернявая, криво стриженная и вечно простуженная, она не вылезала из мужских спортивных штанов, повсюду шлялась с мальчишками и считалась среди них самой отчаянной. И плевать ему было на слухи, что Роза дает направо и налево кому попало – он любил ее до слез. Она же на него – ноль внимания, как ни пытался Валентин выпендриться и хоть чем-нибудь поразить воображение своего предмета. Правда, шансов у него было не много – он и тогда не отличался физическими данными, да и вообще не выделялся среди сверстников.

То, что творилось с ним, не осталось незамеченным.

По большому счету, интернат в Вяземском, да и не только в Вяземском, был уменьшенной копией зоны. Даже не малолетки, а взрослой. Со своим Хозяином, буграми, авторитетами, отрицаловкой, мужичьем и прочим. И дело не в режиме – тут, как и повсюду, царил бардак, – а в иерархии, в системе подчинения. Причем, как он позже понял, никто эту систему не насаждал специально: она сложилась сама собой, потому что почти каждый из тех пацанов и девчонок, которые попадали сюда, уже имел ее в голове и, может, и хотел, чтоб было иначе, но не получалось. Видно, и там, где они жили раньше, с родителями или без, все было точно так же, и такой порядок вещей считался нормальным.

Главным бугром в мужском корпусе был Штакет – восемнадцатилетний переросток по фамилии Маштаков, который вроде бы и закончил школу, но по неизвестной причине все еще околачивался в интернате. Он имел с десяток прихлебателей помельче, и эта бригада вершила суд и расправу. Никто из штатного персонала – ни воспитатели, ни учителя, ни директор – никогда пальцем не трогали воспитанников, никакого рукоприкладства. За них все делали Штакет и его свора, причем с изощренной жестокостью.

Как повсюду в таких заведениях, Штакет, запугав самых младших, создал из них сеть осведомителей и держал под контролем всех остальных, в том числе и женский корпус. Что бы ни затевалось, он узнавал об этом первым. Если считал необходимым, докладывал начальству, а остальное придерживал и распоряжался информацией по собственному усмотрению. Валентин застал его в самом зените карьеры – до падения Штакета, а с ним и директора интерната, оставалось еще несколько месяцев.

На первых порах в интернате он ни с кем не сближался, держался особняком, полагая, что он здесь ненадолго и скоро все кончится – старший брат заберет его обратно в Бикин. Оттого и не сразу разобрался, что здесь к чему, повел себя вызывающе, допустил кучу оплошностей и в конце концов привлек к себе внимание Штакета. Не последнюю роль в этом сыграла Цыплячья Роза – Валентин так ошалел от своей влюбленности, что ни о чем другом и думать не мог.

Чувства его были – сплошная каша. Смесь обиды, восторга, слепоты, зависти и ненависти к тем, кто водит Розу в угольный сарай за кочегаркой. Что, как ни странно, только подогревало его тягу к ней. Однажды, сидя на уроке тригонометрии, он даже нарисовал ее безо всего. При его более чем скромных художественных способностях, коротко остриженные вихры и напряженный взгляд раскосых глаз из-под темных, словно сажей подведенных бровей получились похожими. Ниже он допустил немало ошибок – знакомство Валентина с женской анатомией в ту пору было самым поверхностным.

За партой в последнем ряду у окна Смагин сидел один, никому вроде бы не было дела до того, чем он там занимается, поэтому, полюбовавшись на свое творение, он сунул клетчатый листок в учебник и на некоторое время начисто позабыл о нем. И, между прочим, напрасно.

В тот вечер он был назначен диск-жокеем – «дискотекой» в кухонном наряде называлась посудомойка, и с отвращением ворочал в оцинкованной ванне с тепловатой жирной водой гору оставшихся от ужина тарелок и ложек. Рядом на подхвате стоял другой пацан, шустро метавший вымытое на стеллажи сушки. Остатки перловки и хребты вареной трески то и дело забивали сток, Валентин полез было его прочищать, когда сзади его взяли за шиворот, оттащили от раковины, и голос одного из Штакетовых холуев прогнусил:

– Пошли.

– Какого? – дернулся Валентин. – Я на дежурстве!

– Бугор зовет.

Деваться было некуда, и он, как был, в сальном клеенчатом фартуке и с мокрыми по локоть руками, подчинился. Тем более что его крепко держали с двух сторон, заранее пресекая любую попытку смыться.

Штакет сидел верхом на табуретке в «красном уголке», где стоял сломанный телик, а по стенам болтались какие-то невнятные вымпелы с кистями, обрамляя карту СССР. Внешность его в точности соответствовала погонялову – длинный, зеленовато-бледный, тощий как богомол, с такими же травянистыми, навыкате, глазами без всякого выражения. Он уже брился, и острая, «топориком», долгоносая физиономия местами была в порезах от тупого лезвия. При всей кажущейся хлипкости, руки у него были как рычаги, и в интернате ходили слухи, что Штакет с одного удара может вырубить взрослого мужика вдвое тяжелее себя. Кроме него тут было еще четверо парней, двоих Валентин знал по именам.

Его втолкнули, дверь захлопнулась.

Штакет некоторое время молча смотрел, а потом ухмыльнулся и спросил, обращаясь к своей обслуге:

– Этот?

Сзади подтвердили.

Штакет покачался на табуретке, выудил из нагрудного кармана мятый листок в клетку, разгладил на колене и, держа двумя пальцами, показал издали.

– Ты, что ли, малевал, Смагин?

Валентин тут же опознал листок и понял, какого свалял дурака, не уничтожив рисунок сразу. Запираться было бессмысленно.

– Ну, я, – буркнул он, даже не делая вида, что присматривается.

– Хорошо ответил, честно, хвалю, – одобрительно закивал Штакет. – А рисунок – дерьмо. Ты что ж это, до сих пор живой пизды не видел?

Валентин пожал плечами и на всякий случай вытер все еще мокрые руки об штаны.

– Это ненормально. Никуда не годится, – гнул свое Штакет. – Тебе сколько уже?

– Тринадцать.

– О! – Он прицелился пальцем в кумачовый вымпел, болтавшийся под самым потолком. – А ставишь себя так, что на кривой козе не обскачешь. Скромнее вообще-то надо, у нас тут свои порядки, соображай, если еще не въехал… Ну, а раз ты у нас художник, мы тебе сейчас устроим вернисаж. В натуре. Чтоб никаких сомнений в дальнейшем.

Будут бить, решил Валентин. Угодливое хихиканье пацанов, которые привели его сюда, как будто подтверждало такое предположение. Не то чтоб он так уж боялся побоев, но все еще недоумевал – в чем тут дело. Мало ли какую чепуху кто рисует. Похабелью всех мастей были исписаны и изрисованы не только беленые стенки мужских и женских туалетов, но и сараи, и заборы на задворках.

– Давайте ее сюда! – скомандовал Штакет, и Валентин, внезапно прозрев, тут же сообразил, о ком речь. Внутри, в животе, образовался тугой шевелящийся узел.

– Сесть-то можно? – спросил он.

– Стой где поставили, – приказали ему.

Валентин переступил с ноги на ногу, сглотнул, тут дверь снова открылась и вошла Роза. Ее никто не тащил, она шла сама по себе, и, едва окинув своим диковатым взглядом «красный уголок», мгновенно оценила ситуацию.

– Чего? – быстро и неприязненно спросила она. – Что надо?

– Розочка не в настроении, – хмыкнул Штакет. – Розочка дуется.

Потом помахал в воздухе листком и протянул девчонке.

– Видала, какие у нас живописцы завелись?

Роза взяла, мельком глянула на бумажку, потом на Валентина, скомкала, уронила рисунок на пол и выпрямилась.

– Ну и что? – снова спросила она.

– А ничего, – сказал Штакет. – Какие непонятки: штаны скидай.

– Это еще с какой радости? – Роза как бы и не удивилась.

– Скидай, скидай. И все остальное тоже.

Валентин ожидал чего угодно, только не того, что Роза безропотно подчинится. Однако она повиновалась. Спустила безразмерные треники, с каменным лицом перешагнула через них, стащила голубые застиранные трусики и осталась без ничего.

Штакет встал и скомандовал:

– Давай на табуретку.

Роза подняла тонкую ногу, мелькнули курчавый взлохмаченный мысок на лобке, впалый живот, ослепительные округлости маленьких ягодиц, и у Валентина мигом пересохла гортань и почернело в глазах. Она тем временем вопросительно взглянула на Штакета – сверху вниз.

– Присядь и ноги расставь, – распорядился тот. – Пошире. Пусть смотрит.

Роза послушно присела, повернулась к Валентину и раздвинула колени.

– Ой, держите меня семеро! – насмешливо пискнул кто-то сзади.

– Заткнись! – гаркнул Штакет и обратился к Валентину:

– Ну, все видал?

– Ч-что? – стуча зубами, еле выдавил Смагин.

– То самое. Дыру. И знаешь, что я тебе скажу? Ничего, кроме этой дыры, в бабах нет. Объективно. И не хрен из-за нее дурью маяться. Понял?.. Надевай трусы, Розка, и пошла отсюда!

Штакет лениво засмеялся и наотмашь шлепнул девчонку по ягодице. Ладонь у него была мосластая, в ранней шерсти, а ногти длинные и грязные. От шлепка осталось розовое, неопределенных очертаний пятно.

И пока Роза слезала с табуретки и без особой спешки натягивала одежонку, Смагин не мог оторвать от нее глаз.

Валентин сильно удивился, когда из «красного уголка» его отпустили без всяких последствий. Остаток вечера он провел в «дискотеке», яростно, до изнеможения сражаясь с посудой, и лишь спустя несколько дней ему удалось найти в себе достаточно мужества, чтобы жить дальше и сопротивляться тому, что против него.

Он так никогда и не понял, зачем Штакету понадобилось разыгрывать весь этот спектакль. В конце концов он его возненавидел, и дело не в том, что Маштаков этот был садист и мразь, каких поискать. Просто от любви к Цыплячьей Розе ничего не осталось, кроме паршивого осадка на душе. У него ее отняли, а таких вещей он, и сам далеко не ангел, никому никогда не прощал.

С последней парты, где все шестнадцать интернатских месяцев Валентин просидел в одиночестве, в окно была видна насыпь главного хода и часть сортировочных путей станции Вяземское. Только поезда помогли ему пережить тригонометрию и Штакета, а в особенности гадину Еремея, начальника этого богоспасаемого заведения, который в итоге получил все, что ему причиталось…

Вот так и вышло, что Валентин Смагин ни в ранней юности, ни потом, уже работая проводником, не испытывал особой нужды в женском обществе. Не тянуло. Насмотревшись всякого в плацкартных и купейных, он постепенно стал относиться к женщинам как к слабой, низшей расе; вдобавок его первый сексуальный опыт оказался плачевным и закончился унижением.

Он не любил вспоминать об этом и только однажды, по молодой глупости, рассказал кое-что Оксане – своей напарнице по вагону. Да и то не все и не так, как оно было на самом деле. Эти две истории – с Цыплячьей Розой и с красавицей кореянкой – лежали в нем одна поверх другой. Тронь одно, тут же выползет на свет другое. Поэтому он привирал и приукрашивал, как бы вслух поправляя то, что с ним случилось давным-давно, а врать он умел убедительно, с блеском, это было, можно сказать, профессиональное.

С чего они неожиданно напились вместе с этой чумовой Оксаной – Валентин уже и не помнил, да и саму Оксану, которую лет десять назад свел в могилу рак, помнил едва-едва. Дело было ночью на длиннейшем перегоне, где-то за Читой. Пассажиры спали, в вагоне все было спокойно, и они могли позволить себе расслабиться.

Пили спирт, разбавляя клюквенным морсом, который Оксана брала с собой в термосе, и едва напарницу взял первый хмель, как она завела о своем: начала тягуче жаловаться на мужа-кобеля. Но едва перешла к интимным подробностям, засекла на его лице брезгливую ухмылку и споткнулась на полуслове.

– Чего кривишься? Ты чо, педик, что ли, Валька? – захихикала Оксана. – А я-то все голову ломаю: мы с тобой уже второй год на этом маршруте и ни разу не переспали. Лучше б я за тебя вышла, жилось бы спокойнее…

– Не знаю, – проговорил он, метнув за щеку ломтик лимона. – Мне что с женщинами, что с мужчинами – ничего интересного. Первый опыт, понимаешь, негативный. И хорош лыбиться как дурочка! Не вижу повода.

– Расскажи! Ну Валик!

– Что тут рассказывать? Все просто. Человек никогда не знает, когда ему дьявол в затылок засопит… Представь, мне было шестнадцать, а я еще ни одной девушки не поцеловал. Сестра не в счет… Не очень-то они меня и жаловали, им Штирлицев подавай.

– Вот не надо этого, Валя! Ты у нас очень даже ничего, особенно в форме, – энергично запротестовала напарница. – И глаза красивого цвета, и кожа нежная, и сам вежливый такой, интеллигентный. Под моего бугая бабы стелются, а толку? Кусок говядины.

– Сама выбирала, – пожал плечами Валентин. – Я как-то и не задумывался о своей внешности. А тогда был обычный пацан-старшеклассник: тощий, прыщавый, дерганый… Инна, жена брата Савелия, однажды взяла меня с собой – проведать папашу-генерала. Дача у них километров сорок от Бикина, под сопкой, прямо у реки. Место – зашибись… Она мне как бы сочувствовала, понимаешь? Норов у моего братца крутой, детей у них тогда еще не было, вот он и взялся меня воспитывать. Кроссы, обливание ледяной водой, гантели, то-се, в общем – чистая пытка. Это ведь я из-за него, сволочи, так и не выучился плавать. Месяца не прошло с тех пор, как они забрали меня из интерната, и Савелий в один прекрасный день усадил меня в машину и отвез на речку. Ты ведь хабаровская сама?

– Хабаровская.

– Значит, знаешь, какая водичка у нас там в конце сентября. Высадил на берегу, заставил раздеться и погнал в воду. «Плыви, – орет, – а то прямо здесь и пристрелю! У Смагиных в роду от века трусов не было!..» Напился в тот день как последняя скотина! Я зашел по колено – и назад: куда, говорю, тут же перекаты, течение сумасшедшее, а он меня по шеям и обратно – плыви, и все. И так раз пять подряд, пока самому не осточертело…

Он и теперь, вспомнив, как было дело, занервничал, на скулах забегали желвачки.

– Выброси из головы! – Оксана погладила его по рукаву. – И плесни еще по капле. Так что там вышло, говоришь, на даче у генерала?

– Да это я так, к слову…

Валентин разлил граммов по тридцать, разбавил морсом. Спирт был хороший, хлебный, не «сучок» какой-нибудь. Выпили, пожевали копченой кеты, накромсанной щедро, толстыми ломтями. Напарница вытерла руки полотенцем, закурила, а он, не терпевший табачного дыма, пересел поближе к приспущенному вагонному окну. Позади в темноте и ранней осенней прохладе мерно отсчитывали стыки колеса, скорый Хабаровск – Москва пересекал огромное безмолвное пространство.

– Все дело в том, что Инна, жена брата Савелия, была сильно привязана к родителям, – проговорил он. – Корни у их семейства московские, однако генерал, выйдя в отставку, решил доживать под Бикином – очень ему таежные места пришлись по вкусу…

– Жив?

– Умер… недавно. Дождался внука, оставил кучу добра, похоронили с положенными почестями. Генеральшу Савелий забрал к себе, год сидели друг у друга на головах; я, может, из-за того и ушел от них… Короче говоря, приехали мы с Инной на дачу, она с родителями, как водится, а я вроде как не при делах, сам по себе. А там по соседству с гарнизонными дачами был корейский поселок. Корейцев этих видимо-невидимо, все на одно лицо, и в каждой фанзе куча детей. Жил там и один деловой кореец – держал молочную ферму, торговал всякой всячиной, а заодно и самодельным мороженым – знал какие-то старые рецепты, еще от япошек. Ты такого в жизни не пробовала. Вот меня и погнали туда – купить мороженого на десерт. Не помню имени этого корейца, хоть убей. Подворье у него огромное, семья жила на три дома, коровник, службы, свиньи в загонах… Пришел я туда, а куда дальше идти, не знаю, и спросить некого. Мимо какой-то пацаненок бежал, я его перехватил: так и так, говорю, а он по-русски ни бельмеса. Махнул рукой в сторону двери и смылся. Поднимаюсь по ступенькам, толкаю – открыто. Длинный темный коридор, везде чисто, пусто, полы глинобитные. И главное – ни одного окна, только какие-то отдушины под потолком. Сплошные двери вокруг, за каждой – тесные комнатушки, выстланные циновками, похожие на кельи. И опять ни души. Иду дальше – слышу, где-то в глубине не то музыка, не то смех, и пахнет, как в оранжерее, душный такой запах. Я уже ничего не соображаю и как заговоренный двигаюсь в полутьме, почти ощупью, дальше. Приоткрываю дверь одной из комнатушек, а оттуда тонкий, тягучий такой женский голос: «Входи, чего испугался?»

Оксана оглянулась на запертую дверь купе, облизала пересохшие пухлые губы:

– Ты, братишка, не сочиняешь?

Валентин усмехнулся.

– Зачем мне сочинять? Что – жутко? А мне каково было, пащенку сопливому? Чую, волосы на затылке сами шевелятся, голоса нет, но иду, будто кто в спину толкает… В комнате тоже света немного, везде свечи, у стены низкая широкая лежанка, покрытая синей шелковой тряпкой, а на ней – абсолютно голая кореянка лет двадцати двух…

– Да ты чо? – ахнула напарница.

– Вот провалиться мне на месте! Тело точеное, смуглое, будто статуэтка, маленькая, лицо круглое, румяное, как пион, глаза блестят, волосы черные, змеятся… «Задвинь засов на двери…» – говорит. У меня руки трясутся, не могу найти, где задвижка, перед глазами все плывет от запаха курительных свечей. Я и думать забыл, зачем пришел…

– А дальше-то? Что было? Ты с ней переспал?

– Да как тебе сказать, – с неохотой процедил Валентин. – Только эта корейская сучка сильно меня обидела. Я ведь первый раз… понимаешь, впервые в жизни обнимал взрослую женщину. Нервничал, понятно, – опыта никакого. Вам-то что – ноги раздвинула, и все дела. А я чуть концы не отдал от страха и напряжения… Она вокруг меня обвивается и все такое… ладно, детали опустим… я весь трясусь, ничего не получается, а она вдруг как расхохочется – и с такой силой оттолкнула, что я отлетел к самой двери…

– Не повезло, – вздохнула Оксана. – Ох, надо было тебе русскую женщинку, настоящую, нашу! А с мороженым-то что?

– Что, что… – уже слегка заплетая языком, передразнил Валентин и снова взялся за флягу, где еще оставалось на донце. – Пока я штаны натягивал, она мне спокойненько так, птичьим голоском: «Отец, муж и братья в городе. Скоро вернутся. Мать в коровнике, там ее ищи. Мороженое сегодня с абрикосами и черникой…» Ну, я и пошел, – прищурился Валентин, глядя мимо собеседницы. – И ведь что удивительно: о том, что меня к ним за мороженым послали, я до того ни словом не обмолвился…

Наталья, к которой он сейчас, хоть и кружным путем, направлялся, странным образом напомнила ему ту давнюю кореянку. Хотя внешнего сходства не было никакого. Девушка, которая через двадцать с лишним лет робко обратилась к нему на богом забытом полустанке, была ростом много выше среднего, острижена по-мальчишески, с высокими скулами и прозрачной бледноватой кожей. А больше всего его зацепило выражение ее лица – настороженное, готовое к отпору, замкнутое на все замки. Такое бывает у детдомовских или только что из зоны, подумал он тогда и, в общем, не ошибся.

Он посадил ее с собой в купе проводников, дал горячего чаю и накормил, а когда Наталья отправилась привести себя в порядок и покурить в тамбуре, в два счета вывернул наизнанку потертый рюкзачок. Документы нашлись в боковом отделении на молнии: девушка возвращалась домой, в Луганск, отсидев столько, сколько полагалось по нестрашной статье. Правда, сейчас направлялась не прямо к месту жительства, а в Харьков. Память у него была тренированная, цепкая, и луганский адрес отпечатался в ней намертво.

То, что Наталья о себе навыдумывала, не имело ни малейшего значения. Какая там студентка – он видел ее насквозь. Причины, по которым девушка собиралась задержаться в его городе, также Валентина не интересовали. И только по прибытии, отпирая двери тамбура и пропуская на выход бестолково сгрудившихся пассажиров, он вдруг почувствовал, что ему жаль с ней расставаться. Вот почему прямо на платформе он настоял, чтобы Наталья записала номер его мобильного.

Вечером того же дня девушка, расстроенная в пух и прах, позвонила. Подружки, к которой она ехала, в городе не оказалось, должна вернуться только через день-другой. «Приезжай, – запросто предложил Валентин, – не торчать же тебе на вокзале неизвестно сколько…»

Сразу же после звонка он подумал: видно, судьба. Должна же в конце концов появиться какая-то женщина рядом – почему бы и не эта, случайно встреченная? Тем более что по некоторым, одному ему знакомым приметам, он решил – такую легко переделать, слепить «под себя». Чтобы потом владеть ею безоговорочно.

Однако Наталья оказалась из упрямых, и это раззадорило Валентина до последней степени. Свернувшись в комок и сцепив зубы, за всю ночь, проведенную с ним в одной постели, она не обронила ни слова, и тем самым лишила его еще одной возможности доказать, что он – мужчина. Ни разу не застонала, не заплакала, и только длинно вздрагивала всем своим худощавым телом, когда его руки уж совсем распоясывались. Эту девушку можно было только убить, предварительно унизив и растоптав, и все-таки он решил, что она ему необходима…

А потом она просто сбежала.

Аккумулятор старого мобильника еще сохранил половину мощности, и вскоре телефон ожил. Валентин активировал пакет, затем набрал десяток цифр и стал ждать гудков вызова. Номер Натальи по-прежнему молчал.

«Вот, значит, как… – усмехнулся он, – ну, ладно. Все равно, милая, послезавтра увидимся в Луганске. И если снова заупрямишься, тебе не жить…»

Марта, сама о том не подозревая, пусть и частично, но добилась своей цели – нарушила то состояние равновесия, в котором он пребывал в последние год-два. Все спуталось и пошло вкривь и вкось… Что ж, пока один-ноль в ее пользу. Правда, в таких ситуациях выигрывает самый терпеливый, и еще неизвестно, какой счет высветится на табло в финале…

Еще около часа Валентин проблуждал по привокзальным переулкам, изнемогая от жары и то и дело накатывавшего бессильного раздражения. Купил бутылку минералки, выпил и сразу облился липким потом. Забрел в тесный загаженный дворик рядом с вендиспансером, поискал глазами будку нужника, не нашел и помочился прямо под кустом сирени, не обращая внимания на женщин и собак. А когда к нему с визгливым лаем бросилась науськанная какой-то старой ведьмой кудлатая дворняжка, норовя тяпнуть за брючину, метко пнул псину, угодив в шершавый бок.